Николай Михайлович Пржевальский. Путешествие длиною в жизнь

«В непродолжительное время не было от него никакого житья контрабандистам… Такая ревностно-бескорыстная служба не могла не сделаться предметом общего удивления и не дойти, наконец, до сведения начальства. Он получил чин и повышение и вслед за тем представил проект изловить всех контрабандистов, прося только средств исполнить его самому. Ему тот же час вручена была команда и неограниченное право производить всякие поиски… Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с контрабандистами, потому что был не более как простой пешкой, стало быть, не много получил бы… Условия были заключены, и общество приступило к действиям. Действия начались блистательно: читатель, без сомнения, слышал так часто повторяемую историю об остроумном путешествии испанских баранов, которые, совершив переход через границу, пронесли под тулупчиками на миллион брабантских кружев. Это происшествие случилось именно тогда, когда Чичиков служил при таможне. После трех или четырех бараньих походов через границу у обоих чиновников (Чичиков привлек к этой авантюре еще одного таможенника. – Примеч. авт.) очутилось по 400 тысяч капиталу» (Гоголь, 1953).

Потом таможенники поссорились, и один из них написал донос (на Чичикова). «Чиновников взяли под суд, конфисковали, описали все, что у них ни было».

Получилось, что Каретников поймал «Чичикова».

В течение трех лет, по-прежнему оставаясь в ведомстве Департамента внешней торговли, А. С. Каретников заготавливал и отправлял в округа различные вещи для нижних чинов пограничной таможенной стражи[11] (5 августа 1827 – 14 июня 1830 г.).

В Петербурге «местом таможенной работы» Алексея Степановича была Стрелка Васильевского острова, где располагались здания Биржи и двух пакгаузов по обе стороны от нее, предназначенных под склады и выставки товаров (1826). Рядом со Стрелкой[12] было заложено новое здание Таможни (1829), строительство которого завершилось 8 сентября 1832 г.

Из таможни А. С. Каретников был «переведен Комиссаром Временной комиссии, Высочайше утвержденной для построения дома Министерства Внутренних дел у Чернышова моста» (14 июня – 10 октября 1830 г.)[13].

«В продолжение службы своей в штрафах, под судом, в домовых отпусках и в отставке с награждением чином и без оных не был, аттестован способным и достойным». «В воздаяние ревностной и отлично усердной службы» Алексей Степанович Каретников был пожалован орденом Св. Анны 3-й степени и «со дня получения ордена состоял в дворянском достоинстве, получив дворянство по ордену» (27 марта 1825 г.). Он имел грамоту на дворянство № 314, подписанную генералом от инфантерии князем Д. И. Лобановым-Ростовским (за отсутствием канцлера[14]) и орденским казначеем генерал-лейтенантом М. К. Крыжановским (5 мая 1825 г.)[15].

Четыре сына А. С. Каретникова получили свидетельства на дворянство (1831) за номерами: 2639 – Александр, 1800 г. р.; 2638 – Гавриил, 1804 г. р.; 2640 – Павел, 1808 г. р.; 2641 – Сергей, 1812 г. р.

Ко времени получения сыновьями дворянства старшая дочь Елизавета (1803 г. р.?)[16] была замужем за генерал-майором Завадовским; средняя дочь, 21-летняя Александра (1810 г. р.) и младшая, 15-летняя Елена (1816 г. р.), жили при родителях.

Женой и матерью детей Алексея Степановича была, как написал Н. Ф. Дубровин со слов ее дочери Александры, дочь тульского купца, Ксения Ефимовна Демидова. В метрических книгах (при записи ее новорожденных детей), как мы видели, ее называли Ксенией Евтихиевной, без указания девичьей фамилии.

Нам, к сожалению, не удалось найти архивных данных (о рождении, венчании и смерти), касающихся бабушки великого путешественника, и уточнить, как звали ее отца – Ефим или Евтихий[17].

Алексей Каретников, согласно Дубровину, «имел три дома в Петербурге: на Михайловской площади, где жил сам; на Екатерининском канале[18], третий у Покрова» (церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Большой Коломне) (Аллер, 1824[19]). В 1831 г., как написано в архивном документе[20], у него было «два дома, один каменный, другой деревянный». Третий дом Каретников отдал в приданое старшей дочери Елизавете.

