Предпоследнее дознание

Три решительных шага. Невозмутимый Ронгу посторонился. Хлопнула дверь, с потолка посыпались песчинки. Карев с досадой стукнул кулаком по столу и бросился следом.

Лейтенант предупреждающе поднял руку:

– Вы уверены, что…

– Уверен!

Вырвавшись за дверь, он побежал по глубокой траншее.

– Полковник, стойте! Стоять!

Сато замер и развернулся. Сверкающие глаза, побагровевшее от ярости лицо.

– Кто вы такой, чтобы мной командовать? – еле сдерживаясь, процедил Виктор сквозь зубы.

– Я следователь! Дознаватель! И вы не уйдете, пока я не скажу, что допрос окончен!

– Допрос, говоришь? – пальцы полковника вцепились в лацканы серого пиджака.

– А вот рук не надо, – веско сказал подоспевший Ронгу.

Справа, слева и сзади выросли солдаты с синими треугольниками на рукавах, заклацали затворы.

Желваки заиграли на обтянутых скулах. Бросив тяжелый взгляд на лейтенанта, Сато опустил руки.

– Уважаемый господин следователь! – отчеканил он. – Я сказал все, что считал нужным. Если вы ждали от меня дифирамбов в адрес старой бездушной жабы, то глубоко ошиблись. Всего хорошего.

Карев снова увидел перед собой широкую спину и коротко остриженный затылок.

– Я доложу вашему командованию! – крикнул он.

– Пожалуйста, – не оборачиваясь, бросил полковник.

Топнув в бешенстве ногой, Карев побежал за ним.

– Послушайте, вы! – почти нагнав полковника, он импульсивно вытянул руку, и в тот же миг что-то ужалило ее.

– Ай!

Они одновременно остановились и посмотрели на рукав пиджака. Откуда-то на нем вылезло красное пятно. Виктор схватил следователя в охапку, и они вместе рухнули в окоп. Над ними что-то ударило в бруствер.

– Лежи и не двигайся! – прошептал Сато и, пригнувшись, побежал вправо.

Где-то вдалеке грохнуло. Застрекотали автоматы. Слева и справа. Мимо пробежали солдаты. Не дознавательские, здешние. Карев сидел на земле и думал о безнадежно запачканном костюме. Что он скажет Инне? Особенно про это пятно на рукаве. Кажется, оно увеличилось. Ну, пиджак точно пропал. И где же это его так угораздило? Внезапно правую руку пронзила жгучая боль. Даже дыхание перехватило. Карев с ужасом понял, что он ранен.

Ранен! Огненная волна потекла от пятна к локтю. Затем к плечу. Там, где по ткани расползалось красное, кто-то принялся разрывать руку изнутри, дергая большими рыболовными крючьями, вроде тех, что они с отцом видели в детстве в магазине, когда зашли купить гвоздей, чтобы прибить скворечник… Как же больно! Ненасытный пламенный червь добрался до плеча и начал прогрызаться дальше. Вокруг шумело, мельтешило, вспыхивало, перекрикивалось. А он молчал, стиснув зубы и с ужасом ощущая, как раскаленная лава растекается внутри. «Так не должно быть! – отчаянно думал он. – Ведь это всего лишь рука… Я же… легко ранен… почему же болит все?» Откуда-то из глубин памяти донеслись обрывки не то разговоров, не то статей о новых отравляющих пулях. «Господи, я что, умру? – ужаснулся Карев. – Прямо сейчас? Здесь?» От леденящей мысли даже боль на мгновение утихла, но сразу же вернулась, нахлынув новой, нестерпимо колючей волной. Уже не один, а сотни жгучих червей грызли его изнутри.

Кто-то присел рядом. Карев видел только пуговицы. Мелькнуло лезвие. «Сейчас меня убьют!» Послышался треск распарываемой ткани. Горящее правое плечо ощутило прикосновение холодного острия. «Отрежут руку… Пусть! Лишь бы не умирать! Господи, как же я Инне-то покажусь без руки?.. Господи, помоги!»

