Волков-блюз

– А ты? – уточнил я.

– А я добежал до последней линии и выбрал стать конем, – грустно улыбнулся дядя Сема.

– Подожди, подожди. – Я вдруг вспомнил важное. – Твоя жена. Тетя Алоя. Она потом еще раз вышла замуж!

– Я не желал ей зла, – скривился дядя Сема. – Не любил никогда, каюсь, но зла не желал.

– Что с тобой произошло?

– Если я начну с этого, ты выкинешь меня из машины и все кончится прямо здесь. Поэтому я зайду издалека, и разговор продлится чуть дольше. Ты готов?

– Давай попробуем, – ответил я.

Телефон в кармане пискнул сообщением. Я опоздал на интервью, но это было меньшим из зол. Я хотел во всем разобраться.

– Около полутора миллионов лет назад произошло смещение тектонических плит, и Африка соединилась с Евразией.

– И впрямь издалека, – ядовито начал я, но дядя Сема поднял руку, показывая, что не собирается останавливаться.

– В Африке находилась мужская ветвь человечества, в Евразии – женская. Точнее, несколько видов женских ветвей, часть из которых потом оказалась несовместимой с мужскими и была уничтожена.

– Мужчины – злодеи, это было паразитирование, а не симбиоз…

– Да замолчи уже, – потребовал дядя. – Все не так. Точнее, и так тоже. Вообще, самое главное – дети от смешанных браков получались сильнее и умнее. У них позже начинался период фертильности и продолжался дольше. Они сами по себе жили дольше. Сейчас доказано и даже не скрывается, хотя особо не афишируется и тонет в потоке лживой информации, что мужчины до объединения жили в среднем двадцать семь лет. Если доживали до сорока – то дряхлыми стариками. Женщины жили чуть дольше, но все равно в среднем не больше тридцати лет. А их общие дети легко достигали полтинника, причем еще в сорок сохраняли фертильность и плодоносили.

– Ну, это все спорно…

– Это доказано, я занимался археологией, благодаря своим довольно специфичным интересам, и эта тема к ним относилась. Итак, у нас есть условные две ветви, которые не могут общаться, потому что слишком разные, но их совместные дети идеальны по сравнению с собственными уродцами. Был долгий период темных веков, даже темных тысяч лет, когда мужчины использовали женщин, а женщины – мужчин. Не одновременно и не в одном месте. Там, где превалировали женские племена, держали в плену племенных самцов-мужчин. А там, где главенствовали мужчины, – эксплуатировали женщин как самок для вынашивания детей.

– Предположим, – сказал я.

– А теперь важное. – Дядя Сема поднял палец. – Тоже никто не скрывает, но и не акцентируют. И мужчины и женщины рождались обоеполыми, к моменту половой зрелости определяя свой пол. Один. Но среди мужчин становиться самкой считалось унизительным, мужчины хуже приспособлены для вынашивания детей. А у женщин наоборот, те, кто становился самцами, считались более тупыми и не могли добиться высоких должностей в их обществе.

– И самой историей было предначертано…

– Ну что ты сбиваешься на агитки? – взорвался дядя Сема. – Ты понимаешь, как глупо ты выглядишь при этом? Никем ничего не было предначертано! Совместных детей мужчин и женщин использовали как рабов! Как племенной скот! Их не учили речи, их держали в кандалах! И в мужских поселениях, и в женских! Да, да! А когда они в итоге – практически в один момент, в двух разных концах мира – устроили глобальные восстания и организовали собственные государства, вырезав десятки, сотни тысяч людей из женских и мужских племен, это была потрясающая катастрофа, оказался уничтожен весь пласт древней культуры, погибли наши предки, убитые другими нашими предками!

– Про восстание я что-то читал, – признался я.

– В учебнике ему посвящен один абзац, – сухо сказал Сема. – Оно стало возможно за счет того, что уже человеческие, происшедшие от смешанных спариваний мужчины и женщины нашли общий язык. Мужчины ускорили свою речь, женщины замедлили. Они оказались достаточно умны для этого, в то время как исключительно мужские и женские племена все это время были уверены, что их противники не имеют никакой речи – с ними же невозможно поговорить.

– И это ведь хорошо? – уточнил я.

