Нежить

Мол, главное – дойти.

Ни разу не спросил, простак,

Где ведуна найти.

Лесною меркой мерил,

Считал, найдет и так.

В удачу слепо верил,

Как и любой чудак.

Но в городе удачи нет

Из леса чужаку.

И освещал уже рассвет

Дорогу лешаку,

Когда услышал он – петух

Вдруг солнцу гимн пропел.

Мерещится, подумал дух.

Но вновь тот захрипел…

– Откуда взялся здесь петух,

Ведь город – не село? –

Воскликнул Афанасий вслух,

А в мыслях: «Повезло!»

Ведь Никодим же говорил, -

И как он мог забыть! -

Селянин в прошлом Доможил…

А что? Все может быть!

Так леший – ночи не прошло, –

Всем лешим изменил.

Вражду он осудил как зло,

И домовых простил.

А Афанасий уж спешил,

Пока не смолк петух.

За домового все решил

Лесной и глупый дух.

Он с торной улицы свернул

И пробежал дворами,

Овраг глубокий обогнул

И свалку за домами.

И вот уже не разобрать,

Куда и занесло.

Домишек обветшалых рать…

Не город, не село.

На пустыре вразброд стоят

Замшелою ордой,

Как будто василиска взгляд

Настиг за чехардой;

По окна в землю все вросли,

Ограды – ни одной.

А лопухи так подросли,

Что дом спасали в зной.

Вот в этом царстве старины

И вековечной лени

И жил губитель тишины,

Любитель песнопений.

Петух на диво был красив

В цветастом оперении,

Но также дьявольски спесив,

Нуждаясь в поклонении.

Поверив, что окраска

Таланта признак есть,

Добавил черной краски

И падким стал на лесть.

Ее добыть пытаясь,

Вовсю он голосил

С утра , надеждой маясь

И не жалея сил.

Но слобода его

Сном праведника спала,

Не слыша ничего,

И солнце не вставало…

– Эй, птица, полно горло драть,

Изрядно послужил, -

И, приказав ему молчать,

Лешак врага нажил.

В лесу фазан – и тот постиг,

Что леший власть имеет.

Петух же разъярился вмиг:

С ним так никто не смеет!

Он гребень низко опустил

И растопырил перья.

«Кукареку» как клич пустил:

Мол, гляньте все на зверя!

Но Афанасий не сробел.

По клюву забияку

Он, размахнувшись, так огрел,

Что тот забыл про драку.

И, трусостью пятная честь,

Петух бежал позорно

В курятник, где взлелеял месть –

Мечтать ведь не зазорно…

А Афанасий, каясь,

Бранил себя за ссору,

Так драться зарекаясь,

Что и святому впору.

Замучить духа совесть не успела,

Терзаниям три крысы помешали.

Они с лихого возвращались дела

И, шум услышав, явно поспешали.

Но Афанасий крыс едва завидел,

Как в тот же миг о петухе забыл.

Он не оскал и мерзкий хвост увидел,

То домовой в крысиной шкуре был.

И сами крысы, недруга признав,

Все разом в голос злобно запищали.

С какой охотой бы, имея злобный нрав,

Они ему сейчас бока намяли!

Но осторожность удержала их.

Ведь домовой, увы, почти бессилен

Без старых добрых закутков своих,

А дух лесной под ясным небом – в силе.

И как им было с лешим поквитаться,

Пусть больше их, и проучить детину,

Когда пришлось бы на дороге драться,

От глаз досужих скрыв свою личину…

И вот пред лешим в космах встали трое:

Один седой, на вид совсем старик,

А по бокам моложе вдвое – строем,

И, в гнев себя вгоняя, сразу в крик:

– Ты кто таков, зачем сюда явился?

– А петуха почто обидел, лиходей?

– Не то, лешак, ты часом заблудился,

Как призрак бродишь посреди людей?

– Не разом всем, но каждому отвечу, -

Не дрогнул леший под огнем их глаз. –

Ведь сам искал я с домовыми встречу.

Мне Никодим рассказывал про вас!

– Так ты знаком с беспутным полевым? -

Спросил старик без тени интереса.

– И что за радость, дедушка, быть злым? -

Обиделся вдруг выходец из леса.

