– Как ты себя чувствуешь? – ледяным голосом обратилась она к матери.
– Жан Игоревич смог меня разговорить, я даже расслабилась, – Аделаида Андреевна перекинула взгляд от Жана на Светлану. – Это и есть моя дочь. Как на духу раскрылась перед следователем и, кажется, дикие ощущения покинули меня.
– Дикие ощущения? – переспросил Жан. – Что вы имеете в виду?
– Наверное дочь права – то ли галлюцинация меня посетила, то ли бред какой-то.
– В чем это проявилось?
– Сегодня рано утром мне почудилось, что гроб чуть сдвинулся. Так, сам по себе. Он стоял не прямо, как его поставили, а чуть наискосок краям стола. Я выбежала вот в эту комнату. Света за мной и спрашивает: «Что с тобой?» А я: «Света, гроб сдвинулся!» Она посмеялась надо мной. Когда мы вернулись, гроб стоял совершенно прямо…
. -Хватит! – Светлана бросила на Жана испепеляющий взгляд. – Вы выбрали неподходящий момент для допроса. – Потом глянула на мать. – А тебе не мешало бы полежать и отдохнуть после кошмаров, а то Бог знает, что еще причудится.
Жан встал, достал из нагрудного кармана сорочки визитную карточку, подал ее Аделаиде Андреевне.
– Если вдруг припомните какие-нибудь новые подробности, прошу сообщить мне по телефону.
Поклонившись, он направился к двери, прекрасно сознавая, что особых зацепок для дальнейшего расследования у него мало прибавилось. Поэтому он неожиданно остановился и глянул на Светлану:
– Извините… Может быть какие-то вещи сохранились, всякие там бумаги… Словом, личные вещи Рэма. ;
Светлана, выдержав на себе вопросительный взгляд, смягчилась, пре
жняя враждебность отступила.
– Ничего нет. Он за последний год почти не бывал дома. Впрочем, вот его письменный стол, копайтесь в нем сколько угодно, только не утомляй те маму.
Она выдвинула два верхних ящика, доверху забитых бумагами, взяла в руки толстую тетрадь. Это оказался личный дневник Рэма. Полистав его, она оставила на страницах следы своих вспотевших пальцев.
– Удивительно, вырваны все записи, – она пожала плечами.
– Разрешите мне забрать тетрадь с собой?
Она посмотрела на него пытливо и произнесла бесцветным голосом: – Ради Бога, только оставьте нас в покое.
Жан попытался открыть нижний ящик, но тот был заперт. Он попросил ключ. Светлана порылась во встроенном в стену шкафчике, нашла связку ключей и, сняв один из них, протянула Жану.
–Вот вам запасной, а мы покидаем вас, – и мать и дочь вышли из комнаты.
Минут десять Жан рылся в верхних ящиках, но там ничего существенного не было: проекты зданий, схемы; прочая чепуха. Он открыл ключом нижний ящик, надеясь, что закрывали его не для хранения хлама. Выдвинул его, стал обследовать нишу. Нижняя доска скользнула. С помощью ножниц, лежащих на. столе, он поднял доску и обнаружил что-то вроде тайника. Там лежали конверт и фотографии Рэма, Светланы, их сына, какие-то справки и листочек бумаги с. графическим изображением дерева и земного шарика, обтянутого черным поясом.
Жан вложил конверт с его содержимым в общую тетрадь и выглянул в комнату. Вадим продолжал стоять с поникшей головой, будто в гробу лежал не беглый преступник, а родной брат. Светлана, увидев Жана, поднялась и, подойдя поближе, пропустила его в комнату и прикрыла дверь.
– Вы удовлетворены?
– Вполне, – держа-в руке общую тетрадь, ответил Жан. – Вы не скажите, худа могли подеваться отсюда записи?
– Понятия не имею.
– Никто из посторонних не заходил в эту комнату вчера или сегодня?
– Комната всегда открыта, – она растерянно развела руками. – Но кому теперь нужен его личный дневник?
Жан пропустил вопрос мимо ушей.
– Светлана Михайловна, когда вы в последний раз видели мужа?
– Ну, это уже слишком! – раздраженно бросила она. – Я не могу вам больше уделять внимание.
Жан одарил ее долгим взглядом: в состоянии раздражения она была чертовски хороша. Потом вдруг спохватился, поняв, что слишком долго смотрит на нее, и решил переменить тактику.
