Кибитц

Вначале Алиса была абсолютно шокирована, и, чтобы как-то осмыслить всю эту галиматью, в которой она потерялась, она всячески уклонялась от критических оценок и старалась не задавать острых вопросов. Здесь следует заметить, что она – дочь строительного рабочего из Фриборга, человека жизнерадостного, большого любителя приложиться к рюмочке, который одну половину сознательной жизни провел, что называется, подшофе, а вторую – в лагере левых радикалов, где униженные и оскорбленные держали его за лидера и где он своим пронзительным голосом проповедовал левацкие истины.

Признаться, мы жутко гордились нашим папенькой. Он был чем-то вроде герба наших левацких убеждений, истинным представителем революционного рабочего класса. Таким образом, еще в отчем доме Алиса была приобщена к эксцентричности, и потому всякого рода несуразности не слишком ее впечатляли. Она обладала здравым рассудком маленького человека. Алиса испытывала непреодолимое влечение к постижению глубинной сути проблем. Вместе с тем, она неизменно сосредотачивала свое внимание на самых незначительных, абсолютно поверхностных деталях любой проблемы, весьма и весьма далеких от объяснения ее в целом и главном. Вот уж, поистине, типично швейцарский менталитет!

Однажды, к примеру, она нажила себе врагов, возмутившись отсутствием в учебной библиотеке книг, зарегистрированных в каталоге. Их просто не оказалось в наличие. Они бесследно исчезли. На ее вопрос, почему так, ей ответили, что книги эти в библиотеку еще не поступили, а в каталоге они внесены как подлежащие приобретению.

Это было явной ложью, и Алиса ответила, не нужно, дескать, рассказывать ей сказок. Книги эти уже не раз выдавались читателям, что подтверждает факт их наличия в библиотеке. Тогда ей было заявлено – пусть, дескать, это так, но книги эти не в каждые руки выдаваться могут. Алиса, которая свято чтила принцип равноправия людей, что, к слову сказать, неоднократно осложняло ей жизнь, резко возразила:

– Тогда извольте объяснить мне, кому именно эти книги не должны попадать в руки?

– Этого я не могу вам сказать, товарищ, – было ей отвечено, – это решает партийный комитет.

– Потрясающе! – не унималась Алиса, – а кто выбирает этот самый партийный комитет?

– А вот это вы знаете не хуже меня: его выбирают массы.

– Очень любопытно, – продолжала Алиса, – массы избирают партийный комитет. А партийный комитет решает, что эти массы вправе читать, а что – нет. Я правильно понимаю?

– Да, – ответили ей, – все именно так и обстоит. Что странного видите вы в этом? И почему допытываетесь с таким пристрастием?

– Потому что хочу знать, – ответила Алиса, – кто же, собственно, в подобном раскладе находится вверху и кто – внизу.

– Массы – превыше всего, – услышала она в ответ, – массы – высшая инстанция. Последнее слово – за ними. Так написано во всех уставах.

– В таком случае, – продолжала настаивать Алиса, – я хочу знать, почему высшая инстанция – я имею в виду рядовых членов партии, которые, согласно уставу, превыше всего, и за которыми – последнее слово во всех делах, не вправе читать то, что они, эти самые массы, считают нужным.

В воздухе повисла тяжелая пауза. Алиса демонстративно села и стала ждать объяснений.

– Запрещенные книги, – сухо выдавил из себя библиотекарь, не поднимая глаз, – выдавать запрещено, потому что они – за-пре-щен-ны-е. И я очень советую вам, товарищ Кибитц, не задавать больше подобных вопросов.

На удивление, библиотекарь выглядел человеком отнюдь не глупым. Во всяком случае, он не был похож на простака, который сам воспринимает всерьез всю ту чушь, которую несет. Напротив, по всему было видно, что он испытывал крайнюю неловкость от осознания своего бессилия перед такими вопросами. От неловкости этой он то и дело жмурился близорукими глазами. Через весь его лоб пролегали симпатичные борозды, которые выдавали в нем человека, склонного к размышлениям.

Будучи явно обескураженным неприятным для него допросом, он, тем не менее, упрямо гнул линию, навязанную ему общественным положением, выкручиваясь по мере сил и находя всему наиболее удобные объяснения.