Он мог простить, когда его ругали,

Но за друзей всегда стоял горой.

– Ты доживешь до вечера едва ли,

Начав судить столь раннею порой!

– Ты Доможил, и Никодиму друг, -

Ответил Афанасий без запинки. –

И что бродить нам около да вкруг?

Я не затем шел в город из глубинки.

– Разумен, малый, ты не по летам, -

Съязвил старик. – Ужель в лесу родился?

– Позволь-ка, дедушка, я честь тебе воздам! -

И Афанасий в пояс поклонился.

(Он не забыл совета Никодима).

Поклон нежданный так растрогал Доможила,

Что по щеке его скользнула, невидима,

Слеза, за ней еще… И прошлое ожило.

И вспомнил старец враз и Никодима,

И дружбу старую, и старое село –

Все то, что было некогда любимо

И что, казалось, навсегда ушло.

Пусть не привыкли домовые плакать –

Ведь не всегда сентиментально зло, –

Но Доможил дождю позволил капать…

Лесному духу снова повезло.

Глаза омыв и память растревожив,

Был домовой радушно-суетлив.

Так долго жил он, сам себя стреножив,

Что, путы сняв, внезапно стал болтлив.

– Так Никодим, ты баешь, жив и здрав

И старика не позабыл доселе?

Тебя ко мне направив, был он прав.

Эй, молодцы, сегодня быть веселью!

Он оглянулся – спутники его,

Всегда во всем натурой злой ведомы,

Не скрыв неодобренья своего

Вновь крысами метнулись в щели дома.

И злобный писк окрестность огласил,

Из темных нор глаза вдруг засверкали –

Традиции нарушил Доможил,

И домовые в слободе восстали.

– Ужо я вас! – им старец пригрозил. -

Не сметь перечить, бесово отродье!

Моей руке еще достанет сил

Вернуть вам разум вопреки природе!

Но явно Доможил сконфужен был.

Сказал бы кто – и сам бы не поверил,

Что домовой о вековой вражде забыл

И лешему себя и дом свой вверил.

Он – дух домашний, леший – дух лесной.

Ведут собака с волком смертный бой.

И каждый платит дорогой ценой

За право быть всегда самим собой.

Чем дольше – тем сильней сомненье.

И Доможил уже себя бранил,

Что домовых испытывал терпенье,

Когда их с лешим помирить решил.

Был Доможил как ветер переменчив.

Бунт напугал его; он лешего винил,

Что тот своею лестью беззастенчивой

На безрассудство старика подбил.

Гордыня только старцу и мешала

Отречься от недавних клятв своих.

Дай леший повод – и пиши пропало:

Не миновать ему расправы домовых.

Но Афанасий был наивен, но не глуп.

Он видел все и вскоре догадался,

Что с виду лишь старик кряжист как дуб –

Внутри трухляв… Но страху не поддался.

– Спасибо, дедушка, тебе на добром слове, -

Сказал с улыбкой, – только не взыщи –

Не время пировать; расслышь тревогу в зове

И помоги мне – ведуна сыщи!

– А что искать, живет он недалече, -

Махнул устало Доможил рукой. –

Меж нами договор: он наших лечит,

Мы от людей его храним покой.

Так просто вышло; даже гром не грянул,

И леший не пустился в буйный пляс.

Но пошатнулся он, как будто пьяный,

И побледнел – ответ его потряс.

Не будь собой так занят Доможил –

Растерянность бы лешего отметил

И уж тогда дотошно расспросил…

Но не в себе он был и лишь заметил:

– Тот видишь дом? Тропинку в лебеде?

Дойдешь по ней, но солнца жди восхода.

Затем стучи, когда в большой беде…

И возвращайся к своему народу!

– Спасибо, дедушка! – и леший поклонился. -

Обидел чем – прошу меня простить…

Но домовой, сердито пискнув, скрылся –

Лишь хвост мелькнул, – не дав договорить.

А Афанасий будто потерялся –

То в небо он смотрел, то вкруг себя.

Он прежде даже черта не боялся,

Но к ведуну шел, страха не тая:

Тот был обижен нежитью когда-то,

И пожелай сейчас он отомстить,

То не было бы лучше кандидата…

(Как лешему себе да не польстить?!)