Дядя Сема посмотрел на меня грустно и усмехнулся:

– Это породило чудовищную цивилизацию, которая балансирует на нескольких ножах. Самое главное – отсутствие по-настоящему общих интересов. Сейчас уже не так страшно, но еще полторы-две тысячи лет назад мужчины и женщины жили рядом друг с другом, вообще не пересекаясь между собой. Секс считался сакральным таинством, а общались только высокопоставленные женские и мужские шаманы. Когда вдруг по каким-то причинам терялась связь, вымирали целые цивилизации. Сотни тысяч мужчин и женщин. Потом на их место приходили более крепкие, те, в которых женщины и мужчины смогли найти общий язык.

– Я понял, дядя, ты хорошо знаешь историю. – Я подмигнул ему. – Можешь перейти дальше? За что тебя изгнали?

– Еще рано, – ответил он. – Но уже близко. Ответь, ты любишь своего сына?

Я помедлил, выбирая слова, а потом осторожно сказал:

– Ну да. Не то чтобы прям вот так…

– Это сознательная любовь, а не инстинктивная, – перебил меня дядя. – Дело в том, что мы – животные, как бы это ни пытался отрицать господин президент. И наш собственный вид – мужчины. А у женщин – женщины. Фактически твои дети – это результат насилия над тобой, и для твоей жены – также. У нас нет инстинктивной любви к своим детям, понимаешь? У кошек, у коров, у куриц в какой-то степени – у них есть! А у нас – нет!

– Хорошо, – кивнул я. – Предположим, это все искусственно и, возможно, отчасти ты прав. Но даже если и так – мы же растим своих детей. Мы даем им воспитание…

– Потому что наш тип цивилизации пока может балансировать на лезвии ножа! Но я не об этом. Володя, моя главная проблема была в том, что я хотел своего ребенка. Я бредил этим. Настоящего.

– Все наши дети настоящие. И у тебя были сын и две дочери от тети Алои. – Я не понимал, о чем он говорит.

– Я хотел своего мужского ребенка, – тихо, на грани слышимости сказал дядя Сема.

И в этот момент первым побуждением было выкинуть его из машины. Выкинуть, закрыть дверь и уехать нажраться.

Пить коньяк, курить сигары, играть в шахматы со случайными партнерами.

Делать что угодно, чтобы из головы вычистилась эта фраза.

Хотя бы чуть стерлась, не была такой ядовито-яркой.

Меня чуть не вырвало, когда я сдерживал себя, чтобы не вытолкать дядю.

– Ты же из высшего слоя, – сказал я. – И вообще, физиологически мужчины не приспособлены. У женщин можно определенными техниками, лекарствами… Говорят, небольшой процент рождается даже в браке… Но мужчины – нет! Разве что в Индии делают операции, противозаконные, с высокими рисками…

– Делают, – кивнул дядя. – В нескольких ашрамах. Но на самом деле не только там. Еще есть клиника в Швейцарии и клиника в Бразилии. Новейшее оборудование, просто чудовищные цены и шанс на успех – почти восемьдесят процентов.

– Только не говори…

– Скажу, что уж там. Я сделал операцию, а потом родил ребенка.

– У меня есть брат – жог, – сказал я, и это ощущалось как «кто-то взорвал мой дом». – Тебя изгнали до операции?

– Задолго, – ответил дядя. – Я напился и случайно признался Марату. Марат перепугался и побежал к Олеже, деду, для тебя – прадеду, сейчас он уже мертв, и подозреваю, что та история поубавила ему жизни. Он вызвал меня, я сказал как есть, что думаю об этом. Из женской половины почти никто не знал, из мужской все старшие в курсе. Мне собрали денег на несколько месяцев жизни, я пообещал никогда не возвращаться, инсценировали мою смерть. И я покинул и дистрикт, и Россию, и весь Славянский Союз, уверенный, что никогда больше не вернусь.

Я завел двигатель и тронулся, выезжая с парковки. В зеркало заднего вида я обнаружил, что за нами следит милиционер, который сейчас снимал на телефон момент нашего отъезда.

– Но ты вернулся, – сказал я сухо.

– Под чужим именем, да. Я умираю, – ответил дядя. – За Ягайло идет охота. Хуже того, на таможне меня узнали, но не посадили в тюрьму, а придумали мелкое нарушение, за которое дали несколько дней исправительных работ. Чтобы подставить тебя, а через тебя твою мать.

Суть интриги начинала вырисовываться, но кое-чего я еще не понимал.

– Если ты все это понял, почему не признался, кто ты? Испугался тюрьмы? Но ведь итогом будет что-то худшее?