Библиотекарь этот носил фамилию Зундерланд, отчего Алиса решила, что родом он либо из Великобритании, либо из Америки. «Возможно, это составляет его личную тайну!» – подумала Алиса и тут же решила подставить ему ловушку:

– Вы же отлично знаете, черт побери, – сказала она в сердцах, – что из студенческой библиотеки исчезли ценные книги. Кто-то их изъял. Если вы не разберетесь с этим, мистер Зундерланд, это может обернуться для вас серьезными последствиями.

Зундерланд медленно снял очки. Ему стало ясно, что от этой девицы так просто не отделаешься. Алиса мыслила другими категориями. Она явилась сюда из другой солнечной системы, господин доктор, где, по сравнению с Польшей, приняты иные масштабы, иные представления и, что всего важнее, иные моральные принципы.

Зундерланд отчетливо осознал: чтобы сохранить собственное лицо, он должен сказать все, что думает. Именно сейчас – все или ничего.

– Товарищ Кибитц, – ответил он, протирая носовым платком стекла очков и беспомощно щурясь на Алису, – я вас предупредил. Вы задаете слишком много вопросов. Это плохо для вас кончится. Не забывайте, что вы прибыли из западной страны.

– Вы тоже, если судить по вашей фамилии, – раздраженно парировала Алиса.

– И опять вы ошибаетесь, уважаемая товарищ, – спокойно ответил библиотекарь, – я родился в Польше. Я – сын крестьянина из Татр, и я отлично знаю как следует себя вести. Ваше упрямство подозрительно. Возможно, вы ищете правду, и я готов согласиться, что это ваше личное дело. Но у меня вы ее не найдете. Вам лучше обратиться к вашему профессору. Возможно, он поможет вам в ваших исканиях, а меня – увольте, прошу вас.

Алиса последовала этому совету. Она явилась к профессору и стукнула кулаком по столу. Перед ней сидел человек с потухшим взглядом и восковой лысиной. Все в нем говорило о том, что он еврей. К тому же, на его запястье был вытатуирован шестизначный номер. Чудом вырвавшись из ада концентрационного лагеря, он был похож на собственную тень.

– Моя дорогая юная товарищ, – еле выговорил он, дрожа всем телом и глядя на Алису глазами, исполненными животного страха, – есть такие книги, которые не предназначены для любых рук и глаз. Вы очень молоды и прекрасны. Надеюсь, вы хотите жить долго и счастливо. И свободно, если это вообще где-нибудь возможно. Не забывайте о существовании такой вещи, как практический разум. Вы изучали Гегеля и должны иметь представление об осознанной необходимости. Вы понимаете меня? – Профессор многозначительно подмигнул и продолжил:

– Вы должны примириться с нашими реалиями. Они необходимы и неизбежны. К тому же, не стоит сражаться с ветряными мельницами. Они сильнее нас…

Профессор вообразил себе, наверное, что ему удастся переубедить Алису. Он ошибался. Алиса была невинна, как полевая фиалка, и всякие словесные уловки были ей чужды.

– Что за казуистика, – возмутилась она, – вы хотите Гегелем заткнуть мне рот? Вы призываете меня совершить сделку: принять вашу трусость в обмен на практический разум? Не задавать вообще никаких вопросов, чтобы, не дай бог, не задеть чьих-нибудь интересов? Демонстрировать покорность, отказавшись от поисков истины? Зачем же тогда приехала я в Польшу? Во всяком случае, не для того, чтобы превратиться тут в презренного клопа…

Спорить с ней дальше было бессмысленно, и профессор понял это. Он громко высморкался и закрыл глаза, давая понять, что тема дискуссии для него исчерпана.

– Библиотекарь явно что-то недоговаривает, – полыхая глазами, говорила мне Алиса несколькими часами позже с нескрываемой яростью в голосе, – а этот профессор – просто противен мне!

– Как, говоришь, имя этого библиотекаря? – озадаченно спросил я.

– Зундерланд. Библиотекарь нашего факультета. То ли англичанин, то ли американец. А почему ты спрашиваешь?

– У меня был дядя с той же фамилией – муж моей тети по отцовской линии. Бронка Зундерланд из Нью-Йорка. Она умерла от старости, а он, говорят, напротив, пал жертвой геноцида – то ли в Аушвице, то ли в Кракове. Точно не знает никто.

– Но это совсем ничего не означает, – Алиса аж подпрыгнула, – мало ли, кто носит эту фамилию! Сотни, тысячи Зундерландов ходят по земле. Почему мой библиотекарь должен непременно оказаться твоим дядей?

