Предпоследнее дознание

Старик, наклонившись к банке, выгреб из нее купюры.

* * *

Всю дорогу до дома Павел остывшим взглядом скользил по крышам высоток, проплывавшим внизу. Вот и все. Как говорится: следствие зашло в тупик. Вспыхнуло, правда, на миг подозрение, что Хотеенков попросту лжет, чтобы отомстить Сато. Но пришлось его отбросить. Не мог он лгать. Старик рассказывал даже без вопросов. Да и ответы его уже никак не способны повредить Сато… А вот ему, Кареву, еще как способны! Не найти ни одного доброго дела – это гарантированный минус в послужном списке. Наберется их три – и прощай, следственная работа. Что там небритый викинг с «Интры» говорил о потере работы? Сердце сжалось, когда Павел подумал о том, что может стать с Инной…

Нет, это невероятно! Чтобы все добрые дела сложились случайно, помимо воли человека… Но вдруг как-то некстати вспомнилось совершенное им самим «спасение полковника Сато». За которое он готов получить орден и всю жизнь пользоваться привилегиями, и раз за разом повторять ложь об этом, строя счастье на лжи.

«Ну и что? – зашептал чей-то голос в голове. – Ведь на самом же деле спас. Какая разница, случайно или нет? А Хотеенкова просто выбросить из головы. Отчет-то уже почти готов. Кто узнает? Кому какое дело до того, кем был этот Сато? Правды ведь в любом случае не узнаешь. Все эти отчеты, даже о Кайрондере – не условность ли? В душу ведь никто не лез. Беллетристика одна. Так не лучше ли выбрать ту версию лжи, которая не поставит под удар семью?»

«А как же настоящая истина? – мысленно ответил Карев. – Ведь и меня, придет время, будут расследовать. Если не здесь, на Предпоследнем дознании, то уже там, на последнем?..»

«Да будет ли оно еще? – зашипел голос. – Это все далеко. Себя не жалеешь, так хоть о жене подумай! Или твоя гордость важнее ее счастья?»

Карев опустил голову и уткнулся в ладони. Вспомнилось отчего-то – сапоги по бокам, полутемный салон, накрытый тканью труп…

* * *

Петрович слушал молча, подперев кулаком квадратную красную морду и спокойно шаря по лицу собеседника взглядом узких серых глаз.

– Ну вот что, Павел, – заговорил он, терпеливо дослушав до конца. – О геройстве твоем позже поговорим. Твоя профессиональная несостоятельность меня заботит больше. Ты отчет принес? Хотя бы черновик?

Дрожащей левой рукой Карев протянул металлическое инфокольцо. Петрович принял, зачем-то посмотрел на свет.

– Здесь все?

– Все, что видел и слышал.

Петрович поднял кольцо к голове и прикрепил за ухом. Несколько минут невидяще смотрел перед собой. Кареву по ту сторону стола оставалось лишь нервно дергать левый ус.

Наконец короткие толстые пальцы отлепили кольцо и швырнули на стол. Взгляд начальника приобрел осмысленность, стал насмешливым.

– Дурак ты, Павлик, дурак! Всему-то вас, молодежь, учить надо! – Петрович довольно откинулся в кресле. – Сато твой без ума от картин Савушкина был, верно? И все их таки собрал? Только одну, уже оплаченную, еще не успели подвезти?

– Да… – напряженно сказал Карев.

– А оплатили ее еще при Хотеенкове, которого выгнали пятнадцать лет назад! Какой же это фанатичный коллекционер будет ждать пятнадцать лет, пока привезут уже оплаченную и столь вожделенную картину?

Павел молчал, глупо хлопая глазами и уставившись на начальника.

– Ох-хо-хо! Все приходится делать самому! – выдвинув компьютер, Петрович навис над ним, бегая пальцами по сенсорным клавишам. – Та-а-ак, у кого он купил эту мазню?

Карев замер, навострившись. Внутри зашевелилась смутная догадка.

– Некий Александр Якимов, – провозгласил начальник, читая с экрана. – Работает таксистом. Интересно, откуда у таксиста деньги на такую картину? Ого, раньше был обеспеченным человеком. На покупку «Руки» Савушкина истратился до гроша. Еще один фанатик! Только, в отличие от Сато, нищий. Смотрим дальше. Живет в двухкомнатной халупе. Там же прописана Марфа Черниловская, его теща. А вот это уже интересно: госпожа Черниловская перенесла дорогостоящую операцию аккурат через неделю после того, как Якимов продал картину Сато. Любопытно: твой сухарь отвалил двадцать тысяч, а картина так и осталась у таксиста.