Чесал в затылке Афанасий долго,

Вздыхал и маялся, кляня весь белый свет.

Но пересилило в нем все же чувство долга,

И он пошел… Уж близился рассвет.

Недаром леший мести опасался –

Инстинкт и раньше выручал его, –

Он на заклятии безвременья попался.

Не позабыл ведун, как видно, ничего…

Вся слобода – домишек семь иль восемь,

Но леший шел и шел – и все не мог дойти.

Давно уже сменила лето осень…

Был тяжек каждый шаг в конце его пути!

Безвременье… Однажды время вдруг

Перестает струиться в бесконечность

И, искривившись, образует круг,

Где миг один как будто длится вечность.

Заклятие всесильно – смерть сама

Отступит, утомившись ожиданием.

И можно запросто тогда сойти с ума,

Коль колдовским не обладаешь знанием.

…Века он брел, от ужаса немея.

Но солнце лишь взошло за лешего спиной,

Он на крыльце стоял, в дверь постучать не смея…

– Входи же, – вдруг услышал, – гость лесной!

Глава 4, в которой старый леший Прошка задумал продать на торжище вверенных ему Афанасием зайцев, но вместо этого проиграл их в карты.

Мир нежити во многом схож с людским.

Недаром ведь веками рядом жили!

Нельзя равнять его с укладом городским,

Но торжищем и бесы дорожили.

Четыре раза в год, а то бывает чаще,

Все сходятся на берегу реки,

И обитатели полей, озер и чащи

Несут на торг с добром своим мешки.

Распродается леший здесь грибами,

Пшеницу с рук сбывает полевой,

Русалки завлекают жемчугами,

Губастыми сомами – водяной.

Кикиморы льняным торгуют платьем,

Лопасты – лотосом с заброшенных болот,

А ведьмы старые – отварами с заклятьем,

Порою спутав с отворотом приворот.

Бурлит толпа, как дьявольский напиток.

Обмана нет в помине, все честны:

Попробуй не продать себе в убыток,

Коль мысли – не слова! – твои слышны.

Но так бывает, что испорчена порода.

А старый леший с лет младых узнал,

Как мысли скрыть лихие от народа

И без труда нажить изрядный капитал.

Однако прежде как бы ни ловчил,

Лишь тумаками вволю и разжился.

Как будто вору кто наворожил,

И он навек с удачей раздружился.

Но с Афанасием иначе вышло дело,

Пусть и года уж Прошкины не те…

На торжище он шел, и все в нем пело –

Он был уже на полпути к мечте.

Считал себя старик завзятым вором,

И если у кого украсть решил –

То он и крал, не маясь приговором

Несуществующей, как верил он, души…

За Прошкою гурьбой бежали зайцы,

Послушные дуде в руках его.

Он так гудел, что взмокли даже пальцы,

Не слыша фальши от усердья своего.

Дуда замолкла – зайцев не собрать,

Ищи-свищи затем их по лесам…

Но день и ночь без отдыха играть

Под силу разве старым лешакам?!

Еще беда – был зайцам не сезон,

И, кроме Прошки, все об этом знали.

Им до зимы – еда, прогулки, сон,

Жирком тела чтоб мерно заплывали.

К зиме, глядишь, товар в большой цене…

Но ждать всю осень леший мог едва ли.

Привиделось такое бы во сне –

И зайцы бы недолго жировали…

Перевалило солнце уж зенит.

Собрало торжище со всей округи нежить.

Порою смех вдруг чей-то прозвенит,

Но чаще уханье чужое ухо нежит.

Довольны все, особенно купцы,

Что позабыты свары и раздоры.

Закон жесток, и даже храбрецы

Предпочитают драке разговоры.

А Никодим любил поговорить.

В дни торжищ полевой с утра уж весел –

Ведро он браги мог уговорить

И сотню спеть степных раздольных песен.

Но перед этим меж рядов ходил,

Что приглянулось, покупал без торга.

И тем же вечером шутовкам все дарил,

Убытков не считая к их восторгу.