– Разумеется, ты права, – ответил я, – но нередко случается же самое неожиданное. Не могла бы ты спросить его, как звали его отца – не Адам ли случайно? Просто так. Между прочим. Ничего больше меня не интересует.

Алисе еще пуще захотелось разобраться во всем этом. Она попросила меня рассказать о моем дяде подробнее. Я охотно выложил ей то немногое, что было мне известно. Что незадолго до начала Второй мировой войны он вдруг бесследно пропал. Никаких вестей от него не было. Покуда однажды мы не получили известие о том, что его больше нет.

– И что это означало?

– Что он был расстрелян или повешен.

На следующее утро Алиса задала библиотекарю вопрос, знает ли он человека по имени Адам Зундерланд. Библиотекарь в ответ не проронил ни слова.

– Он был женат на Бронке Зундерланд из Нью-Йорка, – продолжала наседать. Алиса, – в девичестве – Бронке Кибитц из Варшавы.

Библиотекарь стоял перед ней с плотно сжатыми губами. Внезапно он ухватился за столешницу, тяжело втянул в легкие воздух и зашатался. Неожиданная реакция его была в высшей степени подозрительной, и потому во всем этом действительно следовало разобраться.

Так твердо решили мы с Алисой. И зря: куда благоразумнее было бы не будить спящую собаку. Наша неуместная настойчивость столкнула с мертвой точки лавину, и это аукнулась громким эхо, потрясшим всю мою дальнейшую жизнь.

Алиса еще раз пошла к профессору и напрямую спросила его, кто, собственно, такой, этот таинственный библиотекарь. Лицо профессора покрылось бледностью. Он весь дрожал от страха, поняв, сколь опасна эта настойчивая дамочка, сколь ужасно она наивна и невменяема. Именно поэтому он отвечал на ее вопросы как можно более обтекаемо, следуя старинной народной мудрости: уж лучше довериться хватке опытного зубодера, чем безрассудству напористой барышни.

– Каждому человеку, товарищ Кибитц, – ответил он замявшись и тщательно подбирая слова, – и особенно – каждому поляку есть, что скрывать. Разумеется, основания для этого у каждого свои. Порой, скажу я вам, гораздо мудрее не вникать в глубинную суть вещей, чтобы не оступиться ненароком. По этой причине мы – как бы это точнее выразиться, обособлены в этой стране. Право человека на обособленность, на личную тайну относится к числу фундаментальных прав человека…

– Господин профессор, – не унималась Алиса, – я задала вам прямой вопрос: кто этот человек? И я хочу получить на него такой же прямой ответ.

– Мой ассистент по части историко-литературного семинара, – холодно ответил профессор, – человек лет тридцати. Родился в районе Татр, точнее – в волости Косцелиско, если вам это о чем-нибудь говорит. Мы дали ему полставки библиотекаря. Пока это никаких нареканий или претензий не вызывало…

– Вы что – издеваетесь надо мной, – не сдержалась Алиса, которой вся эта комедия порядком надоела, – у вас с ним заговор? В этом есть нечто такое, о чем мне не следует знать? Потому, например, что я – женщина? Потому, что я из Швейцарии? А может, вы считаете, что для понимания таких вещей мне не достает ума? Или я попросту не заслуживаю вашего доверия? Ответьте же мне!

– Я сказал вам все, что я знаю об этом человеке, – раздраженно ответил профессор. Большего я знать не должен и не желаю. Зундерланд – человек способный и достаточно начитанный. Все прочее меня абсолютно не интересует. Это дело полиции.

– Как я вижу, господин профессор, здесь непременно хотят поставить меня на место, – раздражение Алисы продолжало нарастать, – я и без вас знаю, что он талантлив и начитан. Иначе он не получил бы этого места. Зачем вы забиваете мне голову тем, что не имеет никакого отношения к поставленному мною вопросу?

– Согласно учетной карточке, – ответил профессор обиженным тоном, – Зундерланд является сыном крестьянки из горной местности. Он происходит из высокогорного альпийского пастбища Косцелиско. Если верить статистике, он должен был быть человеком ограниченным и невежественным. Разве в Швейцарии иначе? Разве ваши ледники сплошь заселены философами?

– Нет, – холодно ответила Алиса, но я не верю, что отец Зунделанда – крестьянин.