Память вдруг всколыхнула лица, образы. «Единственное окно в душу… и через это окно – увидеть того таксиста в момент, когда он от своей картины отказывается… ради тещи…»

– Я знаю, – улыбнулся Павел. – Я знаю, почему он так сделал. Я видел этого таксиста.

– А теперь скажи мне: конечно, Мартин Сато – мерзавец, но разве это не дело, которое ты искал и должен был найти? Когда человек отказывается от своей выгоды и своей страсти ради другого – разве это не подвиг? Ну что, дальше тебе разжевывать или сам разберешься?

– Спасибо, Викентий Петрович! – Карев едва не захлебывался от радости. – Дальше я сам! Спасибо! Вы гений!

– А вот это ты брось! Переговори с таксистом и завтра подашь нормальный отчет. А Орден Мужества ты все же получишь. И не спорь. Для того, чтобы признаться в собственном бессилии и отказаться от незаслуженного, но лакомого куска, тоже нужно мужество. И немалое. К тому же… – Петрович заговорщически улыбнулся, перегибаясь через стол, – если окажется, что ты не герой, придется инициировать «черную» комиссию, которая будет разбирать вопрос ответственности того, кто послал тебя на Тират. А зачем нам это надо?

Дело Феклиной

– Если вы смотрите эту запись, значит, дело моей жизни осталось незавершенным, – пожилая женщина строго глядела с экрана. – Мне горько сознавать, что я так и не смогла найти подлинных единомышленников или учеников. С пониманием отношусь к тому, что мой сын не разделяет этих целей, однако не вижу другого выхода… – госпожа Феклина на миг запнулась и отступила к серой громадине камина. – …кроме как поставить ему условием… Если Сережа хочет получить наследство, он должен отыскать человека, который мог бы адекватно донести до сведения общественности собранные мною материалы. Прости, сынок, но я действительно не знаю, кому еще это поручить.

Госпожа Феклина вопросительно посмотрела куда-то вправо, и запись прервалась.

– А что за материалы имеются в виду? – поинтересовался щеголеватый следователь с вздернутыми кончиками усов.

– Это касается темы диссертации моей клиентки, – уклончиво ответил нотариус Иваненко и нервно поправил одинокую прядь волос на лысине.

Вторжение усатого господина из Предпоследнего дознания ему было крайне неприятно. Пусть представитель спецслужбы, пусть с ордером, а факт остается фактом: пришлось огласить завещание постороннему лицу, да к тому же до фактической смерти клиента. А теперь еще и материалы…

– Я бы хотел взглянуть на них.

– Не вполне уверен, что ваш ордер дает такие полномочия, – осторожно возразил нотариус, разглядывая бланк с характерной эмблемой – два синих треугольничка в круге. – Ведь Ольга Федоровна еще даже не умерла… окончательно.

– Из четвертой стадии комы никто не возвращается, – буднично ответил следователь, оглядывая аскетичное убранство офиса. – Вам, надеюсь, доводилось слышать о специфике нашей службы? Если сомневаетесь в моих полномочиях – проконсультируйтесь с начальством.

Начальство уже дало инструкции: оказать всяческое содействие. Вздохнув, Иваненко смирился с неизбежностью беспорядка. Что ж, отчего бы в этот слякотный ноябрьский день и впрямь не случиться какой-нибудь пакости?

Он отыскал формуляры в базе, вывел бланки, положил на стол:

– Заполните здесь и здесь, господин…

– Карев, – напомнил следователь, доставая из кармана пиджака серебряную ручку.

Пока он расписывался, Иваненко с кислой миной на лице открыл сейф. Нотариус был человеком педантичным, поэтому обстоятельства, вынуждавшие не только мириться с нарушением, но и самому его совершать, казались издевкой судьбы.

– Вот и чудненько. – Карев поднялся и протянул руку за инфоконом.

Отдавая холодный металлический шарик, Иваненко с удивлением подумал, что для следователя эта ситуация, как раз напротив, выражает привычный порядок. Так, при столкновении двух разнонаправленных жизненных векторов, воплощение идеала одного неизбежно предполагает нарушение идеала другого…

По такой-то погоде – вещь вполне закономерная.