Таков он был: чудак из чудаков,

Кикимор одиноких сновиденье,

Лопастам друг. И только стариков

Он выводил из всякого терпенья…

Был вечер недалек, торг затихал,

И Никодим уж уходить собрался,

Но разговор внезапно услыхал

Он водяного с лешим – и остался.

Забыв о том, зачем сюда пришли,

Ожесточенно спорили дедки.

Да так, увлекшись, далеко зашли –

Того гляди, что схватят за грудки.

– Примета верная, потопа надо ждать, -

Талдычил водяной, воссев на кочку.

– В лесных делах что можешь понимать? -

Сердился леший. – Быть войне – и точка!

– Плодятся зайцы, как мальки, к большой воде, -

Гнул водяной. – Проверено веками!

– В одном ты прав, знать, быть большой беде,

Коль зайцев летом продают стадами.

– Так ждать потопа или ждать войны? -

Вмешался полевой, наскучив слушать. –

На что судьбою мы обречены,

И почему вдруг у беды да зайца уши?

– Вы, полевые, можете не знать, -

Презрительно скривившись, леший молвил, -

Вдруг так зайчихи начали рожать,

Что все леса приплод их переполнил.

Такое было перед Той Войной…

Слыхал, малец, как с ангелами бились?

Рассказывал мне старый водяной,

Что князю тьмы мы за отвагу полюбились.

– Молчал бы лучше, старый ты дурак! -

И водяной с опаской оглянулся. –

Перед Потопом точно было так…

Весь мир в воде! Он мне бы приглянулся.

И старики вернулись к старой теме,

И каждый о своем вновь речь завел.

Брюзжанье их, как слепень, билось в темя,

И, не дослушав, Никодим ушел.

Он не встречал средь нежити таких,

Кто пережил Потоп и Ту Войну.

Тысячелетья поглотили их.

Никто не знал, что было в старину.

Остались лишь былины и предания,

Но постепенно забывали их.

Теряла нежить с каждым веком знания

Об истинных событиях былых.

На слово верить – мало простаков,

И Никодим, как многие, не верил.

Неверие сгущало тьму веков.

На свой аршин былое каждый мерил.

«И что о прошлом думать и гадать?

Ведь оглянуться даже не успеешь,

Как время подойдет тебе узнать,

Что жизнь прошла, и спорить не посмеешь.

Все сущее живет и умирает.

Вся разница – как долго и когда.

И даже нежить в срок свой погибает,

Устав считать минувшие года…»

И Никодим вдруг широко зевнул –

Его от дум обычно в сон клонило.

Он под кустом до ночи прикорнул…

Но счастье будто полевому изменило.

Со сна подумал Никодим – комар над ухом

Безжалостно ему терзает нервы,

Воинственным своим ведомый духом.

И не стерпел – его ударил первым.

Наглец не смолк, зудел что было сил,

Он улетал и возвращался снова.

И полевой себе то в глаз, то в ухо бил,

Ленясь припомнить колдовства основы.

И лишь когда всего себя избил,

Он вырвался из крепких сна объятий.

И комара со зла бы погубил –

Но словно сгинул мигом неприятель.

Не сразу Никодим уразумел,

Что ухо не комар – дуда терзала.

Вовсю старался Прошка – как умел,

Дуда в ответ обиженно пищала.

Неподалеку леший проходил

От тех кустов, где Никодим заспался.

По торжищу он с зайцами ходил

И с нежитью жестоко торговался.

Но цену так никто и не давал,

И старый леший злобно сокрушался.

Он зайцев оптом и поштучно продавал

И в дальний лес сам перегнать их обещался –

Напрасны были все его потуги.

Кто в спину, кто в лицо ему смеялся:

Он слишком дорого ценил свои услуги

И, всем известный вор, своею честью клялся.

Но Никодиму невдомек, он не видал.

Судьба, как видно, Прошке так сулила:

Не разбуди он полевого, тот бы спал,

И не нависла бы над лешим вражья сила.

Приметлив полевой был – враз признал

Тех зайцев, что за лешим ковыляли.

Он, почитай, с рождения всех знал.

Их с Афанасием зайчата забавляли:

Заноза в лапе ли, колючка ли в ушах –

Те тотчас к пастухам своим бежали.

И умиления слезу порой в усах

Надежно прятал он, чтоб зайцы не видали…

Но что случилось с ними? Вот беда!

