Предпоследнее дознание

– В наши дни этот мир негласно разделен на две части: исследователей и популяризаторов. Первые пытаются узнать, как оно было, а вторые определяют, как это надо представить для внешних пользователей. Определяют, естественно, не сами – основные ориентиры им спускают сверху. Из этих частей никто друг к другу не лезет. Мы печатаем в профильной периодике статьи, каждая из которых столь узка по теме, что для неподготовленного читателя почти ничего не скажет. Специалист же, который знает контекст, разгадывает ссылки и намеки, понимает, что, допустим, статья об особенностях применения зенитной техники советскими войсками в 1941 г. на самом деле предъявляет новый аргумент в пользу того, что нападение Гитлера на СССР было не спровоцированным и Союз даже не был толком готов к войне. Мы это знаем, и нам этого достаточно. А ребята типа Аркаши дают интервью, пишут учебники и популярные книжки для широкого круга читателей, где излагают историю так, как считается полезным для обывателя. Они – пастухи общественных стереотипов. Ошибка и вина Оли была в том, что она захотела вынести, так сказать, эзотерическое знание на профанный уровень, покусилась на чужое поле. Разумеется, она была обречена, как и любой, кто захочет в одиночку бороться со стереотипом. Или с системой.

Несколько секунд Карев ошарашено осмыслял услышанное. Жизнь, труды и усилия Феклиной предстали в совершенно новом свете.

– Но если она была права… почему вы молчали? Почему не поддержали ее… все эти спецы?

Алексей Иванович впервые улыбнулся, на миг превратившись из грозного старца в доброго дедушку.

– Знаете, я не ожидал, – признался он, – что в служебных структурах работают столь открытые и чистосердечные люди. Мне очень приятно это видеть. И, независимо от того, что я сейчас скажу, помните, что теперь я очень рад нашей встрече, которую первоначально воспринял как повинность. А сейчас – к сути вопроса. Давайте-ка вот на что посмотрим: в школе, в институте, по телевидению вы годами слышали одно и то же – что в мрачном ХХ веке ваши предки развязали самую кровопролитную войну в истории, что демократическому миру пришлось выбирать из двух зол – фашистского и коммунистического, и что лишь вмешательство свободного мира спасло тоталитарный СССР от поражения… Вы годами ели эту чушь и не подавились. И ни разу не задумались – а не вешают ли вам лапшу на уши? Вы и палец о палец не ударили, чтобы узнать правду. Мы якобы молчали? Нет, молодой человек, мы совсем не молчали. Мы кропотливо, по крупицам доказывали истину, публиковали статьи и монографии – все они лежат в свободном доступе, возьми да узнай. Так почему же вы не озаботились, не взяли, не узнали? А я скажу почему. Потому что вам и таким, как вы, наплевать на правду, на историю, на прошлое, на своих предков. Скажут вам в школе или институте, что русские произошли от слонов, и вы послушно будете строчить глубокомысленные рефераты об экзистенциальной слоновости русской души! Вы не знаете правды не потому, что от вас ее скрывают, а потому, что она вам не нужна. Вот, Оля в лепешку расшиблась, чтобы до вас ее донести – и что? А ничего, кроме потраченной зря жизни. Свою научную состоятельность, свое будущее она принесла в жертву – чему? Равнодушному обывательскому…

Алексей Иванович не договорил, полез в стопку распечаток, дрожащей от волнения рукой выдернул оттуда листок.

– Вот, посмотрите список ее публикаций – это же слезы одни! Несколько первых статей – в солидных научных изданиях: «Вопросы источниковедения», «ХХ век» и так далее. Один раз ей удалось пробиться в научно-популярный «Голос времени». История была почти детективная. Популяризаторы после этого целый семинар устроили по ее разоблачению. Аркашка, кстати, проводил. С тех пор ей путь в научные издания был заказан. А она все пыталась пробиться к широкому читателю. И пробивалась, вот, поглядите: «Тайная жизнь», «Секреты и загадки», «Оракул» и прочая бульварная дрянь, где ее вымученный крик о правде совали между россказнями о похищенных инопланетянами идиотах или обнаружении Атлантиды в Бермудском треугольнике… Спрашиваете, почему мы ее не поддерживали? Отчего же. Я ей много раз говорил, когда еще было не поздно: «Оля, брось ты это, плетью обуха не перешибешь». Повлиять на стереотип можно лишь, если новая концепция будет поддержана сверху: то бишь переписываются учебники, идут новости по серьезным телеканалам, пишутся популярные книги, снимаются блокбастеры – вот тогда обыватель заметит и худо-бедно усвоит. Но кто на такое пойдет? Вы что, думаете, ложные стереотипы существуют только в отношении Второй мировой? Да их пруд пруди. А вы все это кушаете и не давитесь, уж простите за прямоту. Я Оле говорил: «Зачем ты губишь свою карьеру, ради кого? Им ведь все равно!». А она…

Профессор досадливо махнул рукой.

