История метафизики. Том второй Первая часть

История метафизики

Том второй Первая часть

Эдуард фон Гартман

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Эдуард фон Гартман, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0064-1643-7 (т. 2)

ISBN 978-5-0064-1642-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I. И. Кант и его школа

1. Кант

В философском развитии Канта (1724—1804) можно выделить четыре периода. В первый период, продолжавшийся до 1769 года, он стоял на почве своего учителя Кнутцена, то есть на синтезе между Вольфом и Ньютоном. Вместе с Вольфом он признает знание философским только в той мере, в какой оно априорно и дает аподиктическую уверенность, и отказывается от предварительно установленной Лейбницем гармонии для воздействия тел на тела и духов на духи. Вольф и Ньютон согласны в том, что все движения восходят к атомистически структурированным силам; Ньютон, с другой стороны, утверждает механическое объяснение всех изменений в физическом мире и реально существующее пустое пространство в качестве его арены. В первом случае Кант принимает сторону Ньютона во все свои периоды, во втором – по крайней мере, в первый период. Вместе с Кнутценом (и Крузиусом) Кант отвергает предустановленную гармонию даже там, где Вольф все еще гипотетически сохраняет ее, – между телом и разумом одного и того же человека. Что касается распространения света, то он отвергает гипотезу излучения Ньютона и принимает гипотезу волнообразного движения Эйлера. В интересах механики он отказывает низшим монадам в духовности и превращает их в простые физические элементы; именно поэтому он всю жизнь боролся с учением Лейбница как с идеализмом (или, точнее, спиритуализмом).

Отличая реальное основание от логического, Кант уже в первый период своего творчества приходит к пониманию того, что из одних только логических отношений, т. е. на основании закона противоречия, невозможно познать какую-либо реальную причинную связь или утверждать что-либо фактическое на основании чистого разума. Таким образом, вместе с Крузием он также отменяет априорное онтологическое доказательство, считая, что существование не является одним из предикатов субъекта, но стремится заменить его трансцендентальным доказательством существования Бога из понятия возможности на основе проведенного Крузием различия между принципом действительности и принципом возможности, которое черпает свою силу в незаметном чередовании двух различных понятий («невозможность» и «отмена всякой возможности») В первый период Кант в остальном занимается преимущественно научными задачами и придерживается мнения Лейбница, что телеология, как высший взгляд, вполне совместима с механической естественной причинностью. Вместе с Гоббсом он отличает чистую, дедуктивную, априорную часть естествознания от индуктивной, эмпирической его части; он также разделяет предпочтение Гоббса к генетическим определениям, к математическому рационализму как в анализе, так и в синтезе, но в первый период не разделяет его отвращения к пустому пространству. – Во второй период (1769—1776) Кант сохранил трансцендентальную обоснованность форм мышления, но отбросил формы восприятия (пространственность и временность), тем самым перейдя от реалистического крыла школы Лейбница (Кнутцен) к идеалистическому (Баумгартен и Крузий) и сблизившись с английскими феноменалистами и Сведенборгом. Он сохранил локковское различение внешнего и внутреннего смысла, номинального бытия и реального бытия (логической и реальной сущности), а также пропозиций (суждений), которые играют (аналитические) и учат (синтетические), но отверг локковское различение первичных и вторичных свойств вместе с Юмом. Подобно Гоббсу, Беркли и Юму, он теперь также отвергает пустое пространство и, вместе с двумя последними, приписывает эмпирическую реальность и феноменально-субстанциальный характер простым идеям сознания. Трансцендентную причину, воздействующую на чувственность, которую отрицает Юм, Кант называет вещью-в-себе, а Беркли – Богом; Кант предполагает influxus physicus realis вещей, созданных Богом в себе, друг на друга, Беркли – только сверхъестественное воздействие Бога на духи. От Юма, с первой крупной работой которого Кант не был знаком, он перенимает неправильное употребление слова «скептицизм» для агностицизма или теории незнания и в этом смысле отвергает скептицизм Юма, поскольку сам стремится к позитивной теории познания. От Юма он также узнал, что понятие причинности никогда не может быть выведено из опыта и что логическое постоянство сознания ничего не доказывает для реальной субстанциональности эго.

