Хроники русского духа

Г. М., завоевав авторитет в педагогическом коллективе, убедила дирекцию школы, что в 10-м классе можно попробовать преподавать психологию. Дирекция ввела. Как другие ученики воспринимали, не помню, мне же было очень интересно, хотя иногда не очень понятно. Вспоминается в связи с этим ситуация из моей производственной жизни. Когда на учёном совете кто-нибудь излагал своё видение некой непростой проблемы, замдиректора по науке О. С. Богданова сетовала или шутила: «Вы говорите интересно, но непонятно». И все смеялись. Так и психология в 10-м классе. Но позже, уже когда я работала в НИИ педагогики воспитания, мне очень близко пришлось соприкоснуться с психологией, так близко, что тема моей кандидатской диссертации «Формирование нравственной самооценки как условие самовоспитания старших подростков» оказалась на стыке педагогики и психологии.

Галина Моисеевна организовала однажды экскурсию школьников в районный центр на молокозавод, где варили сгущёнку. Ни разу не видела я и не пробовала сгущённое молоко. Во время экскурсии нам дали в руки по банке и сказали: пейте сколько хотите. И все мы очень быстро поняли, что после 4–5 глотков наступало пресыщение до рвоты. Примерно то же самое я наблюдала уже в Москве, когда с московскими восьмиклассниками (я вела в их классе научный эксперимент) была на практике на кондитерской фабрике. Нам тоже позволили есть конфет кто сколько хочет. На второй день пребывания на заводе кое-кто ещё жевал. На третий день ни интереса, ни блеска в глазах конфеты уже не вызывали, наоборот, говорили, что от одного вида конфет становилось плохо.

Г. М. была не только образованной и воспитанной – она была по-настоящему интеллигентной! В Любавичах, когда приходили к другим, не было принято стучаться. Г. М. всегда стучалась. Однажды к нам стучат – ясно, это Г. М.

– Заходите, Галина Моисеевна, – мы хором. Заходит Миша. Замечу: мы почему-то брата звали «жид». Его выдумка нас задела. Почему? Мы решили его проучить. И проучили… себя! Вскоре кто-то снова стучится.

– Нечего стучаться, жид, мы знаем, это ты!

Дверь открывается, на пороге Г. М. Мы онемели от ужаса! Спустя мгновение наперегонки, путаясь в словах и слезах, пустились в объяснения. Галина Моисеевна – что значит воспитанный человек! – рассмеялась, сказав: «Ничего страшного, успокойтесь!» Когда мы поняли, что непосильная для нас нравственная ноша снята с наших плеч, мы обезумели в счастливом восторге! Она преподала нам психологический урок на всю жизнь! Удивительная женщина!

Г. М. ведёт в моём классе химию. Объясняет чётко, ясно, понятно и интересно. Помню, после объяснения нового материала Г. М. попросила Надю Подову повторить, как та поняла новый материал. Повторить у Нади не получилось. Я вдруг так пожалела Г. М., что расплакалась и выбежала из класса. На следующий день прихожу в школу, а мне говорят:

– Вот жидовка до чего вчера довела тебя!

У меня глаза расширились и мозги затуманились от извращения дела, прежде чем я смогла объясниться.

Как элегантно одевалась Г. М.! И лицо её было очаровательно, особенно брови! У всех остальных учительниц широкие, обросшие, прямые или даже с концами, опущенными вниз. У неё же изогнуты в дугу, линии чёткие, форма безупречная! Оказалось, она их брила. Под её влиянием и мне хотелось иметь такие брови. Так стали же! Вразлёт! Брови попали и в мои стихи.

В Москве ж хочу, чтоб бровь дугою,В Москве хочу другою быть!