Свалялась шерсть и лапки в кровь разбиты,

От жира не осталось и следа,

И перепуганы, как будто были биты.

Какой пастух из Прошки?! Вор есть вор,

И воровские у него повадки.

Судьба произнесла свой приговор,

Когда родился он; с него и взятки гладки.

Пусть даже Никодима кто обидел,

Он так бы не озлился, как сейчас,

Когда обиду зайцам он увидел…

И потемнел вдруг полевого глаз.

Но глаз второй сощурился хитро…

Как раскаленный нож пронзает масло,

Легко проник он в лешего нутро.

И вмиг все Никодиму стало ясно.

Ввязаться в драку? Лешие сильнее,

И Прошка мог шутя его побить,

Пусть он и стар. Нет, надо быть умнее

И лешего суметь перехитрить!

«Ну, а не выйдет – так затею драку!» -

Подумал молодецки Никодим.

Он по натуре не был забиякой,

Но в деле правом был неустрашим.

– Постой, пастух! – он закричал, что было мочи.

И Прошка вздрогнул, словно от удара. –

Ты будешь так бродить до самой ночи,

Иль снизишь цену своего товара?

– И так я зайцев отдаю почти что даром, -

Привычно леший злобно забурчал.

– Каков купец, с таким он и наваром, -

Услышал он в ответ и осерчал.

– Берешь – бери, а нет – так прочь беги, -

И старый леший грозно скорчил рожу. –

Для бесенят насмешку сбереги,

Не то поля тобою унавожу!

– Беру – и по рукам, когда и точно даром!

– Задаром зайца хвост и то я не отдам.

По справедливости, за самородок – пара …

– С ума сошел ты к пожилым годам!

Так торговались – пыль столбом стояла,

Но только время потеряли зря.

Луна уж в небесах, как новый грош, сияла,

И гасла над рекой вечерняя заря,

Уже отчаялись и Никодим, и Прошка.

И предложил вдруг полевой устало:

– Давай сыграем в карты понарошку,

Передохнем – и все начнем сначала!

Картежником заядлым Прошка слыл,

А торговаться не было уж сил.

Как отказаться? Вор азартен был,

И полевой его уговорил.

Порою вспоминали старики,

Что карты дьявол нежити подбросил.

У князя тьмы в почете игроки,

А лучших он на званый ужин просит.

Другие утверждали – это бред,

Спасали нежить в Ту Войну они от бед.

И нанесли врагу немалый вред,

Предсказывая день и час побед.

Но кто на слово верит старикам?

Ведь даже трус на склоне лет – герой,

И тем ему обязан дьявол сам,

Что не лежит, как червь, в земле сырой.

Всегда неверие питается обманом,

Заклятьем страшным память не в чести.

Сокрыто прошлое от нежити туманом,

В грядущее им налегке брести…

Игрок кум вору, верно говорят.

Колода карт при лешем неизменно.

Огнем недобрым вмиг зажегся взгляд –

Он выигрыша жаждал откровенно.

А Никодим спокоен был, как сыч,

Хотя и видел, что крапленая колода.

Для нежити игра – исконный бич,

Но все-таки в семье не без урода.

– Очко! – и сбросил леший карты.

У полевого – снова перебор.

О чувстве меры позабыл в азарте

Вошедший в раж недальновидный вор.

То, в деле шулерском большой знаток,

Смеялся он без видимой причины,

Коль удавался баламут или липок,

Или тащил он из колоды клины.

То леший начинал сердиться вдруг,

И бормоча, что полевой все перепутал,

С наколкой карту вырывал из рук,

Чем окончательно игру и счет запутал.

Все видел Никодим и понимал,

Но шулеру ни словом не перечил.

В свои он сети Прошку завлекал,

Чтоб тот навек запомнил этот вечер.

– Играем просто так, как будто дети,

Без интереса мне скучна игра, -

Смешав все карты, полевой заметил. –

Айда на боковую до утра!

– На кон я ставлю зайца! Чем ответишь? -

Немедля старый леший закричал.

– Ты, леший, верно, в праведники метишь?

На мелочишку я играть устал!

И Никодим, как будто ненароком,

Алмаз заветный Прошке показал.

