Вы его видели, но не заметили

– Ухо будто только что сварено и запечено под сырной коркой, – выдал я и принялся описывать товарища во всех подробностях, которые только сумел вспомнить.

Они уставились на меня. Первым отреагировал старлей.

– Знаешь его?

– Рыжий. Левое ухо травмировано. Еще у него отсутствует фаланга на мизинце не помню какой руки. Мы зовем его Ван Гогом. Он работает у Старослесарской, недалеко от рынка.

– Я это проверю.

Мужчина с погонами записал информацию в блокнот и распорядился отвести меня обратно в камеру.

– Это точно не он? – услышал я брошенные вслед слова, горящего желанием поскорее найти виновника, мужчина-заявитель. Его голос звучал раздосадованным.

К вечеру за мной еще раз зашел дежурный и отвел в кабинет, где ранее проходил допрос. Мне вернули куртку и свитер, а на выходе вручили бумажку, где указывалось, что ко мне не имелось никаких претензий.

– Будешь писать заявление на поиск паспорта? – в дверях меня остановил старлей.

Я закачал головой.

– Ну смотри. Возьмут в следующий раз, могут и вовсе депортировать. В Мордовию ту же.

Но меня это не волновало. Что по себе означал этот кусок бумажки в бордовом переплете? Разве он говорил, кем я являлся? Глупость какая. Тридцать два листка, которыми-то и жопу не подотрешь, диктовали, кто ты, сколько тебе лет и какой ты национальности. Я был свободным человеком от рождения, и мне не был нужен ни паспорт, ни что-либо другое, подтверждающее это.

Глава 5

Часть 1. Глава 5

От лица Моне

20 февраля

Я сидел на вершине горы во дворе, где раньше располагалась социальная столовая. Недавно на ее месте открылся магазин секонд-хенда, но каких-то кардинальных изменений я не заметил. Что раньше счастливые бездомные выстраивались вдоль здания в надежде утолить голод, что сейчас очередь была наполнена людьми, также голодными и нетерпеливыми, разве что не из-за продуктов, а неуемного желания выглядеть лучше, чем стоящий впереди очереди сосед.

Рядом со мной сидел Белицкий. После того как я избежал ареста, мы виделись чаще обычного. Словно, старались наверстать упущенные встречи и разговоры. Один раз мы искали новую ночлежку, в другой – собирали бутылки и таскались по приемным пунктам. На этот раз Белицкий нашел почти не тронутый противень запеканки, который решил разделить со мной.

Я вынес из ближайшего магазина хлеб и ложки, и мы принялись уплетать за обе щеки, очевидно, посланный нам свыше ужин. Запеканка вызвала у меня приятные воспоминания о детстве. В детском саду, куда мать отводила меня крайне редко, чаще отдавая предпочтение пыльной кладовке, к завтраку всегда готовили запеканку с изюмом. Теперь же, когда я вырос, остались только воспоминания, вызванные случайной находкой.

– Какое расточительство.

Белицкий показал на окна дома, перед которым мы сидели. Вершина горы была на одном уровне с верхним этажом, благодаря чему нам открывалось все, что происходило в квартирах с незашторенными окнами. Я надел очки и рассмотрел «содержимое» одного из жилищ: девушка стряхивала на оконный отлив хлебные крошки и горбушки.

– Ни один человек не жрет столько хлеба, сколько голуби, – увиденное явно разозлило Белицкого.

Я не стал ничего отвечать, и проглотил большой кусок запеканки. Темнота быстро опускалась, и квартиры дома стал заполнять свет – символ домашнего уюта и тепла. Заметив высокую женщину в одном из окон, я принялся разглядывать ее.

Она явно не принадлежала этому месту. То, как она держала спину, ее строгие черты лица, взгляд – все это говорило о том, что ее место было где-то в центре города, там, где потолки достигают четырехметровой высоты, где на первых этажах зданий располагаются выставочные залы с редкими экспонатами.

Однозначно, она жила не здесь, не в этом секторе и даже не в этом районе, где серости было больше, чем в остальных вместе взятых. Грусть, застывшая в ее глазах, была вызвана чем-то, что никогда не волновало местных в меру их недальновидности и убогости. Жителей хрущевки глодали коммунальные проблемы, шумные соседи, задержки зарплат и неопределенность, вызванная очередным переносом капитального ремонта здания. Ее же мысли были заняты чем-то более значительным.