– Уж не хотите ли вы этим сказать, что я вам лгу?

– Именно это я и хочу сказать.

Я вижу, как Вы, господин доктор, покачиваете головой: Алиса, дескать, была просто безрассудна и прямиком неслась к собственной погибели. Это на самом деле так, потому что она своим поведением восстанавливала против себя людей, вполне способных ей навредить, тот же профессор, например. Он отнюдь не был лжецом. И уж во всяком случае, не был он хитрюгой. Просто, в отличие от нас, он разговаривал на другом языке. И еще: в отличие от нас, он побывал в самой преисподней. Такие люди знают больше. Мы полагаем, каждый обязан сражаться за истину. За полную открытость в отношениях между людьми. Он же считал это лишенным всякого смысла.

А что из сущего, кстати сказать, не лишено смысла, спрашиваю я сегодня? Много мнений существует на этот счет – много! Этот профессор, в отличие от нас, мыслил иными категориями. Он побывал в таких переделках, что видел смысл в единственном: в умении выжить.

Алиса, между тем, была вне себя от гнева:

– Философия соглашателей, вечно идущих по линии наименьшего сопротивления, – возмущалась она, – плыть по течению ради самосохранения – позор! Твой дядя, например: он предпочел быть расстрелянным или повешенным, но пресмыкаться ради физического выживания он не стал. Честь ему и слава!

Вот такой была она, моя бывшая супруга.

Я же был другим. Вечно терзаемый сомнениями. Пал ли мой дядя смертью героя – для меня это еще большой вопрос. Слишком много неясностей во всей этой истории. Не исключено даже, что и он, как многие другие, выживал и выжил. А вдруг! Почему бы и нет?

Лишившись сна от всех этих «а вдруг» и «почему», я сказал себе: я должен съездить в Косцелиско, откуда Зундерланд, если ему верить, был родом. А значит, и его отец, который и впрямь мог оказаться моим дядей.

Выпросив короткий отпуск, я отправился в Высокие Татры. Вовсе не для того, чтобы найти там отдохновение или подышать воздухом, напоенным хмельным ароматом шампанского, которое невидимой пеной стекает с голубых горных склонов. Я прошел пешком от Закопаны до Каспровы Верх, непроходимыми тропами пробирался к высокогорным селениям, о которых говорил профессор. Я должен был узнать как можно больше о нашем библиотекаре или о его отце, который вдруг исчез столь таинственным образом.

Но тут случилось со мной нечто из ряда вон выходящее, что совершенно выбило меня из колеи.

Я уже слышу, как Вы, господин доктор, воскликнули: «Вот, вот они – ранние симптомы вашего недуга, господин Кибитц! Первые проявления вашего помешательства!»

Но это не так. У какой-то развороченной стены – я готов поклясться в этом – я увидел моего погибшего дядю, который колол дрова. Никаких сомнений. Бывший муж моей тети Бронки из Нью-Йорка, который давно был на том свете, лихо управлялся с деревянными колодами.

Не сомневаюсь, господин доктор, Вы сочтете меня сумасшедшим. Будучи человеком науки, Вы не верите в загробную жизнь или в воскресение. Не верю во все эти штучки и я. Но есть факт: я собственными глазами видел, что это был тот самый человек, который незадолго до начала войны навестил нас в Цюрихе. Тот самый Адам Зундерланд, которого Сомерсет Моэм называл самым остроумным, самым забавным гидом на всем Западе. Тот самый еврей, который туристам, своим клиентам, так живописал Польшу, что им не терпелось немедленно засесть за изучение польского языка, чтобы вновь и вновь возвращаться в этот ни с чем не сравнимый уголок Земли.

10

Господин Кибитц,

вы упорно продолжаете уклоняться от темы. Впрочем, запутанная история ваша могла бы вывести нас на весьма интересный след. Два обстоятельства настораживают меня: то, как вы представили вашу супругу, и, разумеется, ваша, якобы, реальная встреча с покойным дядей.