Позднее (возможно, в 1832 г.) 68-летний Алексей Степанович продал петербургские дома и купил с аукциона за 29 тыс. руб. ассигнациями Кимборово в Смоленском уезде Смоленской губернии у Егора (или Петра) Дмитриевича Лесли, а также деревни Раковичи, Маланьино (Церковищи тож), Старинки.

Вместе с Алексеем Степановичем из Петербурга в Смоленскую губернию переехала его семья: Ксения Евтихиевна, Александр (1800[21]-?), Гавриил (1804[22]-1860[23]), Павел (1808[24]-1876[25]), Александра (1810–1893)[26], Елена (1816–1877[27]). Неизвестно, перебрался ли на Смоленщину Сергей Каретников (1812[28]-?), так как в адресной книге Петербурга 1837 г., то есть после отъезда семьи Каретникова, есть упоминания о двух Каретниковых[29]: коллежском асессоре и отставном прапорщике, но имеют ли они отношение к семье Алексея Степановича, трудно сказать. Следы пребывания Сергея Каретникова в Смоленской губернии пока не обнаружены. Сыновья Елены Каретниковой-Пржевальской ничего не знали о своих дядях (кроме Павла Алексеевича Каретникова). Владимир Михайлович Пржевальский писал, что «Гаврилу и Александра мы не знали, т. к. они были в ссоре с матерью, а Павел, прокутив имение Кимборово вместе с другими братьями, поселился у нас».

Алексей Степанович Каретников в имении Кимборово

Н. Ф. Дубровин в биографическом очерке «Н. М. Пржевальский» нарисовал замечательный портрет деда путешественника, смоленского помещика Каретникова. Человек очень добрый, много помогавший бедным, вел правильный образ жизни: очень рано вставал, много занимался хозяйством и рано ложился спать. При этом он любил гостей, был радушным и хлебосольным, и «его званые обеды прославились по всему уезду». «Алексей Степанович говорил красно и охотно рассказывал про свои заграничные поездки». Он был «большой любитель пения и музыки».

У Каретникова было интересное хобби – «страсть к птицам и обезьянам», для которых были выделены специальные комнаты в петербургских домах. В смоленской усадьбе он содержал «10 попугаев, из коих один пел русские песни».

Каретников не был охотником, в отличие от своих внуков, Николая и Владимира Пржевальских, и сына Павла, под руководством которого внуки обучались охотничьему мастерству. Алексей Степанович, восприемник Николая и Владимира, наверное, любил их, но внуки его не помнили, потому что А. С. Каретников скончался в 1842 г., когда им было 3 и 2 года. Датой его кончины они почему-то озаботились в 1880-е годы, как видно из письма Николая Владимиру (без даты):

«Любезный брат Владимир! Вчера получил от попа сведения: дедушка умер 12 апреля 1842 г., отец – 27 октября 1846 г. Погода у нас стоит превосходная, тепло, как летом».

Братья, может быть, в то время устанавливали общий памятник деду, отцу и дяде, на котором нужно было написать годы жизни.

«Каретников перед кончиной разделил свое имение на равные части между женой и детьми, причем каждому досталось по 35 душ» (Дубровин, 1890, с. 9). Очевидно, что речь шла обо всех владениях Алексея Степановича, а не только о Кимборове, в котором было число душ – 22, число дворов – 6. Во владения Каретникова входили деревни Старинки (число душ – 37, число дворов – 8), Маланьино (Церковище тож; число душ – 68, число дворов – 10), Раковичи (число душ – 33, число дворов – 5). Всего 170 душ[30].

Отец дал в приданое Елене землю, вернее, фольварк (хутор) – под будущее имение. Но получила ли она в приданое еще и две деревни – Раковичи и Маланьино? Или деревни оказались у Елены Алексеевны уже после раздела владений А. С. Каретникова между сыновьями и женой и выкупа ею, Е. А. Пржевальской, долей матери и брата Александра?

Карта-схема Смоленского уезда. 1779 г.

Из архивных документов известно, что Отрадное, деревни Маланьино (Церковище) и Раковичи Лобковской волости достались ей от родителей и по раздельному акту с братьями, коллежскими секретарями Гаврилой и Павлом Каретниковыми (1843), а также по купчей от коллежского регистратора Демьяна Гавриловича Толпыги (1845)[31]. Елене же принадлежала деревня Старинка (Деверилина, 2019, с. 268).