Как-то в одно из лет в Любавичи приехал Коля Лисовский, окончивший школу раньше Миши, высокий, статный, в одежде – городской лоск! Узнаю, что он, будучи ещё учеником школы, и Г. М., почти его ровесница, любили друг друга. Я обрадовалась, теперь Г. М. выйдет замуж. Нет, не сложилось у них. Коля уехал, Г. М. осталась в Любавичах, до конца своих дней пребывая в глубоком одиночестве. И похоронили её на любавичском кладбище. Несколько десятилетий спустя мы с сестрой Таней и Мишей оказались в Любавичах. Естественно, первым делом направились к нашей любимице Г. М., которая была уже на пенсии. Школа построила для неё двухкомнатную квартиру. Видим – из дома вылетает старуха в рубище, как Сократ, с палкой в руках, с криком устремляется за курами. Остановилась, смотрит на нас, как вскрикнет: «Кукриновы!» – «Да, это мы, Галина Моисеевна!» Она смутилась, устыдилась своего наряда. Через 20 минут нас принимала и привечала ухоженная, всё ещё прекрасная женщина, совсем такая, какою я помнила её в моём детстве! Прекрасная во всех отношениях женщина, целая яркая эпоха в истории школы, почти десятилетие благотворного её влияния на становление моей личности! Галина Моисеевна! Я любила вас! И сегодня низко кланяюсь вам у вашей могилы!

Любавичи и школа в моей жизниСоставили эпоху, целый мир!И что бы я ни делала, что б ни творила,Хочу дышать тобой, Любавичей эфир!Духовный и астральный школьный мирГалина Моисевна наполняла,Она и идеал, и мой кумир,Душевным благородством покоряла!Мы посвящали вас в суть наших планов,Хозяйкой делали и помыслов, и дум.Вы щедро нас духовно насыщали,Взрастили нашу совесть, скромность, ум!Рядом с вами были мы на всё способны,Замахнулись даже психологию познать…Всё, чем тогда богаты были сами,Спешили исподволь нам передать!

Именно под её влиянием я поступала на химфакультет минского политеха. Недобрав балл, оказалась в Московском институте культуры им. Н. К. Крупской. И до сих пор пою и танцую, хотя, читая одного из отцов церкви Сирина, на нескольких страницах нашла перечисление людских грехов. Оказалось, что всё, что я делаю, – всё грешно: звонко смеюсь – нельзя, самозабвенно танцую – плохо, объедаюсь – грешно. Не поступила сама на химический факультет – так в сыне Юре заговорил химик, и он закончил химфакультет МГУ.

Постепенно, один за другим, уходили из отчего дома мамины дети. Уехала в Москву Таня. Валя поступила в смоленский мединститут. Закончила Тася школу. «Буду хулулом», – так говорила она. И стала хирургом! Остались мы с мамой вдвоём.

Странно то, что летом мы, мамины дети, не работали в колхозе, как все остальные дети, достигнув подросткового возраста. Колхозница Сима, мамина младшая сестра, которая не хотела учиться, часто просила меня помочь ей зарабатывать трудодни, которые оплачивались натурой – рожью, пшеницей… То лён я брала без рукавиц, а он очень колючий. Руки мои – сплошная кровь. В то же время на руках тёти Симы никаких следов. Руки женщины, сердце женщины… То сено ночью стоговали. Ох, стогование – пыль, грязь, неподъёмная тяжесть! Для меня же никакой пыли и тяжести – одна романтика! То ночью молотили машиной рожь. От пыли ничего не видно: ни луны, ни неба! А мы песни горланим да смеёмся во всю силу наших лёгких. То жала рожь. Бесконечные просторы ржи женщины сжинали серпом! Не было тракторов. А в настоящее время еду в Смоленск – нет полей, всё заросло кустарником. Подмосковная земля почти пустует.

Я была последним ребёнком в семье. Все мои сёстры и брат проучились на моих глазах. Потому знала наизусть всю начальную школу и многое из программы средней школы. Училась легко и весело, играючи. К каждому уроку, однако, готовилась. Если иногда случались проколы, тут же поднимала руку, предупреждая, что к уроку не готова. Позже поняла, что таким способом я снимала психологическую напряжённость, обеспечивала себе комфортное состояние. Сижу себе весело и беззаботно, слушаю отвечающих и всё знаю. Но был в моей школе бином Ньютона, который не поняла.