– Болит? – донеслось откуда-то сверху. – Все болит, да?

Он беспомощно кивнул. За рукав дернули. Следователь не сдержался и взвыл.

– Расслабься, – зашептал над ухом чей-то голос с акцентом. – Не противься боли. Раскройся перед ней. Пусть она пройдет через тебя, как вода сквозь песок. Не борись с болью, прими ее. Скоро утихнет. Через полчаса станет легче.

К оголенному правому плечу прикоснулось холодное. Пшикнуло. Вниз, на утоптанную землю выпала пустая капсула. Ему снова что-то вкололи – упала вторая стекляшка.

– Дзирос, «угнетатель»! – крикнули сверху.

– Есть!

Приближающийся топот.

Карев совсем сполз вниз и лег среди втоптанных окурков. Волосы смешались с песком и грязью. Он попытался расслабиться. Представил боль как волну, несущуюся на него. А потом мысленно убрал себя. Получилось. Он больше не противился волне. Он стал ею. Он постарался не думать ни о чем, тупо уставившись на лежащую перед глазами пустую капсулу.

Рядом что-то упало. Карев поднял взгляд. Неподвижная рука с двумя синими треугольниками. Плечо. Крепкий подбородок. Большой горбатый нос. А выше… Вместо стеклянного забрала – окрашенные красным острые осколки… И что-то глубокое, черное за ними… Со всех сторон загудело, задрожала земля…

…А потом Карев как-то сразу очутился в помещении. Карты, кусок стола, чайник. И тишина. Только снаружи чьи-то крики доносятся. Он приподнял голову и понял, что лежит на диване в том самом блиндаже, где его встречал Сато.

Полковник сидел рядом.

– Рад, что вы пришли в себя, господин следователь. Это хорошо… Я тут кое-что вспомнил для вас… – выдавил из себя офицер, пристально глядя на бледного, покрытого испариной следователя. – Не знаю, насколько это поможет. Как-то раз… Это случилось только однажды, потому и врезалось в память. Не знаю, что на него нашло. В общем, дядюшка как-то подарил мне коробку конфет. С орехами. Наверное, это мелочь. Но это самое светлое, что я запомнил из детства, – он нервно, ломано усмехнулся. – Больше никто никогда для меня такого не делал. В детстве. Вот и все, господин следователь. Простите за резкость. Я мог бы много другого рассказать о дяде, но это не по вашей линии. Желаю благополучно добраться до госпиталя. Не беспокойтесь, жар спал, с вами все будет в порядке.

Полковник поднялся и вышел. А Карев лежал и думал только об одном: что же с Инной… И чем больше думал, тем страшнее становилось. От отчаяния он закрыл глаза, а когда открыл, оказался в узком полутемном салоне геолета. Вокруг чьи-то колени, стволы… Рядом лежит что-то белое. Кто-то в мешке…

Он догадался, что теперь уже не умрет. По крайней мере, сейчас. Умер тот, другой, а он, Карев, следовательно, останется жить. В голове чуть прояснилось. Случилось ужасное. Горбоносый парень, который совсем недавно подал ему руку из окопа, теперь мертв. Сколько еще людей погибло там? Это все из-за него. Из-за того дебоша на корпоративе. Казалось, уже не могло стать хуже, но стало. Если бы он не выпил ту первую рюмку, не было бы и последующих и всего позора. Если бы не желание реабилитироваться после этого, он бы ни за что не полетел на Тират. Если бы он не полетел на Тират, горбоносый парень был бы жив…

Отчаяние давило на грудь, душило его. Карев не заплакал, но был очень близок к этому. Казалась, вся жизнь рухнула и больше никогда уже не будет как прежде…

* * *

Когда Карев пришел в себя в следующий раз, вокруг было все белое, а в ноздрях – едкий запах хлорки и лекарств. А рядом сидела высокая брюнетка, тоже в белом.