Дядя хрипло рассмеялся.

– Завтра утром, в одиннадцать, в аэропорту «Единение» дистрикта Тверь приземлится транспортный самолет из небольшого дистрикта Аргентины. В нем будет контейнер, внутри которого, в холодном прозрачном гробу, окутанный трубками, лежит мой сын. Система жизнеобеспечения рассчитана на неделю, включилась она четыре дня назад. Вначале прекратится подача легкого наркотика, который держит Ягайло в состоянии полусна. Затем уменьшится подача кислорода и прекратится подача питательных веществ.

– Он умрет? – уточнил я, останавливаясь около поста милиции на выезде из коммуны.

Дежурный махнул рукой, даже не выходя из «стакана», и я двинулся дальше. Хмурый взгляд милиционера мне не понравился, обычно постовые улыбались, глядя на длинный «драгон» с вычурными хромированными воздухозаборниками.

– Он – нет, – ответил дядя. – Он выберется. Но люди вокруг него могут начать умирать, его быстро вычислят и уничтожат. И все окажется бессмысленным.

Я ехал к общественному парку «Нежность». Еще двадцать лет назад это был женский парк, на мужских картах он обозначался белым пятном, как будто там находилось непроходимое болото.

Но город рос, и внезапно выяснилось, что два комплекта зон отдыха в самом центре – это слишком дорого там, где можно выстроить небоскребы или многоэтажные паркинги. Мужской аскетичный парк с худосочным леском, тренажерами, парой открытых кафе и большой площадкой для бродячих цирков, зоопарков и аттракционов закрыли.

А гигантский многоярусный женский парк с зонами для загара, женским любительским театром, четырьмя лесными массивами под времена года, тиром и целым каскадом разноуровневых прудов – с водопадиками, мостиками и маленьким яхт-клубом – оставили.

Бо́льшая часть мужчин не приняла новый парк, и по его дорожкам и аллеям ходили в основном женщины.

И я был среди большинства, пока четыре года назад не сделал один из первых своих лонгридов по совместным местам отдыха. Тогда я сходил в театр, пострелял в тире и даже позагорал немного у бассейна на крыше маленького торгового центра на краю парка, вызвав ажиотаж среди возрастных дам, завсегдатаек этого места.

Мне понравилось. Не ажиотаж, конечно же, – тем более что потом меня вызвал к себе двоюродный дед и высказал, что, если бы у любой женщины там начался Блеск, это вызвало бы цепную реакцию у остальных и в итоге я бы выбрался оттуда в лучшем случае инвалидом. И никаких компенсаций я бы не получил: любой суд, как женский, так и мужской, а тем более смешанный, заточенный на такие дела, признал бы, что я сам спровоцировал гормональную бурю у почтенных посетительниц парка.

Но сама идея такого места – обильная зелень, множество птиц, белки, которые не боятся людей, лодочки на одного или двоих – восхищала меня и приводила в трепет.

После того случая я еще несколько раз возвращался к теме парка в своих материалах. Написал, например, ряд статей о том, что до сих пор остались вещи, которыми пользуется один пол, а для другого это позорно. И парк «Нежность» описывался как потеря для тех, кто не ходит в него просто потому, что он якобы женский, хотя на самом деле давно общий.

В другом материале я упоминал «Нежность» как обязательное место для посещения туристами любого пола. Еще как-то писал о необычных видах отдыха для совместного времяпрепровождения.

Мужчины и женщины не проводят время вместе, это знают все. Кроме господина президента и его официальной пропаганды, частью которой, конечно же, является и наш журнал.

Но самое странное – что за последние годы я уже не раз видел прогуливающихся вместе мужчин с женщинами, и если в моем детстве такая картина была случаем исключительным, то сейчас – просто редкостью.

– Куда мы едем? – уточнил дядя.

– В «Нежность», – ответил я. – Знаешь место получше?

– Меня устраивает, – сказал он и съежился в автомобильном кресле.

Останавливаясь на светофорах или толкаясь в небольших пробках на узких центральных улицах, я поглядывал на него.

Он изменился. То есть дядя Сема и раньше был слегка другим, не такой высокий, не такой изящный, как большинство наших родственников или других мужчин из привилегированного класса. Но теперь, особенно с учетом короткой арестантской стрижки, он стал совсем похож на обычных мужиков из коммуны: коренастый, грубоватые черты лица.