Мама в начальной школе учила Тасю, потом немножко меня. Сестра была острой в учении, однако мама ставила ей четвёрки. Помню такой разговор между ними:

– Мама, в моей контрольной нет ни одной ошибки. Почему ты поставила мне четвёрку?

– Да, твоя работа отличная, молодец! Как пойдешь в 5-й класс, пусть там другие учителя ставят тебе пятёрки. Зачем – чтобы не говорили: ты отличница, потому что учит мать.

Но когда мама меня учила, уже ставила и пятёрки. Видно, она тоже поняла, что так можно затюкать психику дитятки, недалеко и до комплекса неполноценности. Потому в начальных классах я начала получать похвальные грамоты. С 4-го класса мы сдавали уже какие-то экзамены. У нас предметов было больше, чем у моей американской внучки в 9-м классе: медицина, физкультура, английский, биология, литература. Мой муж ведёт серьёзный разговор с невесткой, куда собирается поступать внучка Полина. Мол, надо уже сейчас готовить абитуриента к осознанному выбору профессии. Невестка пытается ему что-то отвечать. Далёкие от педагогики люди в это время (70-90-е годы прошлого столетия) утверждали, что наша система образования плоха, слаба, несостоятельна. Разные жизненные ценности, потому разные педагогические принципы образования. Что хорошо глухому, не подходит слепому. О чём тут торг?

Возможно, я, не занимаясь сравнительной педагогикой, потому не обладая достаточной информацией об американской школе, ошибаюсь в своих суждениях. В другом полугодии, в других классах будут другие предметы? В нашей школе во второй половине XX века 20–22 предмета изучали одновременно на протяжении 6–8 лет. У них – массированно, но краткосрочно. Что лучше – неизвестно.

В 40-50-е годы XX века Любавичи звенели от огромного количества детей! Их было, сейчас соображаю, в 6–7 раз больше, чем взрослого населения. Несколько школьных зданий на 3–5 классных комнат не вмещали детей Любавичей и ближних деревень! Занятия проходили не только в две смены, а два-три года даже в три смены! Однажды 8-х классов было шесть параллелей! В течение одного года и я ходила в третью смену. Школьные здания освещались от движка. Занятия начинались в 18 часов, заканчивались в 23 часа. Зима, снега по пояс, пурга-вьюга, поздно рассветает, рано темнеет. А дети соседних деревень плетутся сквозь снежную мглу. Боже мой! Ни электрического света, ни какого-либо транспорта. Только пешком! Ни разбойников, ни грабителей! Все учились! Всё было устремлено к жизни на земле! А сейчас «продвинулись» до яхт и личных островов, до «всеобщего счастья» быть первыми в строках «Форбса»!

Седьмой, кажется, класс. Мамнев Василий, мальчишка соседней деревни, чувствуя, что его сейчас вызовут к доске, а он не готов к ответу, вывинтил лампочку. Свет погас. Мне это не понравилось. Своими силами я пыталась его заставить вернуть свет, у меня не получилось. Когда другие парни лампочку ввинтили, свет снова загорелся, мне всё же удалось слегка поколотить хулигана. Позже, когда этот хулиган, курсант Ленинградского морского училища, приехал на летние каникулы и мы встретились в клубе, моё сердце затрепетало. Как красив, высок, статен он был! Мы начали встречаться, к сожалению, лишь одно лето. Сидим мы на крыльце Селезня-гармониста, луна круглая и яркая, нам весело и радостно быть вместе! И письма его я хранила какое-то время. Но жизнь не стояла на месте.