Раньше я встречал подобных ей женщин, когда обитал в центре города. Такие ходят по магазинам обязательно в компании подруг и с рослыми мужчинами за спиной. Они не знают проблем с дешевыми окнами, которые не держат тепло зимой, а их детей одевают в опрятную одежку с самого дня рождения. Такие женщины вечно носят в сумочках умные книги, содержимое которых не только пересказать нельзя, но и чье название порой становится испытанием для дикции.

Она принадлежала не этому месту. Такая красота не могла пробиться сквозь лишенный жизненного солнечного света асфальт Черташинского сектора и не могла вырасти под выхлопами дешевых автомобилей, заполняющих местные дворы.

– Женщина невероятной красоты, – едва слышно выдохнул я слова и тотчас пожалел о признании.

– Эта? Ее мужик изменяет ей с бабой из той квартиры.

Белицкий показал на окно с москитной сеткой вместо форточки двумя этажами ниже. Свет там тоже горел, но из-за задернутых штор я не мог разглядеть происходящего внутри. От злости я так сильно сжал пластмассовую ложку, что она треснула.

– С чего ты решил, что ее муж изменяет?

– Я здесь часто бываю. И многое знаю про здешних жильцов. Люблю сидеть и наблюдать за тем, как протекают их жизни. Лучше любого кино. Вот на первом этаже живет хитрый дед. Видимо, притворяется, что не может ходить, раз соседи таскают ему еду. Но как-то раз я застал его на прогулке. И хочу сказать тебе, что уж слишком шустро он передвигал своими двумя. Над ним живут монашки – они всегда рано идут ко сну. А вот там целая семья музыкантов. Отец и две дочери, девочки точно играют. Одна – на фортепиано, другая – на виолончели. Сюда выходят окна их зала, так я часто вижу, как девочки репетируют. И когда у младшей что-то не получается, она ссорится с сестрой. Ну а над ними живет та баба, с которой муж Виолетты и изменяет.

– Ее зовут Виолетта?

– Нет, конечно, нет. Это я так ее зову, у каждого ведь должно быть имя. Так проще за ними наблюдать. Так они мне кажутся не такими уж и незнакомцами. Я ведь только наблюдаю. Слышать, что там происходит, я не могу. Хотя было бы интересно и послушать.

– Ну с чего ты решил, что ей изменяет муж?

– Видел как-то раз, как они трахались. Видимо, совсем не стеснялись, раз шторами окна не закрыли. Мерзкое, скажу тебе, было зрелище.

Ответить мне было нечего. Внутри меня боролись противоречивые чувства. Хотелось сорваться с места и рассказать Виолетте, какой подлец ее муж. И в то же время хотелось найти изменщика и проломить ему череп, чтобы он ни разу больше не посмотрел на чужую женщину. Ни разу.

– Я тебе, наверное, не рассказывал, но, когда я жил в собственной квартире, я смог завоевать каждую женщину в том подъезде, – Белицкий запрокинул голову и ударился в воспоминания. – Конечно, были и те, кому здоровье не позволяло со мной возлечь. Немощь всех нас ждет. Но дамочки, что были в форме, не избежали моей страсти.

Белицкий отличался невероятной эрудированностью и тошнотворной способностью описывать то, что в обычном разговоре вызвало бы восхищение или возбуждение. От рассказов моего товарища хотелось заткнуть уши.

– Знаешь, что самое главное в покорении женского сердца? Главное – не бояться. Все они хотят быть завоеванными, особенно те, чьи мужья не такие, как мы, – заурядные, нудные, ханжи. Ты ведь понимаешь? Вот сколько женщин я встречал страстных, ненасытных, чьи мужики лучше бы и вовсе не рождались, ведь грешили самым чудовищным образом – не давали этим прекрасным бутонам раскрыться. А я давал. Помогал им по мере своих возможностей. Но обстоятельства так сложились, что мне пришлось съехать. Непреодолимые обстоятельства.

Непреодолимые обстоятельства имели сорокоградусную крепость и невысокую цену. Они же стоили моему другу квартиры и отношений с детьми.

Но тыкать лишний раз Белицкого в его же неправоту мне не хотелось, отчего я молча кивал в знак согласия. Я продолжал наблюдать за Виолеттой, разглядывая ее черты лица. Ее отрешенность и боль, запечатленная на лице, покорили меня и бесповоротно влюбили в молодую женщину. Повторяя контуры ее тела своим взглядом, я старался не моргать. Мне хотелось запомнить каждую деталь в ее внешности, ведь интуиция мне подсказывала, что больше лицезреть ее мне не посчастливится.