– «Я, мол, делаю не только ради нынешних, но и ради прошлых, ради тех, чья память, подвиг и жертва поруганы…» А им-то что? Мертвые сраму не имут. Кто о них помнит сейчас? Мало у кого семейная память уходит глубже чем на сто лет. А тут – больше двухсот! Вы вот, к примеру, знаете, что ваши предки делали во время той войны?

– Нет, – машинально ответил следователь.

– То-то и оно… А ведь что-то делали… Мне мой дед рассказывал, что когда его дед был ребенком, еще жили последние ветераны той войны. И саму ее тогда называли – знаете, как? Великая Отечественная… Н-да. Почему мы молчали… Вот, Оля не молчала – кричала об этом. И что? Хоть одного ученика или единомышленника она нашла?

– Думаю, что одного точно нашла, – медленно проговорил следователь, глядя перед собой. – Знаете что, Алексей Иванович? Подготовьте, пожалуйста, подборку научных статей наиболее признанных специалистов, которые хотя бы косвенно, хотя бы в частностях подтверждали то, о чем она говорила. Сделайте ради памяти своей ученицы.

Профессор Лапшин нахмурился, задумчиво погладил бороду и наконец кивнул:

– Сделаю.

– Спасибо. – Павел поднялся. – Большое спасибо.

На прощанье они обменялись крепким рукопожатием.

* * *

За окном шумел дождь, слева Инна, закусив губу, касалась кистью холста, а прямо напротив тускло блестела пузатая ваза.

– Ну Паш, опять улыбаешься! Я же просила…

– Извини-извини…

– Потерпи еще полчасика, пока я лицо закончу, а потом улыбайся на здоровье.

– Все, больше не буду.

– Полчасика… А что ты такой веселый-то?

– Да там… по работе. Очень удачно дело сложилось.

Глядя на вазу, Карев думал о том, как порою под правильным ракурсом может открыться удивительно гармоничное совпадение разнонаправленных векторов. В самоотверженном служении правде и заключался подвиг Феклиной – как раз то, что ему нужно было найти для отчета, который, как и прочие, будет опубликован в «Бюллетене ПД» – самом популярном издании. Правда достигнет, наконец, широкого круга читателей, причем в авторитетной и адекватной форме; дело жизни Ольги Федоровны будет завершено, а ее сын беспрепятственно получит наследство.

Можно сказать, провиденциальное совпадение. Осталось только как следует все описать, приложить подготовленную Лапшиным библиографию и подать начальству.

* * *

Вежливый стук, скрип двери.

– Викентий Петрович, вызывали?

– Да, Павлик, – ответил шеф, однако привычного «проходи, садись» не последовало, вместо этого начальник сам поднялся из-за массивного стола и сказал: – Пойдем-ка прогуляемся.

Викентий Петрович крайне редко покидал свой кабинет вместе с подчиненными – Павел испытал такое лишь однажды, когда шеф отвел его на засекреченный минусовой этаж. Недобрые предчувствия охватили Карева, пока он шел по коридору за упитанным коротышкой-начальником.

Они остановились у лифта, подождали, втиснулись в кабинку, поехали вниз. На первом этаже двери не раскрылись. Викентий Петрович нащупал на запястье браслет, надавил, и кабинка продолжила спуск. Предчувствия не обманули.

Минусовой этаж.

Как и в прошлый раз, тут было пусто и тихо. А еще, кажется, пахло пылью. В коридоре гулко раздавались их шаги. Теперь шеф остановился у другой двери, начал набирать код. Пару секунд спустя дверь плавно отъехала, открывая взгляду комнату с высокими стеллажами.

– Заходи, – позвал начальник, ступая внутрь.

Едва Павел вошел, дверь бесшумно закрылась за ним.