В школу приехала новая учительница немецкого языка. Молоденькая, нежная, беленькая, точно Елена Соловей. Прежняя немка, которую звали «Гусь сдох», часто забывала кормить гуся, он не выдержал испытания, сдох. Не выдержала насмешек кормилица гуся и вынуждена была уехать из Любавичей. Юная «Елена Соловей» смущалась, румянилась и алела даже без повода. Однажды, когда она отвернулась от класса, чтобы написать на доске, мы охнули! Она сразу догадалась, вылетела из класса и появилась только спустя неделю. И вспомнилось мне, как у Савкиной Анны, трудно решавшей задачу у доски, с бёдер сползла юбка. Хорошо, что у неё оказалось что-то под юбкой. У некоторых могло и не быть. Но всё равно класс грохнул!

Я всегда сидела за первыми партами, сама так хотела. Как-то мне пришлось быть на последней парте. Общий гул, мельтешение перед глазами фактически всего класса, а это 35–40 человек, рассеивали внимание, слушать учителя невозможно. С тех пор, вероятно, я и в театре люблю сидеть на ближних рядах, а в балете вообще предпочитаю первый ряд. Если лиц танцовщиков не вижу, такой балет мне не нужен. В школе были у меня и нелюбимые предметы: ботаника, зоология, дарвинизм. Учить по учебнику совсем не хотелось. Я внимательно слушала объяснение нового материала, что легко делать с первого ряда, но не с последнего, потом поднимала руку и повторяла слова учителя. Мне ставили отлично. Учебник можно не открывать. С такой методой они меня не раздражали. Не было и любимых, кроме химии, потому что Галина Моисеевна! Казалось бы, как не любить литературу? Я была к ней равнодушна. Читая, ни над чем не задумывалась. Как учитель говорит, пусть так и будет. Ничего не пристраивала к себе: а как бы я, а что бы я? И с Люсей, моей школьной подругой, никогда не обсуждали вопросы обучения. Активно играли в совместные куклы, ведущими были в спорте, особенно лыжи любили, потому что только лыжи и были в школе. А в художественной самодеятельности, на сцене, почти жили! Хотя кое-чем мы отличались друг от дружки: Люся всем, кто просил, давала списывать домашние задания, я же рассуждала:

– Давай я тебе объясню способ решения этой задачи. Всё просто, ты поймёшь и завтра сам решишь подобное. Представь, ни у кого ничего просить не надо! Это же здорово. Сам себя зауважаешь!

– Зачем мне завтра? Мне сегодня надо, – следовал ответ и, скорее всего, недовольство мною. Сейчас его неприятие меня мне понятно, тогда подобных мыслей не возникало. Редко появлялись желающие разобраться. Все хотели быстро списать и быть свободными и от страха, и от знаний. Не потому ли Люсю выбирали, например, председателем совета отряда, комсоргом класса, а меня – звеньевой или какой-нибудь «медсестрой» следить за чистотой рук, учебников, состоянием класса? Или профоргом в педагогическом коллективе музыкального училища, куда была направлена после окончания института.

Пионерская жизнь вспоминается мне как сплошное мельтешение. Линейки, сдачи каких-то рапортов: рапорт сдан – рапорт принят, старты легкоатлетические, лыжные. Собирали для колхоза по бескрайним лугам семена клевера. Частые концерты, состоящие сплошь из «пирамид», которые мы строили из своих тел, вознося их под девиз «Пирамиду строй, раз, два!» почти под потолок! Какие только фигуры в этих пирамидах мы из себя не складывали! Мы были как на мельнице.

За какие-то заслуги пионерскую организацию школы пригласили на трёхдневный слёт в Смоленск. Это была моя первая поездка по железной дороге и моё первое расставание с мамой! Душа моя плакала, а там оказалось ещё и голодно. Нас попросили иметь при себе 5 р. Это много, поскольку билет в кино стоил 20 копеек. Мол, этого достаточно. На самом деле обед нам устроили лишь один раз, остальное время что-то доставали из личных сумок, запас в которых оказался скудным. Нам то концерт задают, то в комнату смеха (кривые зеркала) привели, то на качели-карусели посадили. Нигде не смешно и не весело, хочется есть. В животе у меня, как у Хлестакова или Чехова, «спать хочется». Но то, что я увидела и что услышала (своими ушами испугавший меня живой гудок паровоза), продвинуло мой жизненный опыт и знания намного вперёд! Это был прорыв в моём личностном развитии. Как поражалась высоким (4–5 этажей) домам, широченным улицам в сравнении с тем, среди чего жила в Любавичах.