– Слава Богу, очнулся! – выдохнула она и улыбнулась.

– Иннушка… – с хрипотцой выдохнул он. – Прости меня, пожалуйста… Вернись ко мне…

– Ну конечно вернусь! Как видишь, уже вернулась. Куда ты без меня? Остался один всего на пару дней и уже в больнице с пулевым ранением! Я так перепугалась! Но по поводу той самой проблемы…

– Я клянусь, что больше ни грамма! И это не просто слова. После всего, что было… я получил очень суровый урок и не хочу повторения.

– Вот и ладно! Я так счастлива, что ты наконец проснулся! – склонившись, она коснулась его губ своими.

А потом не выдержала и расплакалась.

– Что, руку… отрезали? – прошептал он.

– Нет-нет… Это я просто от нервов. Рука заживет, доктор сказал… Господи, я такая счастливая, что ты у меня есть!

* * *

Когда пациент Карев уже достаточно окреп, его посетило начальство. Начальство пришло с цветами, соком и апельсинами. Поздоровалось левой рукой. Посмотрело сверху добро, по-отечески.

– Ну, молодец! Не посрамил! После выписки – внеочередной отпуск. И давай, готовься к представлению. Отдыхай. А дело твое кто-нибудь из ребят закончит. Халл, например.

– Ну уж нет! – Петрович даже вздрогнул от такого отпора. – Довольно с него и дела Кайрондера! А здесь я уже все сделал. Заканчивать нечего. Только уточнить кое-что у Хасс и у Хотеенкова. Самые главные сведения уже добыты и проверены.

– Ну-ка, – Петрович улыбнулся, качнув двумя подбородками.

– Черствым человеком был Мартин Сато, – сказал Павел. – И с каждым годом все больше. Но иногда прорывалось в нем нечто иное, настоящее. Когда взял племянника-сироту к себе на попечение. Он не знал, что с ним делать, а все же старался заботиться о мальчике. Любил, как мог… по-своему. Принес однажды конфет с орехами. Да, для любого нормального человека в таком поступке нет ничего особенного. Но для сухаря, каким был Сато, – это подвиг, потому что во имя него нужно было пойти против себя самого, выйти за пределы своей самости… То же самое, когда он помог сестре оплатить похороны мужа.

– И все же, помощь родственникам естественна для любого человека, – заметило начальство, – это не совсем «чистый» поступок.

– Но Сато пошел и дальше. За порядком и дисциплиной он пытался спрятаться от людей, стать неприступным сфинксом. И спрятался успешно. Из-за этого он оказался причиной многих трагедий. Но он пытался преодолеть стену собственного страха и равнодушия. Сато отменил выплату субсидий для сотрудников. Но все-таки пошел наперекор себе и бескорыстно помог оператору Евтичу, спасая его жену… К тому же Мартин Сато любил красоту и умел видеть ее по-особому. Под внешним бездушием и жестокостью скрывался несчастный и даже робкий человек.

Карев замолчал, утомившись от долгой речи.

– Неплохо! – одобрительно покачал массивной головой Петрович. – Ладно, встречайся с оставшимися свидетелями, после чего готовь рапорт. Думаю, комиссию он пройдет на ура. Если все как следует обоснуешь. И, наверное, сразу после твоего награждения Мартин Сато отправится на определитель.

– Какое награждение? – не понял Карев.

– Ты представлен к Ордену Мужества. При исполнении обязанностей спас жизнь боевого офицера, загородив собой от пули. Пять свидетелей подтвердили. Честно говоря, Павел, не ожидал от тебя. Моя вина. Семь лет возглавляю отдел по расследованию лучшего в человечестве, а в собственном сотруднике такой важной черты не разглядел… Да, недооценил я тебя.