– Смотри. Спектакль! – И все же Белицкий меня отвлек.

Белицкий показал на угловую квартиру последнего этажа. Незадернутые шторы открыли нам разворачивающуюся в квартире драму: муж в трусах и тельняшке живо жестикулировал над скорчившейся перед ним женщиной. Рот мужчины настолько широко раскрывался, словно все известные ему слова разом решили вырваться из глотки наружу. Сквозь приоткрытое окно до нас доносились крики, свидетельствующие, что в одной из местных семей что-то не заладилось. Впрочем, как и у многих в этом секторе.

– Спорим, она ему не ответит? – предположил Белицкий.

– Не буду. Смотри, какая она запуганная.

Я еще раз бросил взгляд на окно Виолетты, но прекрасной девушки в нем уже не было. Тогда я поджал губы и вернулся к наблюдению за происходящим в угловой квартире последнего этажа. Мужчина продолжал кричать, даже не делая перерывов на то, чтобы вобрать в легкие воздух. Прищурившись, я попытался разглядеть женщину, но не успел. Она вдруг вскочила, распахнула окно и с неразборчивым криком швырнула на улицу миску. Упав, та разбилась в дребезги, а находившаяся в ней похлебка растеклась по асфальту. Не закрыв окна, женщина убежала из кухни.

– Какое расточительство!

Шоу закончилось, а мы с Белицким, пораженные, поочередно переводили взгляд с окна квартиры на осколки на асфальте. Мысли, лихорадочно вертевшиеся в наших голове, были о растекшейся еде.

Я был поражен тем, с какой легкостью человек срывал свою злость на том, что могло стать радостью для другого. Для меня, для Белицкого и для каждого нашего сородича, какой бы еда ни была, она всегда оставалась святой. Я не раз предлагал, приглашать в школы бездомных, чтобы те доносили до молодежи ценность еды.

Белицкий был поражен реакцией женщины. Он рассказал, что много раз наблюдал за их ссорами, и каждый раз женщина либо оставалась одна в слезах, а ее муж отправлялся пьянствовать к соседям, либо происходящее заканчивалось дракой, стоило лишь мужу выпить до ссоры. То, что женщина ответила ему, смогла выразить протест, хоть и в виде выброшенной из окна миски, стало настоящей неожиданностью для Белицкого.

– Черт с ними. Давай прогуляемся! – предложил Белицкий, когда впечатления от увиденного стали утехать.

Мы поплелись в сторону остановки. Белицкий ночевал в депо, куда он предложил и мне отправиться. Но я отказался. Конечно, спать за термогенератором я больше не мог, ведь переход принадлежал Косому и Баяну, но у меня оставалось еще несколько укромных мест, о которых Магистр не знал.

– Ты не пробовал еще раз с ним поговорить?

– С Магистром? Нет. Он ведь не стал помогать мне с ментами. Я видел там Болта и крикнул ему. Он ведь мог сообщить Магистру, а тот ментам, что я свой. Но никто мне не помог.

– То есть с Магистром теперь все, покончено?

– Кто ж его знает. Я больше не работаю на него, как раньше, не хочу попасть на счетчик. Эх, хорошее было время. Сидел целыми днями в переходе, было тепло, были деньги, один шкет ссобойки школьные оставлял – копченая колбаса и сыр. Да и люди подавали столько, что мог и в комнате жить. Веришь? В комнате! А теперь-то что? Теперь простому человеку в переходе не подашь. Нужно либо калекой быть, либо музыкантом. Хотя и им-то не всегда перепадет. Нынче все ходят с карточками. Мелочи нет в кармане, чтобы хорошему человеку помочь.

– Запутал ты меня, Моне. Но да черт с тобой.

Белицкий не так давно прописался на улице, отчего не успел познать всех «прелестей» свободной жизни. О Магистре мой друг был только наслышан и не стремился приобщаться к социальной программе уличных жителей.

Он вынул сигарету и закурил, после чего протянул мне пачку. Я вытянул сразу две сигареты. Одну засунул за ухо, другую подкурил и затянулся. Мне сразу полегчало. Зуд, раздавшийся по всему телу, не оставлял меня в покое последние несколько дней. Но стоило глотнуть свежего дыма, как стало лучше.

– Мужики, мужики! Моне, Белицкий! Мужики, здоро́во!