– Что ж, вы вправе не отвечать. Тогда придется вызвать вас в управление для официальной дачи показаний.
Ее суровость сразу уступила место хмурой растерянности. Жан холодно и бесстрастно наблюдал за этими изменениями, пока не почувствовал, что она снова смягчилась.
– Ладно уж… В день отравления он появлялся дома. Через некоторое время убежал куда-то, сказав, что у него важная встреча. Он был чем-то сильно взволнован. Расспросил о сыне и исчез.
– И вы больше его не видели?
– Нет! – воскликнула она повышенным тоном, давая понять, что разговор исчерпан.
Когда следователи вышли к патрульной машине, Жан спросил:
– Ну как, воскрес твой покойник?
– Пошел ты знаешь куда, – огрызнулся Вадим, все еще находясь под гнетом смятенных чувств и предположений. – Смейся столько, сколько тебе влезет, а мне все-таки кажется, что тут что-то нечисто, какая-то мистификация.
Мог ли Вадим предполагать, что в среду поздним вечером неизвестные ему люди на неизвестных ему болотах так круто изменят весь ход, казалось бы, банального расследования?
6
Стоя на террасе у мольберта, Кассандра отдавалась на волю воображения. О чем думала она, глядя на зыбкие болота с коварными плывунами? Сможет ли она на этот раз раскрыть всю глубину своего душевного настроя в грубом и удушливом окружении? Кисть медлит касаться холста. Она еще не готова – сюжет в стадии созревания в ее быстро ранимом, болезненно-уязвимом сознании.
Она замирает. Видения одно за другим накатываются на нее из небытия. Исчезают болота, на их месте вырастают дворцы, принимая ее под пурпурные своды. Она проходит анфилады залов с мозаичными потолками и зеркальными стенами. Под величественную мелодию начинается бал… Рушатся стены дворцов, возводятся новые… Сменяются века…
Всегда, как только она вступает в замкнутое пространство акварельных или масляных красок, окружающий мир перестает существовать. И она вся погружается в свою придуманную волшебную Вселенную со всем разнообразием цветов и больше не хочет покидать ее. Действительность – это лишь ширма для фантазий.
Кассандра прикасается кистью к холсту. И вот на него ложится елей уловимое изображение клочка тумана, призрачно поднимающегося над болотами и медленно плывущего в пустоте… Берет новый холст, чтобы продолжить свое видение. На нем туман, разрастаясь, как призрак в саване, оборачивается прекрасным юношей.
– Вернись, мой принц! – шепчет она.
И, будто испугавшись собственного голоса, испытывает возбуждение от наплыва вожделенных чувств и яркого видения.
Сколько раз они встречались во сне! И каждый раз он являлся в серебристом сиянии в новом, белее притягательном облике. Она позволяла ему раздевать себя, целовать все тело, трогать груди, потом чувствовала влажную трепещущую плоть внутри себя… Она снова зардела от стыда. Но разве ее вина, что он стал желанным ночным гостем?
Вдруг вздрагивает, заслышав шаги, оборачивается.
– Что с тобой, дочь моя? – встречает на себе удивленный взгляд отца.
– Ты испугалась?
– Да, отец, – отвечает она, прикрывая руками наброски на холсте.
– Ты вправе обижаться на меня за то, что я в последнее время мало уделяю тебе внимания, – говорит он. – Покажи-ка, что ты тут сотворила?
– Но отец…
– Пожалуйста, – его голос звучит тихо, почти нежно.
Кассандра, пожав плечами, отступает от холста. Колымей смотрит на рисунок и вдруг замирает, как изваяние, пораженный удивительным сходством принца с человеком, чей образ он внушил дочери при гипнозе. На переднем плане картины гарцующий на вороном коне наездник – стройный, атлетичный брюнет с задумчивыми карими глазами и шрамом на верхней губе. Неужели вместе с гипнозом я передал ей свое видение этого образа? Или это яркая телепатическая вспышка помогла ей увидеть то, что никогда не видела? А может быть это еще одна необычная особенность ее внутреннего зрения?
– Поразительно! – воскликнул он, все еще не выходя из состояния растерянности.
– Что тебя так поразило, отец? – ее удивленные глаза настойчиво ожидают ответа.