Кимборово уже в 1845 г. перешло к Повало-Швейковским: сначала к поручику Михаилу Михайловичу, затем к его вдове Александре Евграфовне (1870-е годы)[32], позже – к их сыну, поручику Евграфу Михайловичу Повало-Швейковскому (1883)[33].

Алексей Степанович Каретников прожил в Кимборове 10 лет. За это время он выдал замуж двух дочерей. Мужем Александры стал капитан-лейтенант Павел Николаевич Потемкин. После свадьбы молодые поселились в имении (Потемкина?) Дуброва, Бельского уезда Смоленской губернии. Позднее на деньги, полученные Александрой в приданое, купили имение Бортники, куда и переехали. Жизнь Павла Николаевича, который через год после свадьбы вышел в отставку, оказалась недолгой. Он скончался в год рождения племянника, Николая Пржевальского (1839). У Потемкиных была дочь Ольга, в замужестве Семигановская.

Теперь расскажем о дочери А. С. Каретникова Елене – матери героя нашей книги.

Елена Алексеевна Пржевальская (Каретникова) – мать Н. М. Пржевальского

Елена была предпоследним ребенком в семье Алексея Степановича и Ксении Евтихиевны Каретниковых. В то время А. С. Каретников успешно служил по таможенному ведомству, получая почти каждый год денежные награды в размере от 200 до 900 руб.

Елена Алексеевна Каретникова родилась 17 апреля 1816 г. в Петербурге. В этом городе прошли ее детство и юность.

Она росла в хорошо обеспеченной семье в окружении учащейся молодежи. Ее братья окончили коммерческое училище, сестры обучались интернами в частном пансионе Зейдлер в Петербурге – его окончила и Елена, которая в отличие от сестер была «приходящей», то есть не находилась постоянно в пансионе.

Обучение в частном пансионе стоило весьма дорого. Девочки поступали в пансионы в среднем в восьмилетнем возрасте, оканчивали в 16–17 лет. Их обучали не только ведению домашнего хозяйства, вышиванию, шитью, но и иностранным языкам, истории, географии, арифметике, русскому языку. Также преподавали чистописание, рисование, танцы. По окончании полного курса выдавали свидетельства на право обучать в частных домах арифметике, чтению и письму на русском и иностранных языках.

Елена Каретникова получила хорошее образование, поэтому не удивляли слова ее великого сына, который считал, что «воспитание она, кажется, получила в одном из Петербургских институтов». Николай Михайлович писал: «Она была и первой моей учительницей» (Пржевальский. 1888а, с. 528).

Когда семья Каретниковых, покинув Петербург, поселилась на Смоленщине, Елене было 16–17 лет. Она вышла замуж в 22 года, что по тем временам было поздновато. Не было подходящей партии, никто не пришелся по сердцу или она имела тяжелый характер, независимый, своенравный, командный, решительный? Старший сын писал, что она была «от природы умная и с сильным характером» или «весьма умная, но характерная и строгая женщина».

Забегая вперед, скажем, что сильный характер ей очень пригодился, когда она осталась без мужа с четырьмя маленькими детьми. Елена Алексеевна вдовствовала восемь лет. За это время два старших сына окончили Смоленскую гимназию, младший Евгений продолжил учение в Александринском сиротском кадетском корпусе в Москве. В Москву отбыли 16-летний Николай и 15-летний Владимир. Один пошел в армию, другой поступил в Императорский Московский университет. Однако связь сыновей с матерью не прерывалась в течение всей ее жизни. Братья Пржевальские часто писали матери и изредка приезжали в имение Отрадное, где она жила с младшей дочерью, Еленой Пржевальской, и тремя детьми от второго брака с И. Д. Толпыго.

Мы прочли письма Елены Алексеевны, написанные старшему сыну Николаю в последние 10 лет ее жизни. На наш взгляд, эти письма свидетельствуют не только о большой материнской любви, но и о писательском даре матери путешественника. Их, по нашему мнению, можно назвать небольшими литературными очерками. Вот некоторые выдержки из писем Елены Алексеевны Толпыго-Пржевальской.

«15 октября 1868 г. Смоленск

Любезный Николенька!

Несколько дней тому назад я получила твое письмо, посланное тобою из Хабарова 20 июля; очень рада была получить от тебя известие, а то все воображала, что ты в том климате или заболел, или даже умер. И каждая твоя весточка доставляет мне неизъяснимое удовольствие.