Размахивая руками, к нам направлялся Леонид. Леню мы звали просто – Тетива – за его худобу. Он был всего на несколько лет старше меня, но выглядел глубоким стариком. Впалые щеки, тонкие руки и сальные, рано поседевшие волосы создавали образ глубоко несчастного человека, коим Леня себя ни разу не считал. И на самом деле я никогда не встречал его в дурном расположении духа. Он всегда был приветлив, даже когда день не задавался с самого утра, что случалось у Тетивы частенько.

– Как работается тебе? – первым разговор завел Белицкий. – На приемке[1] сильно грузят?

– Так я ведь не на приемке уже как неделю.

– А где ты тогда пропадаешь?

– Меня ведь на гору перевели, – сохраняя ажиотаж ответил Тетива. Под горой он подразумевали городскую свалку. – Теперь там ошиваюсь. Сегодня выходной, вот решил по родным местам прогуляться.

– И как тебя туда занесло? Кого положил за место?

– Да никого я не трогал. Старый вахтер почил, а меня порекомендовали. Вот я и ошиваюсь теперь там. Работаю до седьмого пота, зато в тепле. Запомните, мужики, если уж совсем некуда деваться или с голоду помирать будете, дергайте на горку, найдете, чем заняться.

Я промолчал. На лице Белицкого можно было разглядеть недовольство. Уж кто-кто, а мой товарищ не понаслышке знал, что городская свалка – испытание, посильное далеко не каждому. По сравнению с руководством горки Магистры и местная власть в секторах были детьми. Нигде не умирало столько бездомных, как на свалке. Там не действовали обычные законы, отчего рисковать и соваться туда решались немногие.

«Да и живется там так себе: дышишь гарью весь день, если работаешь в перерабатывающей зоне. А если работаешь на сортировке на улице, то от холода скорее сдохнешь или от вони», – как-то описывал свой опыт Белицкий.

– А как твоя женщина, Леонид? Сдается, вы помирились? – спросил я, не заметив, как Белицкий за спиной товарища жестами показывал мне замолчать.

– Ай, Моне, гори оно все пламенем, – Тетива отмахнулся и широко улыбнулся, демонстрируя редкие зубы. – Разбежались.

Еще раз махнув рукой, Тетива сильно закашлял. Проходящая мимо нас девочка демонстративно зажала нос, на что я высунул язык и скривил рожу. Испугавшись, она прибавила шагу.

– Давай-ка мы пройдемся в аптеку, – предложил Белицкий Тетиве, и, подхватив его под руки, мы зашагали в сторону социальной аптеки.

Она располагалась на первом этаже обычного жилого дома, и возле ее входа образовалась очередь. Вначале мы стояли в стороне, пропуская людей вперед, – нам не хотелось чувствовать на затылках недовольные взгляды. Приближался конец рабочего дня, и мы, поспорив с двумя женщинами средних лет о том, можем ли мы в безобразном, по их меркам, внешнем виде входить в аптеку, все-таки оказались внутри помещения.

– Дорогуша, нам бы какое-нибудь бюджетное противовирусное, – Белицкий взял на себя ответственность объяснить, что требовалось. Тетива молча стоял в стороне, сам не зная, что его тревожило.

Женщина за прилавком стала показывать разные упаковки и описывать действия, содержащихся в них порошков. На заинтересовавшие его, Белицкий отвечал решительным кивком.

– И сколько они стоят?

Продавщица назвала цены, после посчитала скидку и наконец-то назвала сумму, которой у нас, несомненно не было. Лишь в тот момент мы принялись подсчитывать наши общие сбережения. Общими усилиями мы могли себе позволить парацетамол и пластинку противовирусного.

– Ну что поделать. И этим вылечусь. Спасибо, друзья, – выйдя из аптеки, Тетива раскланялся в знак благодарности. Его сбережений не хватило бы и на пластырь.

Подул сильный ветер, отчего мы прибавили шагу. Но не успели мы отойти и нескольких метров, как нас окликнули.

– Уважаемые, вы забыли, – к нам приблизился рослый мужчина в дорогой кожаной куртке. Всунув Титеве в руку бумажный пакет с названием аптеки на лицевой стороне, он по-приятельски хлопнул его по плечу. – Не болейте.

Не дав возможности поблагодарить себя, мужчина скрылся так же быстро, как и появился. Нам оставалось лишь бросить ему вслед слова благодарности, да чуть позже попытаться вспомнить лицо, которого ни я, ни мои товарищи не успели разглядеть.