Особая «статья» моего пионерского времени – игры! Зимою – морозянки.

Дно хозяйственной корзины или деревянного ящичка размером, вмещающим попу, обливаем несколько раз водой и замораживаем. Одновременно на горе заливаем узкий спуск к замёрзшей реке. В определённый час после школы ватага детей с морозянками отправляется на гору. Связавшись караваном друг за другом, по ледовому спуску летим с горы через реку на другой берег! Сначала страшно и дух захватывает. Потом хочется всё быстрее и быстрее! И нет предела этому счастливому напряжению! Когда мы с Люсей стали семиклассницами, для нас морозянки утратили актуальность.

Приоритетными становились лыжи. Из спортивного инвентаря в школе были только лыжи. Почти каждое воскресенье (в субботу школа работала) мы с Люсей брали в школе лыжи и отправлялись на ту же гору, только теперь с лыжами. Или ходили на длинные дистанции. И стали спортсменками. Однажды в соревнованиях я даже копьё метала, хотя держала его в руке первый раз. Мне говорят: надо выступить, иначе команде запишут баранку. Я и выступила: копьё не захотело воткнуться в землю, оно проскакало, как лягушка. А лыжи… Моя дальнейшая жизнь оказалась до 70 лет связанной с лыжами. И дети мои вырастали на лыжах. Чего о внуках сказать уже нельзя. Они соревнуются в других сферах личностного становления.

Летом – лапта. Помню тягостные минуты, когда игра кипит за окном, а меня не берут: мала. И какое счастье, когда на «городе» бьёшь битой и летишь. Не особенно думая, попадут в тебя или нет! И риск, и быстрота, и смелость! Да, видно, мало в лапту играла, коль долгое время из-за трусости душа моя пребывала в рабстве!

Это коллективные групповые игры. Но были игры с личными игрушками, игра с которыми обучала, моделировала элементы будущей жизни. У меня куклы и дочки-матери. Трудная жизнь, но были две тряпочные куклы с фарфоровыми головами, которые удовлетворяли мои потребности в разыгрывании спектаклей, темпераментная яркость которых навлекала на меня гнев брата. Летом свои спектакли разыгрывала в палисаднике. Люся, подруга, занималась тем же. Часто играли вместе, то у неё, то у меня. Я круче фантазировала, мой игровой интерьер разнообразнее. Текстовое оформление моих дочек-матерей было интереснее. Однажды выхожу в палисадник, а моих кукол и декораций нет, нет моего хозяйства! Бегу к Люсе оплакать ей происшествие. Она в ответ: «Толик (её брат на год старше меня) принёс мне все твои куклы». Вот чудеса! И он понимал, что у меня интереснее.

Начало 50-х годов прошлого столетия. Вдруг в магазине появились пластмассовые, блестящие, с выпуклыми глазами, красивые до загляденья – куклы! Я загляделась. Две недели плакала, просила маму купить. Не выплакала, потому что не было денег! Как мама вытерпела мои слёзы, только Бог это знал! Старшие дети у мамы ничего не просили. А теперь и я поняла, что денег нет – и просить нечего. Она сама видела и знала, кому что нужно, чтобы ходить в школу и жить, т. е. самое необходимое. Как жестока была судьба с мамой! Она отдавала нам всё, что было в её силах и возможностях: сердце, руки, время, тепло, нервы, знания, кроме материального. Её психика на протяжении нескольких лет была в перманентном стрессе. Земля тебе пухом и рай светлый, моя дорогая мама!