Откинувшись на подушке, Карев оторопело слушал. «Какая-то глупость… Или шутка…»

Он захотел объяснить, что здесь недоразумение, простая случайность, но вместо этого губы произнесли другое:

– Что с лейтенантом Ронгу?

– Проходит по «черному» следствию. На предмет преступления. Поразительная халатность, которая привела к ранению следователя и гибели солдата. Очень жаль, с его-то послужным списком!

– Это не он! Лейтенант не виноват. Скажите им, что Ронгу все делал правильно!

– Ну, правильно или неправильно, это уже трибунал решит. Но ходатайство твое я направлю. Кажется, вакцину именно он тебе вколол. А ты молодец: слова, достойные героя. Ну, давай поправляйся! Не торопись с отчетом, как получится, так и приходи. Награждение через месяц.

И начальство бодро покинуло палату, оставив тяжкий мутный осадок в душе.

* * *

Пуля была непростой и руку повредила существенно. Пришлось перенести операцию, а потом серьезную восстановительную терапию. К работе Карев вернулся через неделю после выписки. До этого Инна никуда не желала отпускать героя (а он, надо сказать, не очень-то и стремился), так что им удалось провести вместе немало восхитительных дней.

Но слишком откладывать дело не стоило. Госпожа Хасс уже шесть лет как скончалась, а ведь и господин Хотеенков давно не мальчик – в любой день может отойти в мир иной, минуя Предпоследнее дознание. Компьютер подсказал, что старика можно найти с понедельника по пятницу с 10:00 до 17:00 на углу улиц Сиреневая и Флотская. Прыгун опустился на Сиреневой. После неприятного инцидента у «Интры» Карев стал куда более осмотрительным в выборе места для парковки.

Машинально придерживая слабую правую руку, висевшую на перевязи, следователь вылез из салона и побрел вдоль улицы. Типовые округлые конструкции из бетона, стекла и стали. Пустая дорога. На заплеванном асфальте – пачки из-под сигарет, обертки жвачек, смятые пластиковые бутылки и прочие отходы городской жизни.

Рассеянно глядя под ноги, Карев подумал, что надо будет еще раз заехать во дворец Сато и отключить в компьютере «поздравитель». А то Виктор и госпожа Тахи немало удивятся, когда получат на следующий праздник открытку от лежащего в коме или уже мертвого родственника. Невольно вспомнился растерянный дворецкий. Надо бы замолвить словечко полковнику о Смоллере, чтоб не оказался бедняга на улице…

Но это все после, если будет время. После отчета. Павел поднял голову.

Как ни странно, на пересечении улиц действительно сидел старик, откинувшись в доисторическом шезлонге и молча созерцая приземистый магазин «Хозтовары» аккурат через дорогу. Карев присмотрелся. Дряблые щеки. Водянистые глаза. Глубокие складки на лбу. Грубо остриженные волосы, на удивление, совершенно не тронуты сединой. У ног старика стояла большая банка из-под консервированных ананасов. Из нее выглядывало несколько смятых банкнот. Карев никогда в жизни не видел столь грязной засаленной одежды. И запах… Следователь остановился, не доходя пары шагов до человека в шезлонге.

– Вы господин Хотеенков?

– Чему обязан? – проскрежетал сухой голос.

– Следователь Павел Карев, Предпоследнее дознание. Я занимаюсь делом Мартина Сато. Вы могли бы рассказать мне что-нибудь об этом человеке?

Хотеенков молча пнул банку. Несильно, но она скрябнула по асфальту и красноречиво придвинулась к следователю. Порывшись в карманах, Карев нашел пятерку и бросил в металлическое жерло. Подумав, бросил еще десятку.

Выражение лица старика несколько смягчилось. Он поднес кулак ко рту и прокашлялся.

– Так что вас, господин следователь, интересует?

– Все о Мартине Сато. Я из Предпоследнего дознания, так что, сами понимаете…

– Да, я слышал… – с удовольствием констатировал старик, – вы убиваете людей.