* * *

Свинцовое небо едва удерживалось от дождя, словно всматриваясь в бесчисленные точки аэромобилей-прыгунов, хаотично сновавших под низкими тучами. Мрачный сырой мегаполис проплывал внизу вереницами стеклобетонных башен, разбавленных красно-желтыми кляксами деревьев, осыпающих на асфальт последние листья. Но в салоне прыгуна было сухо, тепло и светло, и накрытый промозглой осенью город за окном совсем не занимал следователя – Павел Карев читал текст с экрана миникомпьютера-планшета.

Огромные абзацы, отягощенные научной терминологией, списки, цитаты, сноски, гиперссылки… Ко всему прочему госпожа Феклина явно не была мастером словесности – читать ее материалы выходило с трудом. Но чем больше перед мысленным взором следователя вырисовывалось то самое дело жизни подследственной, тем сильнее крепло ощущение, что именно здесь прячется весьма перспективный задел.

Неделя стандартных поисков с опросом свидетелей не дала ничего выдающегося. Пожилая и одинокая учительница истории особыми добродетелями не блистала, жила замкнуто, с сыном и его семьей не общалась, с единственной подругой встречалась не чаще двух раз в год, ученики ее не любили, коллеги по школе считали сухой и нелюдимой, впрочем, ценили за аккуратность и обязательность.

Вот и вышла загвоздка: добрые дела совершаются всегда по отношению к кому-то, а где их взять, если подследственная, считай, ни с кем не контактировала? Пришлось запросить ордер и познакомиться с завещанием. И, кажется, не зря. Но точно определить это можно лишь после консультации со специалистом.

* * *

Со специалистом удалось встретиться три дня спустя. Профессор Аркадий Петрович Радужный оказался человеком внушительной комплекции. Жесткая, аккуратно подстриженная борода и цепкий взгляд придавали ему разительное сходство с ликами светил науки, чьи портреты украшали стены его просторного кабинета в Институте истории. Тепло приняв следователя, он уселся в кресло, с почтением взял стопку привезенных распечаток, но, едва скользнув взглядом по титульному листу, отбросил их на стол.

– Ах, Ольга Федоровна, – с грустной улыбкой молвил профессор. – Как же, как же… Наслышан. И даже как-то лично имел случай беседовать. Одиозная личность. Притча во языцех, так сказать.

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Карев из гостевого кресла.

– Разумеется, ее, скажем так, своеобразные идеи, а также то невероятное упорство, безусловно, достойное лучшего применения, с которым она свои, так сказать, идеи пыталась навязать научному сообществу и параллельно с этим популяризировать…

Павел мысленно оценил умение профессора под напыщенным многословием скрывать неопределенность ответа и решил прояснить:

– Эти идеи как-то связаны с темой ее диссертации?

– Скажем так, они выросли из нее. Кандидатскую работу Ольга Федоровна защищала… – Радужный глянул на стопку листов. – Еще в 2187 году. Насколько я слышал, сама работа касалась вполне конкретного эпизода Второй мировой войны ХХ века, и хотя уже тогда имели место некоторые тенденциозные моменты, все же она пока не выходила за рамки академической традиции… Ох, Лидочка, благодарствую! – Последняя реплика относилась к некрасивой носатой девушке, что внесла в кабинет подносик с японским чайником, чашками, сахарницей и блюдцем печенья.

– Павел Сергеевич, надеюсь, не откажетесь? Натуральный зеленый чай. С жасмином.

– Не откажусь, – кивнул следователь.

Чай намного лучше кофе, которым его обычно норовят напоить свидетели.

Пока молчаливая Лида разливала горячий напиток по чашкам, кабинет наполнился душистым ароматом.

– Без сахара пьете? – заметил профессор, позвякивая ложечкой. – Очень правильно. А я вот, знаете ли, к сладкому неравнодушен, никак отвыкнуть не могу.

Цокая каблучками, девушка удалилась и аккуратно прикрыла за собой дверь.