Но Колымей не говорит ни слова. Он поднимает с земли этюдник в коричневом переплете и лихорадочно перебирает листы со свежими набросками и рисунками. Мраморные дворцы на берегу тихого озера с яхтами на причале… Прелестные аллеи, окаймленные вековыми дубами и буками… Остроконечные портики у главного входа в сказочный дворец изящные в готическом стиле башни… Нарядные лажи в блестящих ярко-красных костюмах с золотом, встречающие конный эскорт… Слуги в красных ливреях, белых шелковых чулках и в напудренных париках… Это – ее мир, втиснутый в тесные рамки этюдника. Картины меняются одна за другой. Неизменным остается только образ ее героя, ее возлюбленного с изумительными глазами, заключающими в себе и нежность, и мужество, и огонь.
– До чего прекрасен волшебный мир, в котором ты живешь вместе с нареченным принцем! – Колымей не отрывает своего взора от картин. – Я знаю, что именно этот образ, сотворенный твоим воображением, является к тебе во снах и наяву и тревожит твое сердце.
Кассанра продолжает изумленно наблюдать за отцом, не понимая, чем вызвано его загадочное поведение. Что-то скрывается за его проницательным взглядом, что-то таинственное, магическое. Она теряется в догадках, задавая себе вопросы: «Что же так поразило отца в картинах? Что скрывается за его повышенным интересом к образу принца?» Она бросает на него робкий взор.
– Мне кажется, что ты что-то утаиваешь от меня…
– Что утаиваю?
– Не знаю, – бубнит она, – но утаиваешь. Ведь это просто наброски.
Ее голубые глаза смотрят на него вопросительно и смущенно, и, чтобы ее успокоить, он с восхищением говорит:
–Прекрасные наброски, дочь моя. Я верил в твои необычные способности, но чтобы Такое… Надо их повесить в холле и коридоре над лестницей, они придадут нашему замку особый колорит.
– Но они пока не закончены.
– Ну и что ж, в незавершенности таится особая прелесть. – Он принуждает себя улыбнуться и спрашивает: – И все это ты рисовала, глядя на наши гнилые болота с корявыми деревьями и кустарниками?
– Конечно, отец… Хотя трудно писать то, что ты никогда не видела.
Отец знает, что Кассандра, как многие цельные натуры, страдает от одиночества и, несмотря ни на что, остается чужой для общества, как верующий для атеистов. И как истинный телепат, он всегда легко угадывал глубину ее молчаливого взгляда, когда она рисовала. И если к наброскам не примешивались мрачные тона, он выражал восхищение плодам ее легко возбудимого воображения.
– Можно исписать тысячи страниц, изображая что-то, но это не даст такого зрительного эффекта, как беглый взгляд на это что-то. В этом существенная разница между писателем и живописцем. Но есть внутреннее зрение: оно движет художником, и он, глядя на самые заурядные вещи, способен отразить то, что рисует его воображение. А оно отличается от реальности тем, что в нем возможно все. Есть и у тебя такой дар. А раз есть, надо им пользоваться… Обязательно надо! – подчеркнул Колымей зная, что Кассандра живет и двигается в безграничном мире образов, что рисование стало для нее навязчивой идеей. – Но без труда ничего не приходит, дочь моя. У мастеров кисти свое преимущество. Как бы писатель не старался изобразить своего героя, все равно у читателя складывается расплывчатый образ, трудно улавливаемый внутренним зрением. Зато раз увидев портрет, созданный художником, ты можешь запомнить его на всю жизнь.
– Отец, но я ведь ничего не видела в этой жизни.
Колымей знал, что земные боги часто бывают жестоки и потому не оставляют смертных в покое. Они дали ему могущество созерцать невидимый мир и влиять на него, но обрекли на затворничество. Даже Кассандру они подбросили ему для испытания. И он оказался бессильным дать ей реальное, а не призрачное счастье.
– Зато Бог дал тебе утонченное, яркое, почти стереографическое воображение. И ты должна раскрыть его перед миром.
Он смотрит на нее, и в его словах Кассандра читает приказ – ты должна.
– Постараюсь, отец – поизносит она твердым голосом.
Она понимает глубокий смысл его слов и всегда следует его наказам.
Ведь он – ее отец. Она впитывает в себя все, что он говорит и советует, считая его своим неоспоримым кумиром.
– Что ты думаешь о своей тайной идее? – вкрадчиво спрашивает Кассандра.
– Не думаю, а чувствую, что мы на грани чего-то важного. Не могу объяснить, пока не проведем сеанс. Просто чувствую. И ты чувствуешь, не так ли?