Карев вздрогнул.

– Ничего подобного!

– Вот как? А что же вы с ними делаете?

Следователь вздохнул, возвышаясь над стариком в шезлонге.

Нехотя принялся выуживать из памяти абзацы вызубренного на курсах учебника:

– Наше ведомство занимается теми коматозными больными, в чьих телах жизнь поддерживается исключительно медицинскими аппаратами, хотя никаких шансов на возвращение в сознание уже не осталось.

– И зачем же?

– Ну… у них статус особый. С одной стороны, еще формально не умерли, а с другой – уже никогда не вернутся в мир живых… Так вот, еще лет двести назад встали острые вопросы: уместно ли подобное «милосердие», и если да, то до какого предела поддерживать растительное существование тел таких пациентов?

– Непростые вопросы.

– Ответы на них смог дать Виталий Тон. Основатель Предпоследнего дознания. Он говорил, что человек попадает в коматозное состояние неслучайно. Это должно иметь смысл. И смысл в том, чтобы мы, живые, могли увидеть его с лучшей стороны, разглядеть даже в нравственно деградировавшем человеке, если он таков в глазах окружающих, нечто подлинно доброе.

– Хм! А как, интересно, подлинность добра у вас определяется?

– Главный критерий: бескорыстие поступка. В жизни каждого человека внешне симпатичных дел набирается изрядно, но дотошную проверку на предмет бескорыстия выдерживают далеко не все. Поэтому по каждому попавшему в наше ведомство ведется тщательное следствие. С опросом свидетелей, анализом улик…

– Занятно. А потом?

– Когда удается найти два-три «чистых» поступка, следователь составляет отчет и подает его на комиссию. Если отчет неудовлетворителен, комиссия назначает дополнительное расследование…

– Ну а когда все в порядке?

– Отчет в сокращенном виде идет в печать, в наш «Бюллетень». Оттуда его перепечатывают центральные издания, лучшие отчеты кладутся в основу сюжетов книг и фильмов.

– Постой-ка! – старик сощурился. – Кажется, я что-то читал такое… Или слышал… Про этого, как его… Ка… Ка…

– Кайрондера, – подсказал следователь, поджав скрытые усами губы.

– Точно! Ну и имечко! А история хороша… Пробирает. Ты бы сразу сказал про Кайрондера, а то дознания какие-то…

– Наша служба играет большую роль в поддержании стабильности и равновесия в обществе. Тону и его последователям удалось вернуть человечеству веру в добро, основанную на конкретных фактах. Негативные последствия работы «черных» следователей – полицейских, налоговиков, контрразведчиков, изобличающих во внешне добропорядочном человеке пороки и преступления, уравновешиваются позитивными последствиями работы «белых» следователей – дознавателей, вскрывающих добрые чистые стороны в каждом, даже самом безнадежном человеке.

Хотеенков молча покачал головой. Затем неторопливо почесал затылок.

– А что же все-таки с этим-то происходит… с подследственным?

– Если комиссия принимает отчет, то его герой отправляется на определитель.

– Это что еще такое?

– Разновидность жребия. Если выпадает один вариант, значит, работа там, наверху, получила одобрение, и все аппараты отключаются.

– И человек умирает?

– Да. – Карев поморщился: об этом было не принято так говорить. – А если выпадает второй вариант, это свидетельствует, что главного о человеке мы еще не узнали, аппараты продолжают функционировать, и следствие возобновляется снова и снова, пока наконец работа не получает одобрения свыше, и душа не отпускается из бессознательного тела на последнее дознание, представ пред ликом Того, Кому не нужны никакие отчеты…