– Ты изменился, – сказал я, когда мы встали перед очередным поворотом.

Здесь была короткая зеленая стрелка и довольно много машин в очереди, в основном женских. В какой-то момент машина позади нас не выдержала и объехала всех, заруливая в поворот уже на красный. Там, за поворотом, ее тут же принял экипаж женской дорожной самообороны.

– Ты вообще понимаешь, как сложно родить мужчине? – Дядя прикрыл глаза и говорил полусонно. – Вернемся к истории, мой мальчик. По одной из версий, у которой есть ряд сторонников, особенно среди женской профессуры, мужчины как вид были обречены на вымирание. Уберем эмоциональные и недоказуемые вещи, оставим чистые факты. Мужчины, как и женщины, рождались гермафродитами и получали однозначные половые признаки в момент полового созревания. Но если у женщин рожающие особи были в почете – то есть самые сильные, самые яркие, самые умные, – то у мужчин наоборот. Неудачники, самые слабые, болезненные, глупые. Обратная эволюция. Мы бы вымерли. Ну или выродились.

– К чему ты это? – уточнил я. – То, что ты называешь «фактами», – всего лишь одно из проявлений мизандрии. Никаких доказательств этой теории нет, а если подобные ситуации и складывались в отдельных культурах сотни тысяч лет назад, объединять все мужские племена по этому признаку как минимум ненаучно.

– Но это объясняет, почему рожают именно женщины, – ответил дядя. – И еще многое, о чем нет смысла говорить сейчас. Я лишь хотел подвести к тому, что мне пришлось пройти очень тяжелую терапию. Организм современного мужчины не приспособлен к родам. Ни физически, ни гормонально. Нужные органы у нас не развиты, они рудиментарны. Современная наука упорно называет их атавизмом, но это ложь. Три с половиной года я провел в клинике… И стал отчасти женщиной.

– Я сейчас тебя высажу, – предупредил я, завершая поворот и проезжая мимо отряда дорожной самообороны; может, это было паранойей, но патруль смотрел прямо на скорчившегося в пассажирском кресле дядю. – Я не готов слушать эту гадость.

– У нас нет выбора, – тихо заметил он. – Я веду к тому, что меня пичкали гормонами, мне сделали восемь последовательных операций. И в итоге предупредили, что даже все эти жертвы не избавляют меня от риска умереть во время беременности или родов и практически гарантированно убьют меня через несколько лет после того, как на свет появится малыш.

– Родится жог, – поправил я.

– Можно и так сказать, – подтвердил дядя. – Избавлю тебя от подробностей. Мною занимались лучшие специалисты, и в итоге Ягайло сейчас шесть лет, а я еще жив. Но уже сгнил внутри, и моя смерть – вопрос даже не месяцев, и я опасаюсь, что и не недель, а дней.

– Почему вы не остались там, где вы были? – уточнил я, останавливаясь у парка. Женская стоянка неподалеку была забита сотнями автомобилей, а здесь, на мужской, разместилось всего с десяток, и из них – две женские из самообороны, с мигалками. – Зачем мучить себя и… ребенка?

Дядя не ответил. Он отстегнул ремень, со стоном выпрямился, вылез из автомобиля и отошел в сторону, дождавшись, пока я поставлю машину на сигнализацию и догоню его.

– Тут опять нужно немного предыстории. – Он говорил, медленно шаркая рядом со мной по гравийной дорожке, которая вела вдоль увитой плющом ограды к воротам. – В мире два миллиарда человек. Из них девятьсот миллионов – мужчин, остальные – женщины. Еще около ста тысяч хофов, то есть девочек-выродков, монополых и бесплодных. И всего пара сотен – жогов, монополых, бесплодных мальчиков. Большинство государств на всей планете считают, что эти девочки и мальчики несут угрозу цивилизации. Они вне закона, их отлавливают, уничтожают.

– В нашем дистрикте хофов не убивают, – подчеркнул я.

– Мы входим в «сиреневый пояс», в двадцать восемь стран и образований, в которых хофы вне закона, но при этом им не грозит смерть. Есть еще «малиновый пояс» – шесть стран, где хофы могут жить полноценной жизнью, получать образование, открывать свой бизнес, даже преподавать. Представляешь?

– Андорра, – сказал я.