От Лейбница он перенимает мнение, что так называемые врожденные идеи присущи разуму только как типичные правила формального функционирования, и что царство темных, бессознательных идей в душе очень обширно и очень важно. Как и Рид, он допускает, что опыт формируется из ощущений посредством предсознательной, инстинктивной умственной деятельности, и придерживается самих вещей как условий для позитивной теории познания; в отличие от этого, он заменяет здравый смысл научно контролируемым, критическим использованием разума. Кант, вероятно, заимствовал у Бонне различие между непознаваемой вещью самой по себе и видимостью, которая есть не что иное, как наше субъективное воображение, а также утверждение о том, что Лейбниц все интеллектуализировал, а Локк все сенсибилизировал, и о значении мозга для жизни души. С другой стороны, он отвергает эфирное тело Бонне в пользу безпространственного и вневременного царства духов Сведенборга, которые находятся в чисто идеальном или умопостигаемом общении друг с другом.

Кант следовал за Баумгартеном настолько близко, что использовал его учебники в качестве основы для своих лекций; с ним связаны и эпизодические склонности Канта к философии тождества в третий период его творчества. Крузий стал примером для Канта благодаря своей скептической критике рациональной теологии, космологии и психологии и противостоянию эвдемонологическому оптимизму, включая доказательство бессмертия из постулируемого будущего баланса между заслугами и счастьем. От Тетенса Кант перенял трехчастное деление душевных способностей на чувство, понимание и волю. Если в первый период своего творчества Кант, как и Рюдигер, учил, что математика аналитична, а философия синтетична, то во второй период он, как и Ламберт, утверждал, что обе науки синтетичны и что обе они априорны. Ламберт берет пространство, время и движение как простые априорные базовые понятия с аналогичными однородными частями геометрии и форономии (теории движения) и формулирует основные вопросы эпистемологии о том, как такие составные понятия возможны a priori и почему они имеют объективную обоснованность. Кант лишь преобразует составные понятия a priori в синтетические суждения a priori.

Мотив, побудивший Канта перейти от точки зрения первого периода ко второму, заключается лишь в его неспособности примириться с антиномиями и в надежде, что он сможет их преодолеть, перейдя от реалистического представления о формах восприятия к идеалистическому. За пять лет до этого он уже познакомился с беспространственным и вневременным царством духа Сведенборга; возможно, оно указало ему путь, но не побудило идти по нему. Важно отметить, что для Канта действительно убедительным доказательством исключительной субъективности форм восприятия была другая непреодолимость антиномий; для априорности форм восприятия, напротив, доказательство заключалось в том, что он считал, что без них математика не может быть ни априорной, ни синтетической наукой, и, таким образом, в конечном итоге было обусловлено тем, что он заменил аналитический характер математической Ä^процедуры на синтетический, по крайней мере в отношении ее принципов.

Вся материя восприятия происходит от восприимчивости чувствительности, форма познания – от высшей интеллектуальной способности познания и движется в априорных категориальных функциях или чистых понятиях. Априорные принципы распадаются на чувственные и интеллектуальные понятия или категории чувственности и понимания. Таким образом, формы восприятия, как продукты высшей способности познания, являются чистыми априорными понятиями или категориями чувственности; но Кант стремится подавить и то, и другое и переместить их в низшую или чувственную способность познания, потому что во втором периоде он наделяет их совершенно иной сферой действительности, чем чистые формы мысли или категории рассудка. Более того, он даже сохраняет это отделение форм восприятия от форм мышления в третьем периоде, когда мотив, из которого он его сделал, снова перестает существовать, и обе формы снова имеют одинаковую сферу действия.