– Вот это свезло, товарищи! – Тетива сиял. Казалось, что мимолетного проявления доброты было достаточно, чтобы он выздоровел. И то было правдой. Нередко я становился свидетелем того, как добродетель, пусть и редкая, спонтанная, вызванная причиной, неведомой мне и моим товарищам, оказывалась куда эффективнее, чем самое дорогое лекарство. В такие моменты, пусть и не надолго, я начинал верить, что люди, как вид, еще не безнадежно пропали.

Внутри пакетика лежали спреи для носа и для горла, пачка дорогих противовирусных таблеток и пластинка с антибиотиками. Чека внутри не было.

– Радуйся, что чека нет. Ты бы лекарства сдал обратно, а деньги пробухал. А так вылечишься, – Белицкий похлопал его по спине. – Знаешь, тебе нужно кипятком разжиться. Поехали со мной в депо, у меня там укромное местечко.

– А ты, Моне, поедешь? – обратился ко мне Тетива, все еще радуясь неожиданной удаче.

Я покачал головой.

– Мне и здесь хорошо. У меня свое нагретое место. А ты поезжай, тебе не помешает выпить чего-то горячего.

И вскоре Белицкий с Тетивой уехали. Я же еще некоторое время простоял на остановке, куря и наблюдая за косившимися на меня пассажирами. Чего сто́ят лица людей, когда они видят, что бездомный или просто плохо одетый человек готовится зайти с ними в транспорт! Презрение читается так же четко, как и надежда, что этот вызывающий стыд за окружающий мир господин не сядет в транспорт, не будет их соседом, что ему просто нравится стоять на остановке. Без какой-либо причины.

Когда от сигареты остался лишь сжеванный фильтр, я точным движением руки отправил окурок в урну. И следом же мой взгляд остановился на картонной коробке на которую окурок приземлился. Потянув за края, я вытянул коробку с большой надписью «Торт». Обгрызенные куски десерта лежали внутри вперемешку с бутербродами и мясной нарезкой. Видимо, кто-то собрал остатки с праздничного стола, но, вместо того чтобы поставить их возле урны, сунул внутрь.

Отбросив размышления, я покрепче сжал коробку и направился в сторону дома, в подвале которого ночевал. Я не мог поверить в происходящее и не хотел раньше времени предаваться радости от находки. Но увиденное четко стояло перед глазами: торт, бутерброды, мясная нарезка. Я остановился, не в силах сдерживаться, и еще раз открыл коробку. Убедившись, что все было на месте, я издал протяжный радостный визг. Радость и вправду переполняла меня. Жаль, что Белицкий и Титва уехали. Так бы мы разделили находку на троих.

Еда в урнах была делом привычным. Летом особенно часто можно было найти недоеденные фрукты или помятые овощи. В начале января – остатки с праздничных столов. Будь я обычным гражданином, живи все так же в квартире, в окружении коммунальной тишины, я никогда не попробовал бы рыбные деликатесы, экзотические фрукты и диковинные десерты… Было то, правда, в Центре, и не раз меня выворачивало после таких находок, зато какой был вкусы! От воспоминаний рот наполнился слюной.

В Черташинке и прилегающих к нему секторах зачастую люди жили бедно – это можно было понять по надписям на выброшенных упаковках. На каждой второй встречались этикетки вроде: «1 + 1 = 3», «На 25 % больше», «100 граммов в подарок». Люди покупали на скидках не только еду – экономили, как могли. Упаковки из-под самого дешевого молока, яиц С2, бюджетного обезжиренного творога. Потому в этом секторе еда в мусорках хоть и не была редкостью, на деле не была съедобной. Шкурки, редкие обрезки… Я не жаловался, ведь эти самые шкурки и обрезки не раз спасали меня от голодной смерти.

Добравшись до подвала, я аккуратно просунул коробку вниз, следом бросил куртку и наконец-то спустился сам. Теперь я старался прикрывать дыру в решетке деревянной доской, аккуратно вставляя ее между прутьями. Так снаружи могло показаться, что дыра заделана. Жильцам дома это внушало спокойствие, и они меньше обращали внимание на вход в мое укрытие. Правда, удача не всегда была на моей стороне. Как-то раз я несколько часов не мог выбраться из подвала, так как возле дыры собрались жильцы и обсуждали, что ее уже давно пора залатать, дабы никто не лазил внутрь. Все время, что длилось их собрание меня не покидало чувство страха, что они решат спуститься в подвал и обнаружат меня.