– Самый близкий нам пример, – ответил дядя. – Да, скульптуры и картины из Андорры с удовольствием покупают по всему миру. Но я хотел сказать не об этом. Нет ни одной территории, где у жогов были бы такие же права, как у хофов в этих шести странах.

– Потому что жоги опасны. – Я вспомнил совместные уроки в школе, на которых учителя рассказывали нам, почему стоит бояться жогов. – Они воздействуют на окружающих. Социум, в котором завелся жог, заболевает. Насилие, суицид, депрессии, даже убийства.

– Это всё мифы, сочиненные людьми, которые ни разу в жизни не видели жогов, – желчно сказал дядя. А потом тише добавил: – Но рациональное зерно в этом есть. Глубоко под шелухой домыслов… Есть четыре страны, где жогов не убивают за то, что они жоги. Это ряд доминионов континентальной Индии, несколько дистриктов в Аргентине, Гватемала и Республика Антарктида. И везде подразумевается, что жога в шесть лет должны выхолостить.

– Что? – уточнил я. – Это как? Яйца отрезать?

Дядя хрипло засмеялся.

– Купи мне яблочного сока, – попросил он.

Мы как раз проходили мимо лоточницы с горой сахарной ваты разных цветов, батареей леденцов от мелких до настолько больших, что их слизывание заняло бы у меня не одну неделю. За лотком стоял небольшой автомат с газировкой и соками. Я передал даме двадцать копеек и получил два высоких стакана с разноцветными трубочками, при этом она смотрела на нас вытаращенными глазами; видимо, мужчины у нее покупали не часто.

– Вкус детства, – сказал дядя, отпив немного сока через трубку; я свою трубку выкинул в мусорное ведро у лотка и теперь пил прямо из стакана. – Холощение жога подразумевает, что у него вырезаются и прижигаются несколько желез, после чего ребенок теряет возможность гормонального воздействия на окружающих.

– Теряется знаменитая жоговская магия, – кивнул я с пониманием.

– Можно и так сказать, – ответил дядя. – Но есть нюанс. Дело в том, что, если провести процедуру под наркозом, через некоторое время выработка гормонов железами жога может восстановиться. Такие случаи были. А если без наркоза – способности уходят навсегда.

– Насколько это больно? – уточнил я.

– Два с половиной часа непрекращающейся пытки, – ответил дядя. – И если бы мы ничего не предприняли, Ягайло прошел бы через это и остался бы жить в Аргентине. Ему бы выделили дом, приносили еду, позволили завести домашних животных и ухаживали бы за ними. Мой сын стал бы талисманом целого города. Его носили бы на карнавалах на троне на высоченном помосте. А если бы на страну обрушилось несчастье – эпидемия или землетрясение, – он мог бы стать искупительной жертвой, его бы тихо придушили. Но бо́льшая часть жогов в Аргентине доживает до естественной смерти – лет в тридцать – от старости и болезней.

– Ну, звучит не так уж страшно, – сказал я. – Два часа пыток – это ужасно, конечно, но зато потом почти нормальная жизнь. Лучшее, что можно придумать для жога… С учетом, что это все же жог!

– Чтобы понять мое решение, тебе надо увидеть Ягайло. – Дядя допил сок и выкинул стакан в урну; мы встали, и сейчас идущие мимо посетительницы парка обходили нас по широкой дуге. – Я полагаю, он так перепугался операции, что воздействовал на меня. У меня, как у породившего его мужчины, есть некоторый иммунитет к его чарам… Но видимо, недостаточный. И я в итоге бросил друзей, любимого человека, спонсоров… Подставил всю коммуну. И только сейчас начинаю осознавать…

Некоторое время мы молчали.

– Помнишь сказку «Жог и медведь»? – спросил я.

– Их две. Это та, где жог просит поесть и медведь готовит ему жаркое из собственной лапы, или та, где они торгуют и медведь остается с кучей мусора, а жог – с деньгами?

– Первая, – сказал я. – Меня в детстве она очень впечатлила. Ты понимаешь, что твой сын опасен? Для всех вокруг? Он уже убил тебя, ты сам сказал это, и его используют против меня, моей матери, моей семьи. Ты несколько дней как не испытываешь его влияния и начинаешь приходить в себя.

– Это мой сын, – сказал дядя. – У меня нет выбора.

Мы дошли до пруда. Вдоль берега, на набережной, вымощенной гранитными плитами, висели розовые фонари. Кто-то забыл их выключить утром, и они слабо светились.