Таким образом, позиция Канта второго периода является идеалистической по отношению к пространству и времени, но реалистической по отношению ко всем формам мышления, особенно по отношению к причинности, воздействию вещей друг на друга и силовым проявлениям динамических атомов (physicus realis). Его главная заслуга заключается в укреплении рационализма с помощью учения об априорной действенности категориальных функций, благодаря которому он сделал неактуальными английские возражения против врожденных идей. Его второстепенная заслуга состоит в том, что он сохранил неотъемлемое право чувственности и эмпиризма через учение о вещах, которые нас затрагивают, не позволив ввести себя в заблуждение противоречием априоризма суждений немецких рационалистов. Его слабость, однако, заключается в том, что он спутал и перепутал категориальный априоризм с априоризмом суждения, а также в том, что он односторонне распределил активную продуктивность и пассивную восприимчивость на материю и форму воззрения, вместо того чтобы уже признать завершенный синтез активной продуктивности и пассивной восприимчивости в каждом из двух компонентов воззрения. —

Вопрос теперь в том, какие соображения побудили Канта перейти от точки зрения второго периода к точке зрения третьего, т. е. отрицать трансцендентную обоснованность чистых форм мышления так же, как он это сделал в отношении чистых форм восприятия. Из двух вопросов Ламберта первый («как возможны синтетические суждения a priori?») был решен категориальным априоризмом, если принять его замену априоризмом суждений; но на второй («почему они обладают объективной действительностью?») для математики и форономии был дан ответ только об исключительной субъективности пространства, времени и движения, но для метафизики как априорной науки он остался совершенно без ответа. Этот ответ необходимо было восполнить. Если

априорные определения пространственно-временной конституции вещей должны обладать объективной действительностью только потому, что объективность является чисто субъективной феноменальной, то почему априорные определения логической конституции вещей должны черпать свою объективную действительность из другого основания? И что это может быть за основание?

То, что знание о формальной природе вещей определяется эмпирическим образом только самими вещами, для Канта невозможно, потому что тогда знание состояло бы в суждениях a posteriori, а суждения a priori были бы невозможны. Фактичность априорных суждений для него столь же несомненна, как и их объективная истинность, и для него вопрос лишь в том, чтобы понять, как это возможно. Тогда остается два случая: либо вещи и мышление находятся в одних и тех же формах, так что правильные формально-логические суждения верны и в отношении отношений вещей друг к другу, либо объекты определяются субъективным мышлением и тогда могут быть поняты только как субъективные явления в сознании. Первый случай для Канта исключен, отчасти потому, что он способен представить себе согласие между двумя сторонами только как эпизодическое попечение Бога от случая к случаю или как предварительно стабилизированную гармонию, но не как законное рациональное соответствие, отчасти и особенно потому, что объективная достоверность априорного формального знания тогда уже не имела бы аподиктической определенности, а только вероятность в смысле гипотезы. Таким образом, оставался только другой случай, что вещи определяются субъективным мышлением не только в отношении пространства, времени и движения, но и в отношении их логической структуры.

Кроме того, он пришел к выводу, что формы мышления сами по себе слишком пусты, чтобы производить метафизическое знание a priori, и что сначала они потребуют добавления чистых форм восприятия или хотя бы одной из них (темпоральности), которая превратит их из понятий в схемы. Но затем стало ясно, что в метафизику был привнесен чисто субъективный компонент (темпоральность) и что метафизика не может претендовать на трансцендентно-объективную обоснованность, по крайней мере в этом отношении.

Разве не очевидно было бы отказать в трансцендентно-объективной обоснованности и другой стороне (чистым формам мысли) и ограничить метафизику как чисто имманентную формальную науку формальной природой субъективных объектов видимости? Не был ли прав Юм, который долгое время утверждал, что причинность применима только в пределах опыта, то есть к отношениям субъективных видимостей друг к другу?

Так Кант стал феноменалистом в манере Кольера, Беркли и Юма, но по противоположным причинам. Англичане пришли к феноменализму, чтобы помочь сенсуализму и имманентному эмпиризму победить и окончательно уничтожить рационализм и априоризм суждений; Кант пришел к нему, чтобы через него обеспечить победу рационализма и априоризма суждений, т. е. потому, что только при предпосылке феноменализма рациональные суждения a priori аподиктически определенной объективной действительности казались ему возможными. Ощущение этого противоречия поддерживало его неприязнь к английским феноменалистам. Как он боролся со спиритуализмом Лейбница как идеализмом, отменяющим телесность низших монад, и с материальным идеализмом Декарта как идеализмом, отменяющим эмпирическую реальность материи восприятия, так он боролся и с английским феноменализмом как идеализмом, разрушающим априорное суждение и ведущим к скептицизму (агностицизму). Он прекрасно понимает, что материальный идеализм Декарта в отношении восприятия требует формального или трансцендентального реализма в отношении форм восприятия в качестве дополнения, и что его собственный формальный или трансцендентальный идеализм в отношении форм восприятия и мышления требует материального или эмпирического реализма в отношении восприятия, если вся реальность восприятия и опыта не растает в ничто. —