У нежити тот звался Черта Оком,

И равного никто ему не знал.

– Я против зайцев ставлю свой алмаз.

Он стоит втрое, ну да черт с тобою,

Сыграем на него мы только раз –

Играю не с тобой я, а с судьбою!

У Прошки голова пошла вдруг кругом –

О Черта Оке вор любой мечтал.

Кто им владел – мог дьяволу стать другом,

На прочих с колокольни бы чихал.

– Идет, – он прохрипел. – Чур, без обмана!

Но полевой надежно спрятал взгляд.

Поля дышали запахом дурмана,

Вдыхал и старый леший сладкий яд.

Луна, и ночь, и бешеное зелье…

Весь мир струился и куда-то плыл.

Алмаз был лешего единственною целью,

И Никодим легко колоду подменил.

Он с ног на голову все в ней переиначил:

Шестерка превратилась вдруг в туза.

Теперь привычная для лешего раздача

Ему бы принесла немало зла.

Заклятья проще нет; не будь так одурманен,

Его бы сразу леший раскусил.

Но карты видя, как в густом тумане,

Он своего обмана плод вкусил.

Все вышло так, как Никодим задумал,

И в прикупе к тузу десятка вдруг пришла.

Перечить старый леший было вздумал…

Но благодать к нему с небес сошла.

Он прослезился, в воровстве признался

И клятву дал не врать, не воровать.

Язык во рту о зубы заплетался,

И Прошка до утра решил поспать.

Дурман-трава свою сыграла роль,

И старый леший с зайцами простился.

А Никодим, как истинный король,

К вассалам с тронной речью обратился.

– Жалею вас, жалею ваши ноги,

Но мы к утру должны домой дойти,

Преодолеть усталость и дороги,

Чтоб старый вор не смог вас вновь найти.

В родном лесу вам каждый куст подмога,

Овраг любой вас от беды спасет.

Вы, спрятавшись, подкормитесь немного,

А там и Афанасий к вам придет!

Не плачь, Малышка, не пыхти, Обжора,

Обманывать какой мне интерес?! -

И, дудку отложив, – не разбудить бы вора! –

Повел он зайцев за собой в родимый лес.

Глава 5, в которой леший Афанасий знакомится со знахарем (ведуном) Силантием, а также неожиданно встречается с его дочерью.

– Входи смелее, гость нежданный!

И Афанасий в дом вошел,

Помедлив чуть. Был голос странный,

Из преисподней будто шел…

Снаружи дом дышал на ладан,

Казалось, ветер дунь – снесет.

Внутри увидел – анфилада

Пустынных комнат вдаль идет;

Не обойти их и в недели.

Повсюду пауки в углах

В сетях серебряных воссели,

И эхо бродит в потолках.

Нетопырей полет бесшумный

Картину эту дополнял…

Отшельник жил здесь иль безумный?

Судьбину Афанасий клял.

Не склеп могильный, не пещера,

И не острог, и не изба…

Какой изгоя мерить мерой?

Дом ведуна – его судьба.

Вновь Афанасий огляделся,

Но не увидел никого;

Куда-то даже голос делся…

И леший крикнул: «Ого-го!»

Но поперхнулся криком сразу.

Из сумрака его ожгли,

Стеснив дыхание, два глаза –

Как будто факелы зажгли.

Был дряхл ведун – живые мощи,

Но все ж огромен, как медведь.

Подумал леший: «Тощий-тощий,

А в ухо даст – убьет же ведь!»

– Куда уж мне, – был голос тих,

Как будто тьма сама шептала. –

Когда-то был Силантий лих,

Но старцу драться не пристало.

Себя как удержать от мысли?

К такому леший не привык.

В своем лесу вольготно мыслил,

А говорить почти отвык.

Но с ведуном будь начеку,

Моргнет – и поминайте духа:

Потом всю жизнь кричи «кукареку»

Иль выпью на болоте бухай глухо.

Известна лешим лишь простая ворожба –

Проникли знахари в глубины колдовства.

Дала им силы лютая борьба,

Что нежить некогда лишила божества.

Пусть нежитью забыта Та Война,

Но страх невольный в памяти остался.

Предав забвению заслуги ведуна,