Это было 28 июня; никогда не забуду этой страшной тучи. Сначала с проливным дождем град был с грецкий орех, потом с яйцо и, наконец, с кулак, вместе с стеклами врываясь в комнаты, он растекался, катясь по полу до окна, чтобы затем отскочить… И производил такой треск… Мы спасались в темном коридоре и думали, что сейчас разрушится дом. Полчаса была эта туча и уничтожила годовые труды.

И я осталась с семейством без куска хлеба. Потом опять в сентябре стали поджигать Смоленск, пожары были огромные. Выгорели целые кварталы. И мы жили страшной жизнью».

«22 октября 1870 г.

Любезный сын мой, милый Николенька!

Вот почти два месяца, как ты уехал от меня, а воспоминание о тебе так живо, как будто вчера еще ты был со мной. Каждый день по несколько раз мы разговариваем о тебе, твоей дороге, где ты теперь?

Дорога, я полагаю, для тебя убийственна, потому что у нас каждый день проливной дождь и гроза ужасная. Как только я представлю себе, что и у тебя такая же мерзкая погода и что ты едешь с такой поклажей по ужасным дорогам, еще грустней становится, что ты терпишь такие лишения, когда твои братья сидят спокойно в теплых квартирах; оттого то и люблю тебя более всех детей, что ты добровольно определил себя на такую странническую жизнь, исполненную всевозможных лишений».

«28 октября 1876 г.

Любезный сын мой, милый Николенька!

Вот уже полгода, как ты уехал от нас, и как долго еще не видать нам тебя. Никогда не грустила и не тосковала так, как нынешний раз. Прежние две твои экспедиции я была равнодушнее и увереннее, что ты возвратишься к нам и опять мы будем вместе. Но в настоящее время страшно и подумать, в каких местах ты находишься, где каждый час твоя жизнь в опасности, в особенности теперь фанатизм мусульман настроен в высшей степени и все христиане им враги. Убить христианина – это их наслаждение.

И вот сегодняшнее утро я посвятила тебе, пишу письмо, не знаю, получишь ли ты его, дойдет ли оно по почте до Кульджи. Но если и через полгода ты его получишь, то все-таки узнаешь о нас, что вот живы дорогие твоему сердцу, и каждый день по несколько раз вспоминаем тебя, моего милого.

Каждый раз, когда бываю в церкви, усердно молюсь, чтобы Бог сохранил тебя от всех бед и возвратил бы нам тебя, посмотреть на тебя, моего дорогого и любимого сына. Может быть, и горячая молитва матери спасет тебя от всех козней дурных людей»[34].

Н. М. Пржевальский был очень привязан к матери, в дневнике второго путешествия в Центральную Азию он написал:

«25 марта 1878 г. Зайсан.

Я любил свою мать всею душою. Самою тяжелою минутою всегда было для меня расставание с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Женщина от природы умная и с сильным характером, моя мать вывела всех нас на прочный путь жизни. Ее советы не покидали меня даже в зрелом возрасте» (Дневник последнего путешествия…, 1940, с. 604).

Как же воспитывала своих старших сыновей Елена Алексеевна?

По словам путешественника, рос он «в деревне дикарем и мог в любую погоду выходить из дома». Другими словами, мальчику давалась полная свобода, позволялось целый день проводить в лесу, на реке, на рыбалке и на охоте, лазить по деревьям, т. е. собственно никакого воспитания не было.

С другой стороны, Николай Михайлович вспоминал, что дядя Павел Каретников учил их не только стрелять и охотиться, но также грамоте и французскому языку. Мать выписывала книги и журналы по зоологии и о путешествиях. Как-то раз она попыталась с помощью учителя танцев привить сыну светские манеры. Но Николай вместо танцев убежал в лес, за что позднее был выпорот розгами.

По его словам, «розог мне немало досталось в ранней юности, потому что я был препорядочный сорванец» (Пржевальский, 1888а, с. 530). Сказано это было без какого-либо осуждения розог; более того, наказание ими за проступки Николай Михайлович считал «правым делом».