Он борется с метафизикой Вольфа не для того, чтобы бороться с априоризмом рационального суждения, а скорее для того, чтобы спасти ее от ущерба, который понесла ее репутация как принципа в результате слишком далеко идущего применения. Нам больше не нужно опровергать самонадеянность Вольфа и его школы, выносящих аподиктические суждения обо всем возможном на основании чистого разума; для современников Канта требовалась тщательная очистка, и именно поэтому репутация Канта как «сокрушителя всего» была так велика. Однако, поскольку Кант смог дать эту критику волковской трансцендентальной метафизики a priori, лишь переступив на почву феноменализма, он закрепил рационалистические суждения a priori на новом основании и развязал спекулятивную эпоху фихте-шеллингианской философии, которая едва ли отставала от Вольфа в вопросе о дерзости аподиктических суждений a priori. Кант не отказывается от формулирования вероятных гипотез как таковых, но только для математики и философии; в естественных науках он допускает их в пределах возможного опыта. В философии, как и Спиноза, он хочет обеспечить аподиктическую определенность, эквивалентную математической. Таким образом, в третьем периоде Кант занимается определением границ реального, аподиктически определенного, априорного использования разума; Кант имеет так же мало общего с чисто формальным использованием разума, которому учат математика и формальная логика, как и с реальным использованием разума в индуктивных науках, которое основано на опыте и одновременно на расчете вероятности. Ошибочно говорить, что Кант раз и навсегда определил границы применения разума, поскольку он никогда не занимался этой задачей. Для эпохи, которая, как и наша, с трудом понимает концепцию реального, аподиктического, априорного использования разума и высмеивает ее, когда понимает, задача Канта вообще не имеет смысла, и все усилия, потраченные на понимание его попыток решения, являются пустой тратой времени из-за непонимания.

Главный результат Канта состоит в том, что мы никогда не сможем достичь аподиктически определенного априорного знания о природе вещей самих по себе посредством чистого разума. Сегодня все признают это, не нуждаясь в доказательствах. Но Кант вовсе не хотел утверждать, что гипотетически вероятное индуктивное знание о вещах самих по себе никогда не может быть достигнуто путем реального использования разума на основе опыта; он лишь не занимался таким знанием, потому что оно выходило за рамки его концепции философии. То, что интересует нас сегодня, мы находим не у Канта; то, что Кант пытается доказать, для нас самоочевидно. Его запрет на формирование трансцендентальных гипотез ни в коем случае не основан на его априорном рационализме, а всего лишь на феноменализме или трансцендентальном идеализме, и стоит или не стоит вместе с запретом на трансцендентальное использование категорий. Кстати, сам Кант меньше всего обращал внимание на свой запрет; вещь в себе, влияющая на чувствительность, первобытие как трансцендентальное основание миропорядка и даже априорная природа форм восприятия и мышления как возможное основание априорных суждений (трансцендентальная дедукция) – это, по его мнению, такие же трансцендентальные гипотезы, имеющие лишь вероятную обоснованность, исключение которых привело бы к краху всей философии Канта. Его «теоретическая доктринальная вера», основанная на практической вере, в конечном счете не что иное, как вероятность.