– Видишь ли, Павлик, с отчетом твоим проблемка нарисовалась, – Викентий Петрович внимательно разглядывал корешки папок, теснившихся на полках стеллажей. – Как ты помнишь, задача нашей службы – искать и показывать то лучшее, что реально есть в современниках. Но при этом – не залезая на чужое поле, понимаешь? То есть устраивать всякие революции в науке или общественных представлениях не надо. О, вот и оно!

Начальник вытащил одну из папок и показал Кареву серую обложку:

– Девятнадцать лет назад я был простым следователем, как и ты. Мне попалось дело одного обрусевшего китайца – Григория Шу. Он всю жизнь бережно хранил дневник своего прадеда, который в XXI веке воевал в составе китайского контингента на индо-пакистанской границе. Дневник с довольно непривычной стороны показывал тот конфликт. Мне это показалось интересным и ярким фактом. Однако старик Егоров, возглавлявший тогда наш отдел, объяснил, что такое не пройдет, поскольку не соответствует официальной концепции истории. Понимаешь, эти стереотипы всякие, они ведь не с потолка берутся. Дневник моего китайца обелял интервенцию коммунистической державы. Материалы твоей училки воспевают далекое коммунистическое прошлое нашей страны. А это, скажу тебе прямо, совсем не то, что требуется нашему демократическому обществу в условиях идеологического противостояния с Азиатским блоком. Так что, мой тебе совет – поищи у нее в биографии что-нибудь менее политизированное. Ну, там, тонущего котенка спасла или из хулигана-двоечника достойного человека воспитала… – Начальник вздохнул и продолжил: – Ты, конечно, можешь на мой совет наплевать и послать отчет в том виде, в котором подал его мне сегодня утром. Собственно, я девятнадцать лет назад тоже так поступил. Только знай, что опубликован он никогда не будет. Его распечатают и поставят сюда.

Викентий Петрович втиснул папку с делом Шу обратно на полку и повернулся к следователю.

– Спорить со мной не надо. Я знаю, что ты прав. Ты хорошо поработал. Но, увы, далеко не все в нашей власти. Есть вещи, которые подчиняются нам, а есть вещи, которым подчиняемся мы. Этого не изменить. Видишь, не одни мы с тобой пытались, – начальник показал на ряды папок у себя за спиной.

Карев ничего не ответил. Возвращался он в крайне подавленном состоянии духа.

Только в лифте, несущемся вверх, решился заговорить:

– Викентий Петрович, можно вопрос?

– Конечно.

– Правильно ли я понимаю, что теперь на месте Егорова – вы?

– Да.

– И что именно вы решаете, отправить отчет в «Бюллетень» или в ту комнату?

– Не только я. Отчет будет смотреть комиссия. А после нее – выпускающий отдел. Впрочем… в последнее время место цензора у них вакантно… Но это ничего не значит. Да, если я пропущу, пройти в печать это может, а что тогда? На оплошность обратят внимание люди из компетентных органов. А там уж – последствия непредсказуемые, но вряд ли положительные. Ты хочешь, чтобы я рисковал своими коллегами ради прихоти старой учительницы истории?

– Нет. Я просто спросил. – Двери раскрылись, двое мужчин вышли из лифта. – Викентий Петрович… нельзя ли мне сегодня уйти пораньше? Я хотел бы все обдумать.

– Да, конечно.

* * *

Павел брел под дождем, наступая в лужи. Холодные капли били в лицо, стекали с мокрых волос за шиворот. Деревья с поредевшими кронами роняли на асфальт последние листья, добавляя все новые фрагменты к желто-красной мозаике под ногами.

Наверное, точно так же листья падали и в ноябре 1941-го, когда враг мчался по Родине, сея смерть, боль и разруху, с каждым днем подбираясь к столице. И, должно быть, так же они падали в ноябре 1944-го, когда враг был отброшен за границу и все сильнее ощущалось дыхание победы…

Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Не вписывается в спущенные сверху ориентиры. И все же Павлу думалось, что читатели «Бюллетеня» станут чуть обделеннее, когда получат выпуск, в котором могла быть, но не оказалась правда об их предках и великой войне.

А еще откуда-то родилось предчувствие, что не получится у Инны его портрет. По возвращении домой Карев увидит очищенный от краски холст и печальное лицо жены. Не вышло. Хотя она старалась. Как и он с этим делом.

Да, не вышло. Хотя могло бы.

* * *

Викентий Петрович одиноко сидел в кабинете, сжимая в руке холодный металлический шарик инфокона.