Кассандра молча кивает. Да, она тоже чувствует. В тоже время она понимает, что отец хочет сказать что-то другое, но по каким-то причинам умалчивает.
– Чувствую я и то, что тебя что-то тревожит, – Колымей решается коснуться больной для Кассандры темы. – Знаю, тебе хочется выбраться из нашего болотного окружения и жить так, как живут твои сверстницы.
– Неужели ты думаешь, что я когда-то оставлю тебя? – с укором отвечает она. – Как ты мог допустить такую нелепую мысль? И любить тебя никто не будет так, как люблю я.
Губы Колымея трогает горькая усмешка.
– Когда-то всему приходит конец на этом свете, – признается он, а сам думает: насколько я сильно привязал ее к себе, что теперь даже оттолкнуть не смогу ради ее же блага.
– Говори откровенно, что тебя тревожит? Открой сердце, как это ты делала всегда, и у тебя на душе полегчает.
Ее брови сдвигаются, и некоторое время она кажется погруженной в размышления.
– Тревожит меня то, что ты всегда избегаешь разговора о моей маме, -тихо произносит она. – Почему, скажи, я ничего не знаю о ней? Кто она? Что с ней произошло?
Бедное дитя, думает Колымей, многое она не знает. И никогда не должна узнать. Даже если бы он сам имел хоть какие-нибудь сведения о происхождении Кассандры, вряд ли открылся. Тогда трагедии не избежать, а этого допустить он не мог. Она – целая эпоха в его жизни. Потерять ее -значит обречь себя на тяжелое бремя вечного раскаяния.
– Твоя мать Екатерина Сергеевна была прекрасной женщиной. Красивая, любящая… Она погибла, когда тебе было всего три года.
–Ты любил ее?
– Даже очень, – без заминки ответил он.
– Но почему у тебя даже не сохранилось ее фотографии? Почему?
– Ошибаешься, дочь моя. – Он предвидел этот разговор, он знал, что рано или поздно не избежать естественного интереса Кассандры к своему происхождению. – Фотография всегда при мне. Вот, погляди, – он извлекает из кармана халата снимок и протягивает ей. – Просто не хотелось расстраивать ни тебя, ни себя мрачными воспоминаниями. Этот снимок сделан в начале восьмидесятых, а спустя год она погибла в авиакатастрофе, так и не поднявшись с взлетно-посадочной полосы.
– Это моя мама? – всматриваясь в снимок, спрашивает она дрожащим
голосом.
– Да, Кассандра, твоя мама.
Не моргая, она смотрит на глянцевую бумагу, и слезы скользят по ее щекам. Она несколько раз подносит ее к губам, целует. Ах, вот какая она была, моя бедная мамочка, такая красивая…
Краешком глаз Колымей наблюдает за ней. Она подобна яркому пламени, в котором смешались два цвета – яркое золото волос и небесная голубизна глаз. Как ему было жаль ее в эту минуту, и как жутко от надуманного признания. И в то же время чувствует, что сбросил наконец с себя непосильную ношу – она отягощала его много лет. Возможно, его признание отложится в ее мозгу, даст ей пищу для успокоения и смирения с неизбежностью судьбы.
Долго он занимался воспитанием дочери, вел просторные беседы о природе вещей и естестве микромира, который засасывает человека в фантастический мир. И все-таки боялся. Боялся, что очутившись в реальной действительности, за пределами болотного царства, она обнаружит тягу к другой жизни, скованной пороками – пошлостью, снобизмом, лицемерием, ханжеством, насилием.
– Можно я повешу фотографию у себя в комнате? – прижимая к груди снимок, спрашивает она. – Или сделаю так. Сперва пойду в фотоателье и увеличу портрет. Пусть там немного подретушируют старенькую фотогра-фию.
Огромные влажные глаза Кассандры смотрят на отца долгим невидящим взглядом, поддавшись чувственному восприятию, а он читает ее мысли. Кажется, в ней вместилась целая планета с материками чувств, бурными реками энергии, ветрами странствий, мерцающими звездами надежд, шальными грозами, безмятежными берегами, загадочными тропами любви, бурей и огнем страстей. Нельзя дать погаснуть этому многообразному лику, подчиненному единому закону роста и совершенства.
– Конечно, можно, – он обнимает растроганную дочь и целует ее в лоб.
– Конечно, можно.
– Но ты, отец, так и не сказал мне, чем было вызвано твое смятение, когда рассматривал картины, – все еще находясь под гнетом странного поведения отца, Кассандра вопросительно смотрит на него и ждет ответа.