Бессмысленно спорить о том, является ли основополагающей верой Канта априоризм или рационализм (знание из чистого разума), ибо он знает рационализм только в форме априоризма суждений и даже не рассматривает возможность категорического априоризма, который не был бы рациональным по своей природе (например, в смысле учения о происхождении, основанного на накопленном наследовании чувственных ассоциаций). Таким образом, рационализм одновременно является априоризмом и априоризмом рационалистическим. Категорический априоризм соотносится с априоризмом суждения, а последний – с рационализмом как причина со следствием, но также и как средство достижения цели. – Только в одном Кант решительно не является философским эмпириком; эмпиризм представлен против него современными популярными философами и Гердером. В естественных науках и в антропологии Кант, конечно, исходит из эмпирического индуктивизма, но только в том смысле, что весь материал опыта производится априори самим субъектом в досознательном априорном порядке и затем только воспринимается сознанием апостериори, т. е. что человек производит свой собственный опыт по своим собственным законам и затем находит его законченным. Как философ Кант прямо противоположен эмпирику, поскольку исключает из философии всякое познание, не основанное на аподиктически определенных априорных суждениях чистого разума Эмпиризм – это взгляд, согласно которому не-Я имеет решающее значение для познавательного содержания эго, причем не только для материи восприятия (т.е. ощущений), но и для выбора и применения к этой материи априорных форм восприятия и мышления. Для Канта, однако, выбор и способ применения форм, которые накладываются на субстанцию представления, ни в малейшей степени не определяется этой субстанцией, а только познающим субъектом, Последний остаток эмпиризма укрывается в том, что на чувственность влияет вещь-в-себе, о которой Кант вообще ничего не знает, и допущение которой, даже как трансцендентальной причинности, противоречит его фундаментальному запрету на трансцендентальное использование категорий. Согласно Канту, познающий субъект бессознательно производит из себя как особые эмпирические законы природы, так и общие чистые законы понимания и навязывает природе и те, и другие; тот факт, что он может реконструировать последние только с помощью сознания a priori, не делает между ними принципиального различия; Его преемники также пытались реконструировать специальные законы природы a priori, как Кант реконструировал общие законы, а сам он позже назвал цель категорией, с помощью которой осуществляется выведение специальных законов природы из общих законов Это все настолько антиэмпирично, насколько это возможно. —

Есть два пути, по которым Кант приобрел весьма ошибочную репутацию эмпирика: во-первых, он назвал свою «Критику чистого разума» «теорией опыта», а во-вторых, он использовал все наши знания о категориях, но ограничил их сферой возможного опыта. Теперь эмпиризм понимает теорию опыта как прямо противоположную кантовской, а именно как выведение познания из опыта, тогда как Кант понимает ее как генетическое выведение опыта из продуктивной познавательной деятельности субъекта.

Эмпиризм и Кант сходятся в понимании под областью опыта области объективной реальности; но оба понимают под областью объективной реальности прямо противоположное, а именно: эмпиризм – единый, общий для всех познающих мир индивидуации, а Кант – множество субъективно-идеальных миров видимости, каждый из которых принадлежит только одному субъекту, а именно тому, кто его породил. Если, следовательно, эмпиризм запрещает выходить за пределы возможного опыта, то он делает это из недоверия к эффективности разума, даже когда он используется индуктивно; если, с другой стороны, Кант запрещает выходить за пределы возможного опыта, то он делает это для того, чтобы обеспечить дедуктивное использование разума для аподиктически определенных априорных суждений в этом субъективно идеальном царстве видимостей, тогда как его возможное индуктивное использование лежит совершенно вне его интересов. Но если трансцендентальный идеализм Канта необоснован, то необоснован и его запрет на трансцендентальное использование категорий, а значит, и на ограничение познания пределами возможного опыта в кантовском понимании. Поэтому современный эмпиризм никоим образом не может ссылаться на Канта, который во всем стремился к прямо противоположному. —

Опыт должен обладать объективной реальностью, и действительно, реальность должна вытекать из материи восприятия, объективность – из всеобщности формы. Как чисто субъективно реальное душевное влечение, ощущение имеет эмпирическую реальность в смысле субъективно идеального события, но не имеет реальности, независимой от процесса сознания; если ему и приписывается такая реальность, то лишь постольку, поскольку оно связано с реальностью независимой от субъекта вещи через трансцендентальную гипотезу аффекта в себе. Будучи априорными субъективно-идеальными формами, формы восприятия и мышления не могут придать объективности опыту, поскольку, хотя они и законны в субъекте, они чисто субъективно выбраны и определены. Соединение двух субъективно-идеальных компонентов опыта не может вывести их ни за пределы простой субъективности, ни за пределы чистой идеальности. Только трансцендентальное отношение имманентного чувственного объекта к трансцендентальному объекту в себе или вещи в себе как его корреляту, т. е. только возвышение чувственного объекта до трансцендентального объекта или сознания, представляющего вещь в себе, открывает сферу объективности в смысле объекта, тождественного для всех познающих субъектов. Таким образом, реальная объективность, как и объективная реальность, зависит от трансцендентальной гипотезы трансцендентальной вещи-в-себе, которая воздействует на нас и, вместе с этим, становится иллюзией.