– Я и говорю: убиваете, – удовлетворенно резюмировал старик. – Что ж, господин следователь, я понял, что требуется. Мартин… Значит, в коме он? Ясно. Чего-то совсем определенного не припомню. Мы с ним вместе учились. Он уже тогда был замкнутый, всё ему не нравилось. То есть где надо, мог и смеяться, и лебезить, и анекдоты вспомнить, и комплиментами сыпать – без этого не пролезешь в люди. Но это все ненастоящее было. Только иногда, по вечерам, когда разговоришься с ним по душам за кружкой пива, бывало, раскроется он, и сам счастливый делается. Но потом уже такого я за ним не замечал. Вместе мы поступили в «Интру», вместе ползли наверх. Мартин опередил меня, я стал его помощником, а потом и заместителем. Чего он хорошего делал? Да вот, когда в молодости играли мы с ним в теннис, подавал он хорошо… Но это ведь не то, что вам нужно, так? А чтобы, там, ребенка из горящего дома вынести или вдове какой-нибудь тысчонку отстегнуть – не найдете вы такого за Мартином. Я, по крайней мере, не знаю.

– Он усыновил племянника, – напомнил следователь, переминаясь на подуставших ногах.

– Как же, помню усыновление, то бишь опекунство, да, – охотно закивал старик. – Тогда, еще при Касселе, скончался на его глазах Гонорио Табб. Ну и въедливый же был старикан, упокой, Господи, его мелочную душу! Словом, открылась вакансия второго лица в корпорации. Претендентов было двое: первый администратор Гуобен и второй администратор Сато. По всему, Гуобен должен был пройти. Сложись так, и Мартин до сих пор ходил бы в администраторах. Но тут подвернулся случай, брат его вместе с женой разбились на прыгуне. Мартин никогда дураком не был. Быстренько оформил опекунство, а господин Кассель имел слабинку-то – сантиментами баловался. Вот и проникся, решил, что Сато-де надо помочь, чтобы сироту содержать. Так и выбился хитрый лис в главные замы. К мальчишке он относился строго. Помню случай: в честь какого-то очередного юбилея кто-то из начальников отделов подначил своих, и те поднесли Мартину коробку конфет с орехами. Дорогих, хороших. Но не знали лизоблюды, что у него аллергия на орехи. Хе-хе! И вот, как сейчас вижу: ходит он по кабинету и вопит, что они, значит, специально подсунули, что, мол, лучше бы и не дарили ничего, а затем взял да и бросил конфеты в урну. Я говорю ему: чего добро выбрасывать, ты бы лучше мальчонке снес… Ну, Мартин подумал и велел мне достать коробку из урны и завернуть в пакет. Очень был бережлив. Ну а когда через полтора года и господин Кассель, добрая душа, отправился в лучший мир, совет учредителей назначил на его место Мартина. А тот на следующий же день отослал мальчишку в военную школу в Ставрополе. Я сам подбирал, по его поручению. Больше я не слышал ничего о Вите, но, кажется, он хорошо учился. Мартин при мне никогда не вспоминал о нем, разве что раз-другой спросил про оплату.

Карев озадаченно поднял глаза к небу. На фоне облаков между рядами сверкающих стеклом небоскребов плыла желтая сарделька прыгуна-такси.

– Может быть, Сато помогал работникам?

– Ха-ха-ха! – широкая стариковская ухмылка обнажила коричневые стертые зубы. – Вы, должно быть, не заходили в «Интру», если такой вздор несете. Став директором, Мартин сразу повысил зарплату, но отменил все субсидии и строго следил за этим. Никому и ни в каких случаях. Однажды, когда он был в отлучке, взял я «грех» на душу – выплатил субсидию какому-то оператору на лечение жены.

– Вы?