– Думаю, что твой принц уже в дороге, он спешит сюда, – Колымей хитровато щурит глаза. – Ты веришь мне?
Она замирает в растерянности, и с алых губ слетает глухое восклицание:
– Не может быть!
– Может.
В глубине души она верит словам отца, произнесенным с присущей ему убежденностью.
7
Заведующую рестораном Надежду Ивановну Клязьмину, к счастью, Жан с Вадимом застали на рабочем месте. Это, по мнению Жана, была типичная представительница своей профессии: невысокая бойкая кубышка, обладательница длинного нора, высокого лба, широких скул, маленьких невыразительных глаз и рта с толстыми округлыми губами.
– Чем могу быть полезной? – встретила она гостей мягким дружелюбным голосом.
Показав удостоверение, Жан без всяких предисловий поинтересовался происшествием в минувший понедельник.
– Да, – голова хозяйки качнулась вместе с внушительным торсом, – престижа от этого нашему ресторану не прибавилось. Хотя, сами понимаете, такое могло случиться где угодно. – Потом обратилась к зеленоглазой девушке, сидящей за пишущей машинкой: – Настя, пригласи сюда Вадима Вадимовича, – И пояснила: – Это наш метрдотель, Вадим Вадимович Васин.
–Можно, чтобы она проводила нас к нему? – спросил Жан.
– Пусть будет по-вашему.
В зале посетителей почти не было. Из-за дороговизны обслуживания в последние годы рестораны оказались на грани выживания. Раньше, отметил про себя Жан, приходилось подолгу выстаивать очередь, чтобы занять вожделенные места за столиком. Тогда и музыка встречала, и люди плясали. Теперь же – одно запустение. Но, судя по всему, причуды экономического бума не очень-то ударили по престижу «Зари». Напротив, ресторан процветал: после капитального ремонта стены оделись в декоративные щиты с витражами, эстампами, живописными картинами. Особенно впечатлял банкетный зал, куда следователей привела Настя: он был отделен от общего раздвижными дверями с толстыми рифлеными стеклами. Даже появился причудливой формы бассейн с фонтанами, облицованный темнозеленой стекломозайкой. С потолка свисала гигантская люстра. В глубине – большая глиняная ваза с яркими искусственными, цветами. Одна сторона зала располагала зашторенными кабинами – для интимных встреч. Из невидимых динамиков лилась музыка… Будто здесь готовились к лучшим временам, которые должны вот-вот наступить. Любопытно бы здесь, подумал Жан, попировать с красивой женщиной, предаться благостному спокойствию. Ей здесь наверняка понравится, а женщины могут по достоинству оценивать вкусы мужчин.
Вадим Вадимович оказался статным, высоким, с короткой стрижкой человеком, тяжелой нижней челюстью и двойным подбородком. На вид ему было около пятидесяти. Узнав о цели визита следователей, он широко улыбнулся, как бы предлагая себя к разговору.
– Мне необходимо задать вам несколько вопросов, – сказал Жан, усаживаясь.
Васин сел напротив.
– Пожалуйста.
. – Я должен получить от вас некоторую дополнительную информацию по поводу отравления одного из ваших посетителей.
– Что ж, с удовольствием. Это было в понедельник в седьмом часу вечера именно здесь, в банкетном зале, – он указал на пустующий в углу зала стол. Потом стал лихорадочно вспоминать детали случившегося. -Значит, пришли двое довольно приятных мужчин, заказали беф-строганов, шампанского, бутылку мадеры, апельсинов, а затем и бутылку водки. Сами понимаете, когда посетителей почти нет, нетрудно припомнить подробности. Так вот… Они сидели, бойко говорили о чем-то, иногда спорили… Словом, как обычно… Потом, через час-полтора, один из них покинул зал, а другой грудью налег на стол, уперся щекой в ладонь. Подумал, что изрядно надрался. Сперва я его не тревожил, думал, пусть немного оклемается, а потом…
– И что потом?
– Мы же сейчас работаем до восьми вечера. Смена моя давно вышла, а тот чуть ли не всей грудью распластался на столе. Ну, подошел, потряс за плечо, а тот не шелохнется. Смотрю, одна рука его опущена и висит, как ватная. Пощупал пульс… Ну, и вызвал «скорую».
– А как выглядел тот, второй?