– Так вот, Феклина… – Аркадий Петрович стал серьезен. – Чего уж греха таить, многие ученые хотят совершить заметное открытие в своей области. Такое, в общем, нормально. Но у кое-кого это желание доходит до крайности, где говорить о научной состоятельности уже невозможно. Появляются какие-то фантастические, революционные идеи, под них наспех подгоняются факты, остальные игнорируются, критика не воспринимается…

– Это случилось и с Ольгой Федоровной? – уточнил следователь, сделав глоток чая.

– Увы, – профессор потянулся за печеньем. – Да. Она пыталась пересмотреть всю историю Второй мировой войны. В частности, утверждала, будто войну развязал не Советский Союз, а гитлеровская Германия, и что победную точку поставили не США и Англия, а тот же СССР, и что зверства советских войск и неудачи командования якобы сильно преувеличены… В общем, делала сильный крен в сторону коммунистов.

– Я, конечно, не специалист, и пока что не очень внимательно ознакомился с материалами Ольги Федоровны, – заговорил Карев. – Но мне показалось, что она довольно убедительно обосновывает свои гипотезы, опираясь на источники…

– Да-да! – кивнул профессор. – Как раз в этом и заключается опасность лженауки. Правдоподобность и правда – далеко не одно и то же. Вы, безусловно, знаете это не хуже меня. Иногда отличить одно от другого способен только специалист. Ведь любой источник можно вывернуть так, что все с ног на голову встанет. К примеру, возьмем какой-нибудь дневник филиппинского интеллигента времен той войны, и что увидим? А то, что основные действия происходили на Филиппинах между Японией и США, а вся трагедия Европы была лишь малозначимым фоном. И вот, чтобы подобных казусов не приключалось, существует такая дисциплина, как источниковедение. Которая изучает обстоятельства возникновения данного памятника, объясняет его особенности, сопоставляет с другими памятниками эпохи… И этим занимается уже, простите, не одно поколение ученых. Накоплена аргументация, какие-то взгляды обоснованно стали общепризнаны, другие, напротив, не выдержали критики и оказались отвергнуты. Чтобы в этом ориентироваться, следует знать хотя бы основную научную литературу по данному периоду…

– А Ольга Федоровна, получается, не знала? – Павлу снова пришлось вернуть собеседника к теме разговора.

– Может, и знала, да не учитывала. Не могу сказать, что следил за всем ее творчеством, но одну статью меня как-то просили отрецензировать. Там госпожа Феклина всю аргументацию строила на так называемых мемуарах Жукова. Между тем, в науке вообще долгое время считалось это произведение псевдоэпиграфом, написанным через много лет после войны коллективом анонимных авторов по заказу компартии. Кстати, обычная для Советского Союза практика. Да, ряд исследователей, например, мой учитель Алексей Иванович Лапшин, высказывались в пользу подлинности авторства маршала Жукова. Но и они признают, что памятник нужно понимать в контексте его эпохи. Мемуары Жукова – это продукт тоталитарного общества, написанный с пропагандистскими целями в рамках советской историографии, тенденциозность и несостоятельность которой была доказана уже в конце ХХ века сразу после падения коммунистического режима. И воспринимать такой источник некритично, это, сами понимаете… – Аркадий Петрович развел руками.

Следователь молча отхлебнул чаю, размышляя над словами Радужного.

А профессор тем временем управился с очередным печеньем, погладил бороду, стряхивая крошки, и продолжил:

– Поначалу Ольгу Федоровну пытались переубеждать, дискутировать… Семинар целый устроили. Напоминали бесспорные исторические факты. То, что Вторая мировая началась со вторжения СССР в Финляндию – факт! То, что коммунисты четыре года подряд не могли победить гитлеровцев, пока в дело не вступили США – тоже факт! Но она этого словно не слышала и упрямо держалась за свои фантазии. Да притом еще пыталась навязать их научному сообществу. Как понимаете, при таких условиях она была обречена стать фигурой комической. Печально. Знаете, я с особым интересом буду ждать вашего отчета по ней и приложу все усилия к тому, чтобы этот выпуск «Бюллетеня Предпоследнего дознания» прочитали мои коллеги. Думаю, это будет правильно. Им полезно узнать с новой, лучшей стороны человека, чье имя они превратили в анекдот. Ничуть не удивлюсь, прочитав, что Ольга Федоровна была прекрасной женой, идеальной матерью, отзывчивым и милосердным человеком.

Профессор хрустнул печеньем.