По глади пруда каталось несколько лодок, на ближайшей обнимались две девушки лет двадцати из низшего класса, а суденышко медленно дрейфовало по ветру.

– Вот смотри, – сказал дядя. – Им не надо объяснять друг другу соль шутки. Не надо замедлять речь. Они могут общаться намеками – и прекрасно понимать друг друга. Они могут носить одежду друг друга, кушать одну и ту же еду, смотреть одни и те же передачи.

– И что? – уточнил я. – Всегда есть путь наименьшего сопротивления, но это не значит, что он единственно правильный. В молодости почти все из низшего класса проходят через этот период. Но если не брать такие крайние случаи, как твой, то, продолжая так жить, они останутся без детей, без карьеры. Двадцатилетние мальчики или девочки, держащиеся за руки в центре города, вызывают умиление. Сорокалетние – брезгливость.

– У меня не вызывают, – проворчал дядя. – Это все пропаганда. Она навязывается нам снаружи и противоречит нашей природе! Хорошего выхода не существует. Но можно быть просто счастливым!

Я посмотрел по сторонам, затем отвел дядю в сторону, взяв за рукав его арестантской робы, – впрочем, бо́льшая часть присутствующих наверняка ни разу в жизни не была ни в одной коммуне и понятия не имела, как мужчины одевают своих правонарушителей.

– Ты оторвался от реальности, – сказал я жестко. – Не знаю, как там в Аргентине или Швейцарии, но в Славянском Союзе прекрасно понимают: мир держится на связи мужчин и женщин. Да, мы часто не понимаем друг друга. Да, у мужчин анекдоты про женщин, а у женщин – про мужчин, и мы не смеемся над их шутками, а они – над нашими. Но вся наша культура, цивилизация, все наши планы на будущее завязаны на то, что мы должны быть вместе! Если мы отойдем от этого, то просто вымрем!

В этот момент лодка с двумя девушками причалила к берегу, причем явно специально ближе к нам. Одна из них, довольно высокая для низшего класса, ростом чуть выше меня, затараторила что-то на высоком наречии, даже не пытаясь, на мой взгляд, адаптировать свою речь.

– Я не понимаю, – вежливо ускорился я, при этом с опаской выискивая у собеседницы и ее подруги на лице признаки начинающегося Блеска.

К счастью, девушки оказались всего лишь немного пьяны.

– ЭтоЖенскийПаркВалитеОтсюда, – довольно разборчиво заявила вторая. – ВыМешаетеНамОтдыхать!

– Вот, я об этом и говорю, – на низкой речи, так, чтобы собеседницы точно не могли разобрать, прокомментировал дядя. – Присутствие женщины в мужском месте или мужчины в женском портит веселье. Какую основу для цивилизации можно обсуждать?

Девушки пошептались между собой, первая начала раздражаться, второй же было весело.

– МояПодругаСчитаетЧтоВыДолжныУйти, – пояснила она. – АЯСчитаюЧтоВысокийДолженУйтиАНизкийПоставитьНамВыпивку.

– Ты им нравишься, – сказал я дяде. – И они считают, что ты из низшего класса.

– Разница между классами – исключительно работа гормонов, – ответил дядя, настороженно глядя на девушек. – У наших женщин нет Блеска, а мужчины с детства учатся не входить в транс. После пятнадцати нас женят между собой, заставляют соблюдать супружеский час, в результате гормональный фон всегда ровный, мы растем почти до тридцати лет, у нас лучше логические и когнитивные способности.

– Ты знаешь журнал «Лебедь»? – уточнил я у девушки. – Общий?

– ТыРаботаешьТам? Редактор?

– Выпускающий редактор.

Она тут же защебетала что-то своей подруге, та смотрела на меня недоверчиво, потом выдала длинную тираду и, недовольная, пошла от нас обратно к лодке. Через несколько мгновений она уже усиленно гребла в сторону противоположного берега.

– МояПодругаЗнаетВашЖурналНоВыЕйНеНравитесь, – заявила оставшаяся. – УменяВиситПостерСоСлономВПачкеНаСтене!

Я помнил этот постер, это был зимний выпуск полтора года назад. Постер делала мужская часть редакции, но по ТЗ от женской, получилось очень свежо и интересно. Объединили традиционно женскую тему балета и мужскую – цирка. Даже получили премию культурного фонда президентских инициатив за тот номер, не в последнюю очередь – за счет картинки.