Вадим Вадимович задумался. Жан признался себе, что метрдотель ему не понравился. Какой-то поддельно утонченный, чрезмерно учтивый, с притворной доброжелательностью, щедрый на реверансы. Словом, все в нем было неискренним, фальшивым.
– Это был человек лет под сорок, – снова улыбнулся Васин, хотя повода для этого не было. – Высокий, коренастый, шатен, с красивыми, чуть посеребренными волосами на пробор. Был на нем модный малиновый пиджак… Белоснежная сорочка, задернутая красивым галстуком. Словом, производил впечатление богатого преуспевающего бизнесмена.
Жан наискосок глянул на Вадима, надеясь по его выражению лица определить реакцию сослуживца, однако глаза у того были пустыми и безучастными.
– Очень богатым?
– Возможно. Когда я стал убирать со стола, под одной из тарелок нашел сторублевку. Видно, оставил деньги за обслуживание.
– Каких-нибудь отличительных примет не заметили у него?
– Нет. Разве только на указательном пальце был изящный, отлитый из тусклого золота перстень.
Несмотря на наматывающийся клубок фактов, Жан понимал, что особых зацепок по-прежнему нет. Возможно, тот, второй, отравил Рэма. Но где его искать? Есть другие версии, но они требуют проверки и осмысления.
– Вадим Вадимович, – наконец подал голос Вадим, – те двое были все время одни за столом или был третий? Ну, подходил кто-то к ним или подсаживался?
«Молодец, – порадовался Жан, – берет быка за рога».
– Да, к ним на какое-то время подсела дама очень приятной наружности. – Метрдотель снова задумался. – Да, точно. Она в основном говорил с тем, кого отравили.
– Рэмом его звали, – пояснил Вадим.
– Значит Рэмом… Она посидела, кажется тоже попила вина. Потом они с этим… с Рэмом стали о чем-то спорить. Минут через двадцать она встала, оперлась руками о стол, стараясь совладать со своими эмоциями. А этот Рэм махнул на нее рукой, мол, проваливай ко всем чертям, и она выбежала из зала.
Жан извлек из кармана фотографию.
– Случайно не эта?
Васин взял снимок, с минуту изучал его. На его лице появилось удивление:
– Она! Ей-богу она! Откуда у вас эта фотография?
– Вы с ней раньше не встречались? – спросил Жан.
– Никогда, – выпалил служитель общепита.
– А тех двоих? Знали вы их?
– Только шапочно. Два или три раза сюда заглядывали. А у меня память на лица профессиональная.
Жан поблагодарил Васина за информацию.
– Если припомнится что-то еще для нас полезное, будем премного благодарны за звонок в любое время суток.
И он оставил Вадиму Вадимовичу свою визитку.
Затушили свечи, наступила непроницаемая темнота. Комната погрузилась в забытье, все предметы исчезли из поля зрения. Когда глаза привыкли к мраку, выяснилось, что Луна, печально глядевшая в открытое и расшторенное окно, бросает тусклый свет на лица четырех затворников, расположившихся вокруг стола. Хозяин рассадил всех так, чтобы мужчины чередовались с женщинами. Не нравилось ему только состояние Полины: ее глаза не выражали готовности, веры в конечный результат.
– Полина Свиридовна, вы, как и остальные, расслабьтесь и положите руки на стол так, – Колымей кивнул на свою ладонь, раскрытую для рукопожатия. – И все, пожалуйста, расслабьтесь. Правая ладонь каждого должна держаться за левую ладонь соседа. Словом, рука в руку. Таким образом создается замкнутая биоцепь, в которой наши души и тела соединяются воедино.
Колымей дотянулся до этажерки, взял оттуда четыре жетона с выпуклыми знаками, предложил каждому из своих ассистентов положить их на ладонь.
– Это прошедшие специальную зарядку талисманы, покрытые слоем растопленного в огне воска. Они ускорят наше слияние, если, конечно, вы не разорвете биосвязь. Желающие могут закрыть глаза во время сеанса, чтобы наши мысли ни на что другое не отвлекались. Запомните, что мы собираемся выйти на контакт с духом. – Он выдержал долгую паузу, разглядывая ассистентов, и, убедившись, что все правильно выполнили его указания, низким и твердым голосом обратился к ним: – Вы погружаетесь в совершенно ясный магнетический сон. Вы почувствуете при этом, как холодеют ваши руки, ноги, все тело. Не волнуйтесь, это значит сеанс про-текает нормально.