– Я вообще с большой симпатией отношусь к вашей службе. Искать и показывать реальное, осязаемое добро в нашем современнике – великое дело, оздоровительный эффект от которого охватывает все общество. Конечно, история не терпит сослагательного наклонения, и все же… как знать, появись такая служба не в XXI веке, а лет на сто-двести раньше – быть может, удалось бы избежать многих бед. Если бы Ленин, Гитлер, Сталин и Мао Цзэдун регулярно читали ваш «Бюллетень», возможно, им не пришло бы в голову начинать те злодеяния, которые теперь приходится изучать в курсе истории мрачного ХХ века. Тоталитарные режимы – и фашистский, и коммунистический – исходили из постулата, что человек плох и его надо насильственно улучшить. А ваша служба не словами, но самой деятельностью доказывает, что человек все-таки хорош сам по себе. И это хорошее в нем надо просто уметь увидеть. Я уверен, что у Ольги Федоровны было много такого хорошего. Но искать это в ее околонаучных штудиях – пустое дело.

Карев одним глотком допил подостывший чай и поднялся.

– Спасибо за добрые слова и за консультацию.

– Очень рад был познакомиться и оказаться полезным, – с готовностью отозвался Аркадий Петрович.

Поставив чашку на поднос, Павел взял со стола кипу распечаток и попрощался с профессором.

Выходя, поморщился – чай отдавал горечью.

* * *

– Тебе черный, зеленый, красный?

– Красный, – ответил Павел жене и добавил: – Зеленым сегодня меня уже поили.

– Свидетели? – осведомилась Инна, поднимая чайник.

– Нет. Консультировался со специалистом. Снова пришлось посетить научное заведение. Вот странное дело: снаружи их здания вроде как разнообразны, а внутри везде одно и то же. Что-то неуловимо общее.

– Ученый дух! – рассмеялась Инна, ставя перед мужем огромную чашку каркаде.

– Да уж… Скажи, а ты бы назвала современного человека хорошим?

– Тебя, что ли?

– Не только. Собирательный образ. Я серьезно.

Инна задумалась, глядя на струйку пара, вьющуюся над кружкой, а потом улыбнулась:

– Я бы назвала его удовлетворительным. С минусом. А что?

– Мне кажется, нынешний человек хорош не сам по себе, а вопреки себе. Пара добрых дел на семьдесят лет жизни, которые нам удается откопать в процессе дознания, – не такой уж большой повод для тотального оптимизма.

– Тотального я что-то не замечала, – сказала Инна. – Людям просто нравится читать ваш «Бюллетень». Повышает настроение. Считается делом хорошего вкуса. Да и вообще интересно… Ваши имиджмейкеры стараются на славу. Ну ладно, поболтали и хватит. Пора заняться делом.

Карев поднялся из-за стола и послушно проследовал за женой в соседнюю комнату. Здесь он сел на стул возле окна, а она встала у мольберта и взяла кисть.

– На меня не смотри. Вон, лучше… на вазу!

– Но ты намного интереснее, – Павел поиграл бровями.

– Еще насмотришься. А сейчас нужно, чтобы твой взгляд был устремлен за рамки картины, а не на зрителя. И руки сложи на груди.

Карев подчинился, скрестил руки и послушно уставился на пузатую хрустальную вазу – ветерана многих натюрмортов. К пятой годовщине совместной жизни талантливая, но пока малоуспешная художница наконец решилась написать портрет супруга. Глядя на вазу, Павел мысленно возвращался к событиям рабочего дня. Вспомнилась Феклина с видеозаписи завещания – спокойный голос, упрямый взгляд, замкнутое, почти бесстрастное выражение лица… Кажется, за ее спиной, на камине, стояла похожая ваза.

Нет, не была эта женщина ни прекрасной женой, ни идеальной матерью, ни фонтаном альтруизма. Семейная жизнь окончилась ранним разводом, сына Ольга Федоровна воспитывала одна, причем в довольно авторитарной манере. Вырос он слабохарактерным затюканным парнем, который чуть позже покорно перешел в руки не менее властной, чем мать, супруги. Разумеется, невестка и свекровь друг с другом не сошлись – и Феклина осталась одна. Павел помнил допрошенного неделю назад Сергея – болезненно-тощий молодой мужчина с тусклым взглядом и страдальчески изогнутыми губами. Такой точно не найдет преемника идеям матери. Хотя толстуха-жена заставлять будет – ведь на кону квартира в центре, а у них двое детей.

Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Потому что, как оказалось, ее материалы – псевдонаучный бред, адекватно донести его до общества невозможно. А значит, чопорный сухарь Иваненко позаботится о том, чтобы наследство никогда не досталось Сергею.

Карев задумался, каково это – когда дело твоей жизни оказывается пшиком? И каково это вообще – подчинить всю жизнь какому-то определенному делу, идее? Необычной жертвенностью и обстоятельностью веет от самой установки.

– Инна, скажи, у тебя есть то, что ты могла бы назвать делом своей жизни?

– Конечно, – откликнулась красавица, склонившись над холстом. – Рисовать мужа.

– А если серьезно?

– Если серьезно, то еще кормить и обстирывать его.

– Что ж, буду иметь в виду.

Сидя у окна, скрестив на груди руки и глубокомысленно пялясь на пузатую вазу, Карев понял, что ему все-таки стоит самому изучить материалы Ольги Федоровны.

* * *

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Даже в очень активном режиме на освоение ушло несколько дней. Стоя в ванной и начищая щеткой зубы, Карев слушал, как в правом ухе бесстрастный голос программы рассказывает о бомбардировках Киева; пролетая в прыгуне над городом, читал с экранчика планшета про оборону Сталинграда; вернувшись с работы домой, ковырялся правой рукой в тарелке с рисом, а левой перелистывал распечатку, вникая в перипетии Курской битвы.

Древние сражения, гибель тысяч и миллионов людей, великие города, лежащие в руинах, концлагеря, чудовищные преступления, невероятный героизм, сотни источников, тысячи голосов…

Все статьи прочесть не удалось – начальник требовал внятных результатов по делу Феклиной. Но и того, что Карев успел освоить, было достаточно, чтобы поколебать однозначные суждения профессора Радужного.

Назрела необходимость повторной консультации, причем на этот раз с таким специалистом, который не побрезгует ознакомиться с материалами, доводами и аргументами Ольги Федоровны.

В цитатах у нее особенно часто мелькало несколько фамилий ученых, из которых, как подсказала справочная, в Москве проживал только один: Алексей Иванович Лапшин.

* * *

Кабинет профессора Лапшина располагался в том же Институте истории, но в другом крыле, и по размерам был существенно скромнее, чем у Радужного. Алексей Иванович оказался сурового вида старцем, почти лысым, но с роскошной седой бородой и скептическим прищуром блекло-зеленых глаз.

– Ах, Оленька… – проговорил он, листая распечатки. – Ну, это я читал, ранняя вещица. Ее тогда еще публиковали… А вот это она мне сама приносила. Обсуждали с ней. Ага, подправила… И на меня ссылается… Да… А здесь что-то новенькое… Так, понял. Материалы к учебнику. Ясно. А что, собственно, требуется от меня? – старик посмотрел на следователя.

– Я бы хотел понять, насколько взгляды Ольги Федоровны соответствуют или не соответствуют истине.

– Вот как! Истина. Хм… Сильное слово. Скажите прежде, а насколько официальна наша с вами беседа?

– Совершенно неофициальна. Я просто хочу уяснить вопрос для себя.

– Ага… Что ж… раз так, то могу ответить прямо сейчас. Большинство Олиных статей я знаю… Не считая некоторых частностей, в целом она права.

Карев даже вздрогнул:

– Но почему тогда профессор Радужный убеждал меня в противоположном?

– Да потому, что он – не ученый! – хмыкнул Алексей Иванович. – Он болтун! Или, как это нынче называют, популяризатор. Ученым Аркаша был лет двадцать назад, когда опубликовал свою книжку по НЭПу. Так себе работка, анализ ниже плинтуса, но хоть материал собран и рассортирован добротно. А потом Аркаша подался в когорту болтунов, что занимаются не той историей, которая была на самом деле, а той, какой ее должен представлять обыватель. Только и всего. А настоящие спецы по Второй мировой все то, о чем Оля писала, знают и сами, причем не только знают, но и в целом разделяют.

– Почему же тогда она не могла донести свои взгляды до общественности? И почему над ней смеялись?

Алексей Иванович сощурился:

– Вы и в самом деле не догадываетесь?

– Нет. До этого следствия мне не приходилось знакомиться с миром историков.