Хороший парень Павлик. Идеалист. И это, в общем, правильно. Но иногда чревато казусами. Этическими. Вот Кван бы на его месте спокойно переписал отчет. А Халл, пожалуй, на это место бы и не угодил – соображает сам, что к чему. Потому-то никого из них Викентий Петрович на минусовой и не водил. А идеалиста Карева пришлось. Ему иначе не объяснишь. Хотя все равно завтра подаст отчет в том же виде. Переложив тем самым бремя выбора на совесть начальника.

А начальник что сделает? У него инструкции…

Вспомнилась одна из историй, слышанных в детстве. Незадолго до Второй мировой бабушка бабушки слышала предание, что перед концом света пойдет черный снег. И однажды, в декабре 1941-го, выйдя на Лубянскую площадь, девушка увидела, что с неба сыплются черные хлопья, оседая темными сугробами на обледеневшей мостовой. Это падал пепел от миллионов документов, сжигаемых НКВД в преддверии ожидаемой сдачи Москвы…

А вот сейчас, по сути, в такой же черный снег ему придется превратить отчет Павлика. Электронные циферки и буковки, сокрытые в шарике инфокона…

А если все-таки?.. Ведь не уволят же его. Ну, выговор гарантирован. Ну, поставят нелестную отметку в личное дело. Ну, дальше начотдела не повысят – да не больно-то и хотелось… Но зато в том, девятнадцатилетней давности споре, он сможет последнее слово оставить за собой. Сможет доказать, что, очутившись на месте Егорова, способен поступить по совести, а не по инструкции…

Что до остального… даже если комиссия пропустит отчет и выпускающий внимания не обратит – великого переосмысления истории все равно не случится, что бы там ни фантазировал Павлик. Люди из компетентных органов позаботятся о том, чтобы широкого резонанса не было. Историки и журналисты послушно промолчат. А значит – просто каждый из читателей узнает правду и сам для себя решит, принимать ее или нет. Разделив тем самым груз выбора, который поочередно взваливали на себя Викентий Петрович, Павлик и эта его упертая историчка… как ее там… Феклина.

Или все-таки не стоит? Что, если, наоборот, силы, враждебные дознанию, воспользуются этим и раздуют скандал?

Впрочем, он все равно не пройдет комиссию…

* * *

– Привет! Как ты сегодня рано…

– Петрович отпустил.

– Ой, как же ты вымок, бедняжка! Я же тебе зонтик давала.

– Прости. Забыл на работе. Ничего, сейчас обсохну. Как там… мой портрет поживает?

– Сейчас увидишь. По-моему, удался!

Дело Корнеева

В этот раз дознавателю Кареву достался бомж. Что, откровенно говоря, совсем не вдохновляло. «И по каким помойкам мне теперь придется шастать, чтобы отыскать свидетелей? – невесело думал он. – И в каком они будут состоянии?»

А еще, как назло, процедура «знакомства», с которой начиналось дознание, выпала на дежурство Мазура. Лысый коротышка любил поиздеваться над дознавателями, пока вел их между столов с телами к новому подследственному. Выслушивая колкости Мазура, Карев внешне сохранял невозмутимость, но внутри у него все кипело. «Знакомство» должно психологически помочь дознавателю в дальнейшем вести беседы со свидетелями, но для Павла она была самой неприятной из обязанностей, особенно если приходилась на смену Мазура.

– Ну вот он, твой голубчик, – сказал смотритель, вальяжно подходя к одной из коек. – Корнеев Иван Сергеевич собственной персоной. Любуйся!

Павел подошел и внимательно посмотрел на лежащего под капельницей пожилого мужчину с изможденным небритым лицом синюшного оттенка.

– Перепил, – заметил Мазур. – Алкогольная кома.

Карев развернулся и вышел. От этого дела он ожидал неприятностей, но даже представить не мог, насколько серьезными они будут.

* * *

Подследственный-бедняк – редкая птица в Предпоследнем дознании. Не то чтобы богатым отдается предпочтение, просто у тех с медобследованием получше. Инфаркт, инсульт – и тут же имплант сообщает куда следует. А без импланта… кто знает, сколько времени может пройти?

Кома – лишь последняя ступенька на пути к смерти, и сам по себе организм на ней долго не задерживается. Да и окружающие не всегда умеют отличить коматозника от мертвеца.