Во-первых, что касается вашей жены: сдается мне, как раз в ней таится источник хронического дисбаланса вашего душевного равновесия. Ее радикализм не перестает вызывать в вас протест. Своим максимализмом она постоянно провоцировала, подбивала вас. Вдобавок, это подогревалось ее непреодолимым тяготением к откровенно экстремистским проявлениям. Таким образом, ваша супруга, в известной степени, повинна в том, что вы оказались на грани горячки. И в этой связи становится понятным пережитое вами видение вашего покойного дяди. Вопрос лишь в том, как давно стали проявляться у вас подобные бредовые явления. Знать это – чрезвычайно важно! Я не исключаю симптомов эндогенной шизофрении, но мне крайне важно знать как можно больше об этом «самом забавном гиде на всем Западе», как определил его Сомерсет Моэм. Какую роль в вашей жизни сыграл этот неуловимый дядя?

Вы упоминаете об одном его визите в ваш дом в Цюрихе. Был этот визит на самом деле, или это все те же галлюцинации, продукт вашего воспаленного воображения?

11

Уважаемый господин доктор,

о галлюцинациях не может быть и речи. Адам Зундерланд действительно приезжал ко мне в Цюрих, где я жил в доме моих родителей. Он предстал передо мной абсолютно реальным, во всех трех измерениях. Я был тогда подростком лет четырнадцати. Он уделял мне немало времени. На скрипке, которую дядя постоянно возил с собой, он исполнял для меня партиты Иоганна Себастьяна Баха. Дядя играл по памяти, вел легко, как майское облако. Когда он виртуозно исполнял Чакону, я просто весь заходился от восторга, ибо в жизни не слышал ничего более прекрасного!

Итак, теперь, двенадцать лет спустя, он вновь стоял передо мной и тяжелым топором раскалывал надвое толстенные деревянные колоды. Дядя выглядел вполне осязаемым, созданным из плоти и крови, и не будь я наслышан о его ужасной кончине, я не был бы так потрясен увиденным. Одни уверяли меня, что он был повешен в Кракове, на Базарной площади, другие – что тернистый путь его завершился в газовой камере Освенцима. Третьи – живописали, как он собственными руками рыл могилу и вместе с другими несчастными был расстрелян у ее кромки. Так или иначе, уверяли меня, дядя Адам сложил голову за свое отечество, и его последними словами были: «Niech żyje Polska!» – «Да здравствует Польша!», что для меня звучало вполне убедительно, поскольку Польша всегда была его безответной любовью. Рассказывали, впрочем, и такою версию: в самые последние мгновения жизни дядя Адам сломался и душераздирающе рыдал. Но и этого я не ставлю ему в вину, ибо не могу с уверенностью сказать, как повел бы себя сам, окажись я в подобной ситуации.

Есть, наконец и последняя версия: она кажется мне и вовсе невероятной, хотя именно эта нравится мне более всех других. Распространяет ее некий Мак-Леллан, который, якобы, хорошо знал дядю Адама. Будто бы нацистский палач спросил дядю, есть ли у того последнее желание. Смех, да и только! Когда такое было, чтобы фашистский вешатель поинтересовался у приговоренного польского еврея, нет ли у того последнего желания? Тем не мене, этот шотландец утверждает, что все именно так и было. А дядя Адам, дескать, на этот вопрос ответил нацисту на чистейшем английском языке с оксфордским произношением: «Would you be so kind, Sir, as to kiss my backside!“ – не будете ли, дескать, вы, сэр, столь любезны, поцеловать меня в задницу – надеюсь, господин доктор, вам понятно значение этой фразы. Да, да, именно это она и означает: прежде чем свершить свое гнусное дело, палач должен поцеловать моего дядю в задницу. Я уже говорил, что версия эта маловероятна, но от этого она нравится мне не меньше, а даже больше.

Так вот, этот самый Мак-Леллан полагает даже, что именно это безрассудство моего дяди, столь дерзкий его ответ палачу, как раз и спас ему жизнь. Разумеется, немец не понял ни слова из сказанного приговоренным к смерти, но он твердо знал, что его на всех фронтах воюющее отечество остро нуждается в людях с хорошими знаниями иностранных языков, и он, дескать, не решился просто повесить столь ценного для Вермахта поляка.

Как бы то ни было, но случилось именно так, как я вам повествую: в богом забытом высокогорном селении в районе Каспровы Верх, перед ветхой, полуразвалившейся стеной покошенного сарая, стоял мой покойный дядя Адам Зундерланд и мирно колол дрова. От этого я не отступлюсь, ибо в тот момент все пять моих органов чувств были свежи, как никогда. Можете считать, господин доктор, что я стал свидетелем чуда, но Ваше заявление о том, что меня одолевали галлюцинации, лишено всяких оснований. На моем дяде была вязаная кофта из шерсти горного козла и застиранные войлочные штаны, отделанные на карманах красными лацканами. Перед моими глазами средь бела дня стояло самое оригинальное в мире привидение, а за его спиной красовался каменный мост, изящно изгибавшийся над потоком горного водопада.