Вся эпистемология Канта направлена на обеспечение объективной реальности или реальной объективности для объектов восприятия; но все его попытки вывести из чисто субъективно идеальных факторов продукт, который имел бы более чем чисто субъективно идеальную реальность в акте представления, с ним и через него, оказываются тщетными. Поэтому он постоянно возвращается к вещи-в-себе как к своему последнему прибежищу, и поэтому же он до конца держится за вещь-в-себе как за позитивно существующий трансцендентальный коррелят объекта восприятия и за трансцендентальную причинность его аффекта. Для сферы сознания понятие трансцендентального объекта, репрезентативно указывающее на трансцендентальный коррелят самого себя, является последней достижимой вещью, а этот трансцендентальный коррелят, или вещь-в-себе, существует лишь как негативное предельное понятие (негативный нуменон). Но если бы этому чисто отрицательному для сознательной мысли понятию не соответствовало положительное в трансцендентальном бытии, то понятие трансцендентального объекта было бы не более чем психологически неизбежной иллюзией, и тогда трансцендентальная реальность трансцендентального объекта и покоящаяся на нем объективная реальность или реальная объективность объектов видимости, а вместе с этим и объективно-реальная обоснованность аподиктически определенных суждений a priori, распались бы в ничто. – Если рассматривать позицию Канта в отношении эпистемологии и метафизики, то следует всегда помнить, что и то, и другое для него – лишь средство для достижения другой цели, и что его настоящий интерес направлен на мораль и натурфилософию. В случае с моралью он открыто заявляет об этом; в случае с натурфилософией это вытекает из всего хода его литературного развития, которое начинается с натурфилософии, заканчивается ею и не теряет ее из виду ни на одном этапе своей жизни. Для него важно получить теоретический фундамент, на котором, с одной стороны, может быть обеспечена практическая вера в Бога, свободу и бессмертие, а с другой – возможна априорная натурфилософия аподиктической определенности. В первом случае он стремится уничтожить все предполагаемые знания о метафизически трансцендентных объектах, как это делала вольфианская школа, но только для того, чтобы освободить место для практической веры на основе моральной уверенности; во втором случае он стремится полностью интегрировать в субъективную сферу все элементы естественной философии, такие как движение, скорость, ускорение, сила, масса, притяжение, отталкивание, инерция и пр. И т.д., в субъективно-идеальную сферу, чтобы чистый разум мог аподиктически выносить о них определенные априорные суждения. Кант и не мечтал о том, что может наступить время, когда нравственный закон перестанет иметь для людей безусловную определенность, когда человек перестанет стыдиться того, что он не добродетелен, но подчиняется нравственному закону, и когда аподиктически определенная натурфилософия a priori от чистого разума будет осмеиваться как детское отклонение человеческого духа. Если бы он считал подобное возможным, то, вероятно, воздержался бы от любых усилий в области эпистемологии». – Эпистемология и метафизика Канта – это, по сути, теория категорий, если использовать термин «категория» в самом широком смысле, так что она охватывает чистые формы восприятия, чистые понятия понимания (или категории в более узком, кантовском смысле), понятия отражения понимания, понятия чистого разума и категорию суждения (цели). Непреходящая ценность его теоретической философии заключается главным образом в обновленной и углубленной разработке всех этих типов категорий, благодаря которой он поднял теорию категорий на новый уровень и дал своим преемникам важнейшие импульсы для ее дальнейшего развития. Большой шаг в углублении предыдущей концепции заключался в том, что он признал все категориальные функции как предсознательные синтетические интеллектуальные функции и проследил их до единой предсознательной синтетической интеллектуальной функции, от которой они отличаются как простые спецификации. Эту единственную функцию он называет трансцендентальным синтетическим единством апперцепции.