Как раз это и случилось с Иваном Сергеевичем Корнеевым. При патрулировании сержант полиции Хузин заметил двух бездомных, которые несли тело третьего. «Хоронить», – как они сами объяснили. Сержант заподозрил убийство и задержал «процессию». Только спустя час прибывший судмедэксперт определил, что Корнеев на самом деле жив. Точнее, в коме. Четвертой степени. Как знать, если бы к нему вызвали врача чуть раньше…

Впрочем, теперь-то уж что?

Сидя в отделе, Карев знакомился с официальными документами, по которым можно было узнать историю Корнеева. Он родился в семье рабочих пятьдесят два года назад. Поступил в армию. Служил в десантуре, затем оказался переведен в состав спецподразделения на Луну. Участвовал в бою за базу Казам-3. Был ранен. Демобилизовался в звании ефрейтора. Женился, в браке родился сын, который в возрасте года и трех месяцев умер от болезни. Спустя два месяца Корнеевы оформили развод. Дальше все пошло вниз. Работал охранником в отеле «Царская Гора», затем грузчиком, дворником, с 85 года – безработный. Год спустя выселен из квартиры за неуплату, переведен в малогабаритку химкинских трущоб.

После этого – никаких сведений. Будто человек выехал в другое государство. Или умер. Хотя он еще одиннадцать лет жил здесь, в этом городе.

Карев отправил запрос в Спецконтроль на выписку из личного файла бывшей жены Корнеева, и час спустя получил ее. После развода с Корнеевым Ольга Игоревна вышла замуж за бизнесмена Ву Хонга, в браке с которым родила двух дочерей. К счастью, она жила в Москве, и Павел решил начать опрос свидетелей именно с нее. Хотелось отложить тот момент, когда придется искать по помойкам свидетелей последних одиннадцати лет жизни Корнеева.

Дозвониться до госпожи Хонг оказалось несложно. Если Корнеев, неподвижно лежащий в царстве Мазура, выглядел старше пятидесяти двух, то его бывшая, напротив, намного моложе своих пятидесяти. Гладкое миловидное лицо, аккуратно уложенные пепельные волосы и странно тусклые глаза. Она сдержанно поздоровалась, внимательно выслушала. Безрадостные новости о бывшем муже ее нисколько не удивили. Но она согласилась дать показания и, немного поколебавшись, назначила встречу через час в известном кафе в центре города.

* * *

После встречи Карев вернулся в отдел в крайне мрачном расположении духа.

– Паша, у тебя все хорошо? – спросила Соня, когда он уселся в свой отсек прямо напротив нее.

Кроме их двоих в отделе никого не было – остальные разъехались на задания.

– Я знал, что от этого дела надо ждать неприятностей, но не предполагал, что так скоро, – процедил Павел.

– Что случилось-то?

Он нервно сглотнул, прежде чем ответить.

– Какие все-таки козлы бывают на свете!

– Ну это не новость, – Соня подкатилась в кресле поближе. – Давай, рассказывай. Полегчает.

– Да что тут рассказывать? Пошел на встречу со свидетельницей. Женой этого бомжа. Бывшей. Она сама назначила в кафе. Короче, беру у нее показания. И тут вдруг вваливается косоглазый жирдяй и начинает орать на меня!

– Что за жирдяй?

– Ее нынешний муж. Он отслеживает ее перемещения и решил, что я – любовник и у нас тайное свидание!

Соня захохотала.

– И как, тебе удалось его разубедить? – спросила она, отсмеявшись.

– Нет.

Еще один взрыв хохота. Соня смеялась так задорно, что Павел и сам невольно усмехнулся.

– Она хоть молодая?

– На двадцать лет меня старше!

– Ого! А муженек, оказывается, знает толк в ревности! Был скандал, значит?

– Чудовищный. На виду у всех. Нас в итоге выперли из кафе и занесли там в черный список. Вот скажи, почему мы должны проводить допрос там, где назначит свидетель? Почему мы не можем вызвать его к себе, как полиция или Спецконтроль?

– Потому что мы не полиция и не Спецконтроль.

Карев замолчал, мрачно глядя перед собой.

– Да ладно, Паша, неужто тебе не доводилось встречать неадекватных типов?

– Доводилось, конечно. Понимаешь, дело не в том, что он сыпал ругательствами и угрозами в мой адрес. Я видел ее реакцию. Я прикоснулся к тому аду, в котором она живет все время. И это… до сих пор оставляет неприятный осадок. Уверен, что муж ее бьет и унижает.

– А он и впрямь козел, – Соня перестала улыбаться.