Когда я стал к нему приближаться, он пристально всматривался в меня. В нескольких шагах от него я остановился, но он вдруг вернулся к своему занятию и продолжил рубить дрова. Я не поверил собственным глазам, всем чувствам моим выразил я недоверие. В конце концов, я был воспитан в духе марксизма, и вера в привидения была для меня не более, чем давно отжившим рудиментом реакционных представлений о сути вещей. Оставалось одно из двух: либо я накануне крепко перебрал хмельного зелья, либо случилось-таки то, чего не могло случиться по логике, по природной сути вещей, по определению: то есть, обыкновенное чудо! Только и всего. Третье предположение, что человек этот фактически остался в живых и поныне здравствует, я вообще не рассматривал. Ибо я пребывал в состоянии полнейшего абсурда. Боюсь, и Вы, господин доктор, окажись Вы на моем месте, тоже лишились бы свойственной Вам рассудительности.

В профессиональном плане Вы принадлежите к особой категории трезвомыслящих индивидуумов, которые признают лишь факты, объясняемые средствами точных наук. Но в данном случае даже Вы были бы поражены, будто ударом молнии! Сама мысль о том, что дядя Адам мог оказаться живым, противоречит основам здорового рассудка. К тому же, очевидная бредовость этой мысли как бы подчеркивалась его, более чем странным, облачением: вязаная кофта из шерсти горного козла, красные лацканы на карманах войлочных брюк, крестьянский топор, сжимаемый его хрупкими пальцами музыканта – словом, всем его обликом в целом. Горбатый нос, пористая кожа, коренастая, худая фигура. И смех и грех: Адам Зундерланд с оттопыренными ушами. Крестьянин из горного селения, в нелепом головном уборе, похожем то ли на шляпку в стиле альпийских лугов, то ли на субботнюю шапочку. Но – вне всякого сомнения – это был тот самый музицирующий на скрипке, получивший изысканное английское воспитание гид, который очаровывал своих англосаксонских клиентов неповторимыми прелестями юдофобской Польши, и который покорил сердце своего четырнадцатилетнего племянника проникновенным исполнением бессмертных сонат Иоганна Себастьяна Баха. Нет, господин доктор, никакой воспаленной фантазии там не было и в помине. Передо мной стоял человек из протоплазмы, из живой субстанции, из мяса, костей и крови. Над ним возвышались остроконечные шпили Каспровы Верх, а под ним живописно зеленели альпийские пастбища Косцелиско.

Вы многозначительно покачиваете головой, господин доктор. Видение мертвого дяди, утверждаете Вы, есть не что иное, как проявление безошибочного симптома глубокого помешательства.

Вы заблуждаетесь. Не я был или есть помешанный, а он. Таковым он был всегда. Именно поэтому моя тетя, которая не переставала его любить, все-таки рассталась с ним. Весь его облик являл собой сущую катастрофу. Я стыдился ходить с ним по людным улицам Цюриха. И в то же время, всегда боготворил его.

Время от времени он появлялся за нашим обеденным столом и декламировал английские стихи – грудным голосом тенора, исполняющего героические партии, сопровождая их выразительными жестами великого Сатира.

Я готов дать обе руки на отсечение, что это был ОН, а не какой-то мираж. ОН, и никто другой!

Я уставился на него, не смея верить собственным глазам. Вначале и мне казалось, что все это лишь сон, мечта, мираж. Но тут мне вспомнилась английская народная мудрость: вкус пудинга познается едой. Отлично, пусть эксперимент покажет – брежу я или нет. И тогда я собрал все остатки моих сил, схватил этого человека за плечи и закричал:

– Дядя Адам, это я, твой племянник из Цюриха!

Но он продолжал молча пялиться на меня. Тогда я закричал еще раз:

– Партиты Баха – разве ты забыл о них? Ну же!

И тут случилось непостижимое: он выхватил толстенный деревянный кол, размахнулся им и так хватанул меня по лбу, что я тотчас лишился рассудка. Когда я очнулся, его нигде не было. Дядя исчез. Растворился в воздухе.