Бегая к Люсе и постоянно встречаясь у неё с Толиком (братом), хочешь не хочешь, повзрослев, стала класть на него глаз. Ему же я казалась малышнёй! Как хорошо, что он меня игнорировал! В противном случае был бы у меня муж совершенно пустой и никчёмный человек. Совершенный неудачник! В 2005 году я приезжаю на похороны тёти Поли в Любавичи, первым, с кем столкнулась на улице, был Толик (работал зоотехником). Стоит посреди улицы и сообщает мне, что очередная жена от него уезжает. Да, стоит машина, что-то грузят. А он улыбается. Статный, красивый, в шубе, унтах, меховой шапке, зоотехник. Но любитель выпить через край! И человек пропал! А сейчас (2023 год) у себя под окном наблюдаю юных (15-летних) наркоманов, как они постепенно превращаются в ничтожества. Но они ведь об этом не знают. А опыт других им – пустое место.

Только в 12 лет впервые увидела настоящий поезд, реальный город! В скорлупе по имени Любавичи я пребывала как младенец в материнской утробе. Светло, тепло, весело. Но время шло, жизнь брала своё. Всё более интересно становилось общаться с книгами. Это давала школа. Я училась легко, с удовольствием. Только литература не стала любимым предметом.

Не воспринимала я литературу как «учебник жизни». А люди, которые писали книги, казались мне сверхчеловеками. Никаких своих мыслей, отличных от тех, что нам говорили в школе, в моей голове не было. Какие могли быть у меня «отклонения», когда у учителей других, своих взглядов не было? В 10-м классе преподаёт литературу жена директора. Помню, пришла на урок, открывает тетрадь (институтские лекции?) и начинает читать!!! Не рассказывать!!! О Льве Толстом! Как можно полюбить предмет и уважать учителя, который не может своими словами сказать о «глыбе, человечище»? Какая у неё своя мысль? Увидев чтение, я поняла, что она не знает Толстого даже на школьном уровне!

В десятом классе, помню, был филолог,Директоршей, не кем-нибудь, она звалась.Возможно, Лев Толстой и был ей дорог,Судьба ж учительницы ей не удалась.

В 10-м классе мы сильно озорничали. Не один раз, наверное, наш классный руководитель Андрей Митрофанович плакал из-за нас в жилетку. В потёртый учительский стул – такая ветхая мебель была в школе – перед его уроком мы насыпали в дырку тёртый мел. Темпераментный А. М. вертится, крутится на стуле, то сядет, то встанет. В результате место, на котором сидел, становилось белым. Снова гомерический хохот! За что мы его так изводили? Вместо «смотрите» он произносил «смоите». Его и прозвали Смоитель. Как-то у меня не решалась задача. Он подошёл, посмотрел и резюмировал:

– Ваша сестра Таиса такие задачи могла решать не одним, а несколькими способами. Я её до сих пор помню. Хорошим математиком она была.

Тасенька уже три года училась в мединституте. Я была окрылена и счастлива такой похвалой моей сестры, которую он, надо же, всё помнит! Мне стало грустно и стыдно за наши издевательства над ним. Вот тебе и учительский авторитет. На чём он строится, чем поддерживается, чем дышит? Не так просто ответить.

Остальные учителя шли калейдоскопом, почти ничего не оставив в моей памяти. Каких-либо политических мыслей в школе, как и в моей голове, не водилось и не бродило. Никаких ГУЛАГов, расстрелов, репрессий. Даже знание об аресте папы и его ссылке на рытьё Беломорско-Балтийского канала пришло ко мне с большим опозданием. Ни от учителей в школе, ни от кого другого не исходила подобная информация. Неужели никто в Любавичах об этом не знал? Или молчали? Такой литературы не было. Да что говорить, в нашей школе не было словарей, энциклопедий. На чём мы умнели и созревали духом? Мы были в глубокой изоляции от этих знаний. Возможно, это и лучше. Будь я к ним ближе, может быть, к настоящему времени была бы душевно больной.