– Не знаю, зачем такое терпят? Наверное, ради детей. Или денег. Он богатый.

– Привет всем! – в отсек зашел старик Семеныч. – Кто богатый?

– Да там, один козел, – ответил Карев, нахмурившись. – Это мы так, болтаем о жизни. Ладно, мне пора обрабатывать запись. Всем мое почтение!

Он нажал кнопку под столом, и его отсек мгновенно отгородился стенами от окружающего пространства офиса. Карев подцепил ногтем инфокольцо и вытащил его из уха. Осталось вставить в разъем компьютера и прослушать интересующие фрагменты. Обычно Павел полагался на свою память, но в этот раз после нервотрепки, устроенной господином Хонгом, он не был уверен, что все хорошо запомнил.

Карев перемотал начало интервью, где госпожа Хонг рассказывала про то, как познакомилась с Корнеевым после его демобилизации, и про их свадьбу. Включил воспроизведение.

Раздался глубокий женский голос:

– …Первое время было еще кое-как. Потом родился Игорек, и стало совсем туго. Знаете, нищета угнетает. Весь день сидишь с ребенком, готовишь еду, придумывая, как растянуть одну курицу на три дня или высушить использованные памперсы… А муж приходит ночью, вымотавшийся, мрачный, буркнет что-нибудь, проглотит ужин и спать валится. И так каждый день. И, главное, винить-то некого. Кроме, разве что, ипотеки этой. Ваня действительно выкладывался. Работал в две смены и по выходным. Иногда приходил таким усталым, что засыпал прямо на кухне, сидя за столом. А денег все равно хватало впритык. Но еще можно было надеяться, что, вот, Игорек подрастет, отдадим в ясли, я пойду работать, Ваня подыщет местечко получше… Простите…

Карев вспомнил, что в этот момент женщина прикрыла ладонью глаза и на секунду замерла, словно отгородившись.

Затем прерывисто вздохнула, опустила руку и продолжила:

– А потом Игорек заболел. Вызвали скорую, и они сказали, что надо госпитализировать. Мы поехали в бесплатную больницу. Ужасное место. Врач – циничное хамло, как и медсестры… Ваня обещал мне, что позвонит Дацису. Ну, герой освобождения лунной базы. Его и сейчас в школах проходят, а тогда сколько разговоров было… Ваня говорил, будто они вместе служили. Я поначалу не верила. Знаете, солдаты любят присочинить, когда с девушкой знакомятся… Но он показывал номер и звонил, собирался попросить, чтобы тот помог перевести нашего мальчика в хорошую клинику. Не дозвонился. Я в ту ночь хотела с Игорьком остаться. Врач выпроводил. Сказал, все нормально, мол, нечего здесь глаза мозолить. Я уехала. А утром эти белые мымры позвонили: приезжайте, забирайте труп…

Карев промотал всхлипывания и включил то, что было дальше:

– …похоронили Игорька. Это было последнее дело, которое мы сделали вместе. Следующий месяц был ужасен. Я пачками глотала антидепрессанты. А Ваня запил. Приходил пьяный, матерился, бил кулаком по стенке, до крови. И ругался ужасно. Всех обвинял. Себя, меня, врача… даже Дациса. А врача и вовсе грозил убить самыми чудовищными способами… Это было невыносимо. Из-за пьянства его отправили в бессрочный отпуск. Однажды Ваня пришел под вечер хмельной, но странно спокойный. Я спросила: «Что с тобой?». Он молчит. У меня аж сердце сжалось: «Ваня, ты что, врача убил?». А он усмехнулся: «Не совсем», и спать завалился. Можете представить, какую ночь я пережила? Под утро решилась. Собрала вещи, ему яичницу пожарила и чаю заварила. Подождала, пока проснется, и говорю: «Ваня, я так больше не могу. Мне нужен отдых. Я поеду к маме». Он молча кивнул, проводил меня до лифта. Уже в дверях позвал: «Оля…». Я обернулась, говорю: «Что, Ваня?». А он молчал и только смотрел на меня. Если бы сказал тогда «останься», я бы осталась. Но он сказал: «До свиданья, Оля. Отдохни хорошо», и я ответила «до свиданья» и уехала.

Карев остановил запись. Дальше свидетельница расскажет, что на этом отдыхе и познакомилась с Хонгом и изменила с ним Корнееву, от которого потом ушла. А чуть позже к разговору подключится и сам господин Хонг. Переслушивать его истерику не было необходимости.