– Я. Тогда главой профсоюза был Герт, умный малый. Он-то со мной и потолковал. Объяснил, что сотрудники недовольны и как они намерены действовать, если Сато этому оператору откажет. Как на совет станут давить, со СМИ работать… Грамотно объяснил. А в ту пору среди учредителей были те, кому новый директор очень не нравился. Понял я, что есть риск для Мартина. Не то чтобы уж смертельная опасность, но реальный риск – да. Вот и выплатил оператору через бухгалтерию. Ну и влетело же мне от Мартина, когда он вернулся! Как же он бесился из-за несчастных четырех тысяч! А ведь на пользу пошло… Но Мартина все равно крутило. Как и тогда, с похоронами мужа Марго. Я уж и на совет кивал, и на общественное мнение. Еле уломал. А он потом целый месяц изводился, что я его по миру пустить хочу. И наконец пустил по миру меня. Видимо, в целях самозащиты. Я, конечно, немного преувеличиваю… побарахтался я еще несколько лет, прежде чем в руки соцслужбы ухнуть. Но под горку-то все же дружок меня толкнул.

Старик замолчал, со странной улыбкой вглядываясь в магазин на той стороне безлюдной улицы. Карев продолжал нависать столпом, ошарашенно пытаясь уложить в голове услышанное.

– А ведь сквозила у меня тогда соблазнительная мыслишка: договориться с Гертом да сообща скинуть Мартина. Теперь, глядишь, он бы вместо меня здесь торчал, на свежем воздухе, так сказать, – старик дернул щекой и прокашлялся. – Но жалко его как-то стало. Все-таки вместе к экзаменам готовились. Вместе в университетском сквере пиво пили. Не то чтобы Мартин злой был с самого начала, просто не знал, как себя с людьми вести, боялся людей. Он и с племянником-то, может, хотел по-хорошему, да не ведал, как надо. Ну а потом, когда уж до верхушки долез… Чего говорить, власть и не таких губила. Да еще в том беда, что ничего в жизни Мартин не любил, кроме дурацких картин этого Са… Са…

– Савушкина, – пробормотал Павел.

– Точно! У него прямо страсть была. Помню день, когда она родилась. Потащились мы как-то в галерею, уж не помню, по какому случаю, бродим, скучаем – и вдруг замер он. Смотрю: уставился на какую-то ерунду вроде нарисованного башмака. И стоит, не оттащишь. Чего уж там он углядел, не знаю. Но еще тогда, помню, сказал, что все картины этого Савушкина обязательно приобретет. И сдержал клятву молодости. Когда я увольнялся, он оплатил последнюю, оставалось только привезти. На что Мартин только ни шел, чтобы заполучить очередную безделушку! Тут он не жалел никаких денег. А если кто противился, то уж совсем крут становился… Не сам, конечно, со специальными людьми договаривался. Вроде никого не убили, но жизней запороли порядочно. Одного мелкого банкиришку помню – тоже коллекционер, не хотел продавать какую-то лысину на холсте. Мартин проконсультировался кое с кем, провел пару операций, и банкир как-то раз проснулся разоренным и с кучей долгов. Приполз на коленях к Мартину и картину принес. Тот купил, но уже за полцены! Чтоб другим неповадно было. Я потом, когда сам опустился на дно, встретился с этим банкиром. Не выдержал человек, съехал с катушек. Семью бросил, из малогабаритки, куда его соцслужба поселила, сбежал. Бродяжничает теперь где-то рядом с «Интрой». Местная достопримечательность, у нас вообще таких мало. Можете найти, растрепанный, обросший весь, с бородавкой на носу, околесицу все время несет… Ах да, я забыл: вас такие вещи не интересуют. Не по вашему ведомству… Поговорите с Марго, может, она что из детства Мартина упомнит, сестра как-никак. На «Интру» сходите, как знать, не учудил ли Мартин после моего ухода какого-нибудь доброго дела. Но это вряд ли… Совсем он от всего закрылся, единственное окно в душу оставил для картин этих… Хотя… – Хотеенков вдруг стал серьезен. – Если бы он сидел сейчас на моем месте, то я, возможно, был бы на его? И сейчас меня бы дознавали? Ну уж нет. Так лучше.