На первый взгляд кажется странным, что свободолюбивый человек столь спокойно относился к «средневековому наказанию». Но, может быть, он, как и один из героев любимой книги «Барчуки» Петр, демонстрировал всем, «что у него все железное, что ему не больно от розог; мы ему почти верили, потому что он никогда не кричал под розгами, а только как-то глухо рычал. Его секли довольно часто, а за молчанье еще поворачивали розги другим концом, то есть корнями, что несравненно больнее». Розги не испортили отношения матери и сына ни в книге «Барчуки», ни в жизни Николая Пржевальского.

Неизвестно, какие конкретные советы давала Елена Алексеевна Николаю; скорее всего, она воспитывала его личным примером, будучи справедливой, честной, упорной и настойчивой в достижении цели.

«Она вела дело отлично и была известна своей справедливостью» (Дубровин, 1890, с. 10). Вероятно, от матери путешественник усвоил, что нет ничего важнее справедливости. Николай Михайлович говорил: «Я знаю один народ – человечество и один закон – справедливость».

Ранее, разочаровавшись в воинской службе, он писал матери (в 1857?): «Я невольно задавал себе вопрос: где же нравственное совершенство человека, где бескорыстие и благородство его поступков, где те высокие идеалы, перед которыми я привык благоговеть с детства? [выделено нами. – Авт.]» (Дубровин, 1890, с. 39).

В конце жизни Н. М. Пржевальский по-прежнему ставил во главу угла справедливость и честность. В инструкции, которую перед последним путешествием Николай Михайлович дал своему управляющему, он писал: «Во всех сношениях с крестьянами никакие заискивания не допускаются. Жертвуйте всегда денежными интересами в пользу власти, но всегда поступайте справедливо и честно» (Дубровин, 1890, с. 595).

«Дом свой и хозяйство Елена Алексеевна содержала в порядке и, не имея других средств, кроме доходов с имения, жила очень тихо и скромно. В семье [будучи замужем с 1854 г. за Иваном Демьяновичем Толпыго – Авт.] имела решающий голос» (Дубровин, 1890, с. 9–10).

С конца 1860-х годов Елена Алексеевна только на летний период выезжала в свое имение Отрадное. В остальное время она жила в доме мужа И. Д. Толпыго на Спасской улице[35], 14, на противоположной стороне от Спасо-Преображенской церкви (Спасская улица, 13) (см. цв. вклейку).

Дом стоял на обрыве Георгиевского ручья. Недалеко от дома, в одном из зданий Авраамиевского монастыря, была духовная семинария[36].

«У нас кроме семинаристов никто не ходит, а что веселей, увидишь человека». Елена Алексеевна Толпыго, 10 октября 1875 г.[37]

После смерти Елены Алексеевны Иван Демьянович Толпыго продал дом. «Папаша продал весной 1879 г. свой дом в Смоленске за 4000 рублей и купил себе другой, маленький на Егорьевской улице, 18, за 900 рублей. Прежний дом стоял на обрыве. Этот дом купил Мороз». Письмо Николая Толпыго, 1 августа 1880 г.[38]

«Посылаю тебе 2 карточки Флерочки. Она никак не сидела одна, потому и должен был сесть с ней Иван Демьянович, а иначе никак нельзя было. Она тихо не сидела, кажется, похожа, и лучше едва ли можно ее снять». Письмо Елены Алексеевны Толпыго, 22 октября 1870 г.

«Флерка твоя разжирела страшным образом, ест да спит, и очень рада была, что письмо с ее карточкой ты получил, а после еще одно послали, не знаю, дойдет ли оно до тебя». 20 июня 1871 г.

Елена Алексеевна Толпыго. Смоленск, 1870 г.

Иван Демьянович Толпыго с собакой Флерой. Смоленск, 1870 г.

Николай Михайлович, конечно, неоднократно бывал в доме на Спасской улице. Сюда же приходили его письма, посылки и деньги, которые он посылал родным из путешествий. Как видно из писем путешественника и его родственников, это были одноразовые денежные пособия, а также пенсионы, выплаченные матери, дяде, детям от второго брака матери.

Пенсион матери составлял в год 300 руб. пенсион дяди, Павла Алексеевича Каретникова – 50 руб., Ипполита Толпыги – 350 руб., Николая Толпыги – 250 руб. (Дубровин, 1890, с. 276, 565).

Из писем матери из Смоленска.

«Письмо твое с деньгами я тоже получила и сейчас же отвечала, впрочем, в Иркутске моих 5 или 6 писем, можешь их получить; и адресовала в почтамт до личного твоего востребования. Дяденьке я сейчас передала твои деньги». 15 октября 1868 г.