Поддоны я пододвинул прямо к трубам, греющим слабо, но все же дарящим столь нужное мне тепло. Сняв обувь и куртку, я забросил их сушиться на трубу рядом с пледом. Как-то ночью я пробрался в переход на Тимирязевской и стащил у Косого плед. Правильнее было сказать, вернул свой. А еще через несколько дней прямо среди белого дня вытащил пенопласт, который служил лежаком, и также перенес его в подвал.

Удобно расположившись и накинув на плечи плед, я открыл коробку. Два больших куска торта так и манили меня. Коржи были еще мягкими, значит, им было не больше пары дней. Два бутерброда с ветчиной и один с сыром. Двенадцать отдельных ломтиков сыра, восемь ломтиков копченой колбасы и шесть долек помидора. Закончив, я пересчитал все еще раз.

Помидор, бутерброды, сыр и копченую колбасу я замотал в пленку и отложил на следующий день. Торт мог испортиться раньше других продуктов, поэтому первым делом я разобрался с ним. Прекрасный сладкий торт! От обильного количества сахара у меня заболели зубы, но я был рад этой боли. Я уже и не помнил, когда в последний раз зубы болели не от кариеса или камней. Боль была невыносимой, но вскоре прошла, а вкус десерта остался. Прикрыв глаза, я представлял торт целиком. Интересно, чем он был покрыт сверху? Если он был из местного гастронома, то, скорее всего, овсяной крошкой. Однозначно овсяной крошкой.

Разделавшись с тортом, я ощутил сытость – редкое чувство, но бутерброды с ветчиной все же уплел. Ах, как жаль, что Белицкого не было со мной. Я хотел было поехать за ним и разделить находку, но автобусы уже не ходили. Темнота накрыла сектор. Поворочав руками и ногами, я убедился, что и при всем желании с трудом бы вылез наружу – ноги ныли от усталости. В последнее время онемение волновало меня все сильнее. Нередко я просыпался и обнаруживал, что не чувствовал ничего ниже пояса. Могло пройти несколько часов, прежде чем чувствительность возвращалась. Белицкий настоял, чтобы я наведался к его знакомому терапевту, однако после упоминания дорогостоящего обследования, я ринулся прочь из кабинета врача.

Погасив свет, я стал укладываться. Из-за трубы я вынул пакет, набитый тряпками, и подложил его под голову вместо подушки. Сверху я укрылся курткой и пледом. Но как бы я тщательно ни готовился к ночевке, холодный ветер все равно настигал меня. Часто после таких ночей я просыпался с воспалившимся где-нибудь нервом или больной шеей.

Лежа на поддонах и разглядывая в темноте очертания трубы, я невольно вспомнил свою первую ночь, когда оказался на улице без денег и без ключей от собственного жилья. В то время я снимал комнату в другом районе города и толком не знал, что он находился на стыке сразу трех секторов. Сначала я снимал целых две комнаты: в одной я организовал мастерскую, в другой спал. И пил. Хозяин нередко замечал, что я делал слишком большие перерывы на пьянство, вместо того чтобы работать. На самом деле я делал перерывы на то, чтобы поработать. Пил тогда я часто и с размахом и выпивал в разы больше, чем следовало.

Алкоголь то меня и привел на улицу. Белицкому, да и другим товарищам я рассказывал, что меня споили, украли работы и оставили без денег, отчего хозяин квартиры меня и выставил. Хотелось бы и мне в это поверить. По правде, я бухал, пока не выяснилось, что не могу изобразить на холсте ничего мало-мальски стоящего. И вот мои картины перестали покупать. Сначала из-за самих рисунков. Сложно рисовать что-либо, когда твои руки безостановочно трясутся. Позже их перестали принимать, потому что пустые холсты ничего не стоят. Деньги закончились в одночасье. Пропивая последние, я убеждал себя в том, что, когда у меня не станет чем платить за пойло, я возьмусь за работу.

– Ничто не должно меня отвлекать от работы, – повторил я вслух старую мантру.

Даже сейчас, по прошествии многих лет, я смеялся, вспоминая свои аргументы. Разумеется, за работу я не взялся, а принялся искать деньги на похмелье, которые нашел в комнате хозяина. Ох и сильный же был тогда скандал. Он немедленно потребовал плату, а когда ее не нашлось, выгнал меня. Каким же я был дураком, нужно было платить наперед.