Итак, получаю я аттестат, тогда назывался «зрелости», и уезжаю в Минск, намереваясь поступить на химфак. Мама предупреждает: «Если будешь видеть, что не проходишь по конкурсу, не тяни время, не трать деньги, приезжай домой». Мама для меня высший авторитет, как она считает, так и надо действовать. Сдавать нужно было 4 предмета. Я сдала три с результатом 5–5 – 3. Оставался немецкий, мои знания не блестящие, на четвёрку, если повезёт, можно было надеяться. Но тройка отрезала мне проходной балл вне зависимости от немецкого языка. Поскольку балл у меня уже не проходной, помня напутствие мамы, не сдавая немецкий, я вернулась домой. Со мной поступала туда же ещё одна девушка. У неё было 17 баллов, и она поступила! Вот когда я рвала и метала, но поезд ушёл. Не порадовала я Галину Моисеевну. Мы все под Богом. Всё делается так, как – потом выясняется – и нужно. И жизнь моя сложилась так, как сложилась.

После неудачи с политехом я поступила в Московский государственный институт культуры, где научилась играть на домре, петь, танцевать, чем с удовольствием занималась до того времени, пока у меня были физические силы. Серьёзные программы института по русской классической и зарубежной литературе, философии, педагогике, иностранному языку подготовили меня к аспирантуре, к занятию научной работой. Незадолго до окончания института куратор моей институтской группы Бажор говорит мне о необходимости в скором времени поступать в аспирантуру. Даже не спрашивает, а говорит как о чём-то решённом. И продолжает: «Чтобы всё было хорошо, нужно как можно скорее вступить в партию». Я так и поступила: стала кандидатом партии и после окончания института уехала по распределению в Туву в музыкальное училище. С зароненным в голове зерном об аспирантуре.

Штрихи к портретамЛюбавичи и школа в нашей жизниСоставили эпоху, целый мир!И что бы мы ни делали, что б ни творили,Хотим дышать тобой, Любавичей эфир!Пётр Ефимович, историк, был гроза,Смотрел на нас как Маяковский,Под этим взглядом нам всегдаКазался пол не в меру скользким!Куратора мы помним своего,Андреем Митрофанычем он звался,За деликатность, терпеливость он тогдаСмешным и странным нам всегда казался.Он мягкий был и добрый, потомуВели себя мы с ним не в меру вольно.Спустя лишь годы я понять могу,Как делали ему тогда мы больно.Жизнь пионерская живым била ключом:Линейки, старты, семена и клевер.В комсомоле с Моисеевной – костёр,Из школы изгнан ледяной был север!А физика? То разговор особый:Девочки к нему любовью бредили тогда,Когда Иван Никитич, физик новый,Забыл в честь нас большие города!Не знали до него мы Гей-Люссака,Решать задачи было нам не по плечу.Но он, проверив наши знания, однако,Сказал: «Я физику познать их научу». (И точно!)Неуёмной чередой сменялись завы,Кто только у штурвала школы ни стоял,Но лишь Евген Васильевич БарановСоставил имя школе, вес придал!Школа для меня не просто место —То начало Родины и моей личности отсчёт!Ничего другого нет, чтоб было вместо!Альма-матер до сих пор к себе влечёт!11 июля 1981 года

В 2015 году школа праздновала своё 150-летие! Имела огромное кирпичное 2-этажное школьное здание, рассчитанное на 500 человек, однако училось в нём только 52 школьника, с которыми работали 14 учителей. В 1944–1954 годах в нескольких деревянных школьных зданиях работали 45–50 учителей, два-три года только 7-8-х классов было по шесть параллелей! И в каждой параллели по 40 человек! Сколько детей училось в течение года, подсчитать без технических средств невозможно! Через 152 года, в 2017 году, любавичская средняя школа перестала существовать. Село Любавичи умирало.