«Из Кяхты я получила чай, и очень хороший, купец не обманул тебя и честно прислал». 20 июля 1871 г.

«Любезный сын мой, милый Николенька!

Благодарю тебя за присланные мне деньги, а также и моим мальчуганам[39], а Саша очень тебе благодарна за превосходный зонтик. Не знаю, как мне тебя благодарить за постоянное твое внимание ко мне. Вполне ценю твою любовь ко мне». 9 апреля 1874 г.

«Несколько дней тому назад получила твое письмо и долго думала, и соображала, сколько взять мне денег из ассигнованного тобою мне пенсиона. Прошу теперь тебя выдать мне все 300 рублей, следуемые за 1875 год». 12 декабря 1874 г.

«А мы живем все по-прежнему, почти всегда дома. С утра я одна сижу и работаю да хозяйничаю. Нечего читать, так опять снова читаю твое путешествие по Монголии, иногда вечерком поигрываем в преферанс, да изредка бываю в театре». 10 октября 1875 г.

Мать нередко отправляла сыну посылки в Петербург, где он жил между путешествиями.

«Любезный сын мой, милый Николенька!

По прилагаемой при сем квитанции прошу получить ящик, в нем тебе я посылаю твои любимые закуски. Ты любишь рано вставать и рано завтракать, а в Петербурге это не принято, то мои закуски тебе пригодятся. Особенно в жестком ящичке, уже все сжарено, садись да и кушай на здоровье». 1875.

30 апреля 1877 г. она написала в Китай последнее письмо, где уговаривала Николая не мучить себя и «вместе с тобой и меня, чего тебе недостает, а то воспоминания о тебе, эти лишения твои всех удобств… измучили меня, и я, право, состарилась за это время на 10 лет».

«С первой недели поста» Елена Алексеевна уже была больна, но, как надеялась ее сестра Александра[40], с «наступлением теплой погоды, наверное, поправится» (25 апреля 1877 г.). Она же писала Николаю, что в апреле навестить мать приезжал Владимир. Он играл с матерью и теткой в карты и обыграл их обеих[41].

В последующей переписке родных (зять Пыльцов, брат Владимир, муж матери Иван Демьянович Толпыго) с путешественником Елена Алексеевна не участвовала, что очень тревожило Николая Михайловича.

«На днях я пошлю мамаше 300 рублей, следуемых за этот год, – писал Николай Михайлович М. А. Пыльцову, своему товарищу по Первому Монгольскому путешествию. – За 1876 год она получила от меня при отъезде в экспедицию» (25 июля 1877 г.).

«О мамаше сильно беспокоюсь, – писал он в очередном письме М. А. Пыльцову, – выздоровеет ли она» (Дубровин, 1890, с. 254).

Александра Алексеевна Потемкина, урожденная Каретникова. Смоленск, 7 мая 1883 г.

Павел Алексеевич Каретников

Он послал телеграмму в Смоленск с просьбой сообщить о здоровье матери. Спустя почти месяц получил письмо от Ивана Демьяновича Толпыго, в котором тот писал о больной руке Елены Алексеевны. «Что-то плохо верится этому», – заметил Николай в письме брату Владимиру (25 февраля 1878 г.). «Для разъяснения я послал телеграмму в Смоленск и просил телеграфировать правду». Иван Демьянович телеграфировал, что «маменька была больна, теперь поправляется. Писать не может. Цалует Вас, здорова» (27 февраля 1878 г.) (Дубровин, 1890, с. 248).

Родные решили не травмировать горестными известиями Николая Михайловича, находящегося в экспедиции. Владимир сообщил ему о смерти матери только через год. Николай в то время был серьезно болен и лечился в пограничном Зайсане.

«Глубоко тяжелую весть, – записал путешественник в своем дневнике, – получил я сегодня телеграммой от брата из Москвы: 18 июня прошлого года моя мамаша скончалась. Не один раз среди дикой пустыни или дремучих лесов моему воображению рисовался дорогой образ и заставлял уноситься невольно к родному очагу» (Дубровин, 1890, с. 255). «Полугодом раньше ее умер мой дядя. Невознаградимы для меня эти утраты, понесенные в такой короткий срок».

Кенотаф Е. А. Пржевальской-Топлпыго, урожденной Каретниковой. Смоленск, 2020 г.