Хроники русского духа

За своё долгое учительство она многим помогла не оступиться в жизни. Немудрено, что мамы будущих первоклассников подстраивались так, чтобы определить своих детей именно в мамин класс, хотя в школе было ещё два учителя начальных классов.

И несмотря на это, мамину школьную жизнь омрачали два момента. Карпеченков Пётр Ефимович, завуч школы, и дружба моей старшей сестры Таси с дочкой завхоза школы. Пётр Ефимович был молод. Он положил глаз на только что вернувшуюся из Германии мою самую старшую сестру Таню. В Любавичах же 1946–1947 годы, голод, все нищие, голы, босы и голодны. А Тане 20 лет, на ней красивое платье (как мне тогда казалось), и сама она – не отвести глаз. Когда я в первый раз увидела её, закрыла глаза от красоты. «Красавица, богиня», как Герман о Лизе в «Пиковой даме»! Не могу не отступить. В честь 200-летия со дня рождения П. И. Чайковского в Метрополитен-опере В. Гергиев поставил «Пиковую даму». Главных героев пели Пласидо Доминго, Дмитрий Хворостовский, Горчакова. Ничего не скажешь – пели Звёзды!!!

Так Таня была одно очарование. Обойти её, не заметить на любавичском пепелище было нельзя! А Таня вдруг не приняла ухаживания завуча школы! И Пётр Ефимович затаил обиду и злобу… на маму. Униженный Таней, он отыгрывался на маме. На педагогических советах часто выступал с замечаниями в адрес мамы, не упускал хоть малую возможность уколоть её лишний раз. Несмотря на его «старания», в школе жила и объективная реальность. Однажды в стенной газете после какой-то административной проверки качества знаний учащихся появилась заметка с рисунками: по качеству знаний мамин класс летит на лебеде, класс жены Прилашкевича, завуча по начальным классам, ползёт на раке.

И дружба нашей Таси с Люсей, дочерью завхоза школы. Из-за этой дружбы разгорелся сыр-бор, сильно хлестнувший по маме. Старшая сестра Люси работала в школьном буфете. Учащихся тогда в школе ещё не кормили, да и никогда в любавичской школе не кормили детей. В буфете учителям продавали конфеты, соль, спички, горчицу, 9 кг муки на учителя, вне зависимости от того, сколько у кого детей. И на нашу стаю тоже 9 кг в месяц. Буфетчица начала замечать, что у неё в кассе не хватает денег. Она попросила свою младшую сестру раз-другой подежурить ночью в буфете. Та боялась одна ночью оставаться вне дома, упросила Тасю. Сестричка согласилась. Когда главный продукт буфета – мука – был продан, девочки устроили засаду. Вдруг среди ночи кто-то заходит в школьный коридор, через который можно было подойти к двери буфета, подходит к двери, крутит что-то в висячем замке, других замков не водилось, дверь открывается, входящий направляется к кассе, сгребает всё. Тут как выскочат, как выпрыгнут девчушки с криком: «Володька, мы тебя узнали!» И вор не кто иной, как сын Прилашкевича, завуча начальных классов! Утром ошеломляющее известие гремело по всей школе. «Сын завуча – вор!» Одной Люсе не поверили бы. А тут ещё Тася Кукринова, дочь Ульяны Ивановны. Теперь и Прилашкевич озлобился на маму.

Мама и несла свой тяжкий крест безмужней жены, пока не поменялась администрация. А сменилась она, только когда маме нужно было уходить на пенсию.

Работал в школе Вороной Иван Григорьевич, учитель математики ещё царских гимназий, интеллигент многих поколений, великий математик Смоленской области. Перед окончанием войны у него умерла жена. Он остался один с дочерью. Недолго раздумывая, предложил маме выйти за него замуж.

– Иван Григорьевич, как мы будем с детьми? Их так много, – мама.

– Пристроим в какой-либо недалеко от Любавичей детдом, – ответствовал И. Г. Мама отшатнулась от такого предложения, чем отрезала дальнейшие его поползновения. Так что и он, интеллектуальное лицо и звезда школы, имел основания быть мамой недовольным. Не было у мамы бойцовских качеств, постоять за себя она не умела.

Держали её огромная выдержка, могучая сила воли, граничащая с жизненным мужеством, что и проявляла она во всей остальной жизни, кроме школы.

Январь тринадцатого дня,Дрогнуло сердце у меня —Мама слегла, слегла, слегла,Ужель не встать ей никогда?А помню маму я когда?Её лик предо мной всегда,Два образа её во мне,Как наяву, так и во сне:Один – учитель, созиданье,Другой – глубокое страданье.

Вспоминается, как однажды мама, уходя в школу, попросила нас всех что-то сделать, не назвав конкретно, кому поручает. Мы ещё были малы и не имели распределения обязанностей. Раз конкретно никому, мы и забыли о поручении. Вернувшись и не найдя работу выполненной, мама сказала только:

– Чем вам поручать, легче самой сделать, – сказала.

Мы стали обвинять друг друга, расплакались, даже разодрались. Мама не вмешивалась. И это стало нам наукой на все оставшиеся годы. После этого само собой получилось распределение обязанностей. Таня вскоре уехала в Москву. Миша, оставшийся старшим среди нас, вместо папы, все мужские обязанности за ним. Валя стирала бельё, носила на коромысле воду по два больших ведра, особенно тогда трудно, когда в сухое лето нужно было поливать огород. Вода далеко, два колодца на всю улицу. В сухое лето все вынуждены были носить воду. Тасенька мыла посуду, её немного. В доме печь, поэтому никаких кастрюль, только чугуны, каждому по ложке, а тарелок – пока на всех одна. Мыла деревянный пол. Сбегать, сходить туда-сюда – всё Тася.

Когда наступала посевная, потом уборочная пора, работы на наших 15 сотках хватало всем! Посадка картошки требовала лошадей. Лишь много позже школа заимела двух лошадей. В школе в 50-х годах прошлого века работали до 40 учителей. И каждый пытался как можно раньше провести посадку. Так что несколько раз сразу после войны в плуг на нашем огороде впрягались 5–6 женщин. Боже мой, страшнее «Тройки» Перова! За плугом шёл Миша. У Миши не получалось, то нос плуга уходит глубоко в землю, женщины не вытягивают. То нос выскакивает наверх, тогда нет никакой борозды, чтобы положить картофелину. Одновременно 10–12 пар женских ног затаптывали всю борозду! Физическая работа не по возрасту и не по силам вытягивала из нас, детей, все наши не ахти какие силы, закаляя нас. Наше напряжение мы воспринимали как само собой разумеющееся. Мы знали: что посеешь, вырастишь, то и поешь. Потому работали без лени, без устали. Мы были слишком юны, чтобы понимать усталость! Почему я маленькая? 1 метр 56 см. Потому что ведра с водой придавили меня к земле – возможно, в шутку, а может, всерьёз!

Два слова о моих обязанностях. Ежедневно вечерами из-под пола, где хранилась картошка, доставала корзину, больше 10-литрового ведра, картошки, очищала к новому дню. Макарон, крупы не было, ели одну картошку, потому так много очищала. Но были морковь, свёкла, кислая капуста. В весенне-летне-осеннее время ежедневно собирала корове корзину травы. Почти все дети села делали то же самое, трава вокруг Любавичей заканчивалась, нужно было всё дальше и дальше продвигаться от дома, и полная корзина становилась всё тяжелее и тяжелее. Как-то раз произошёл забавный случай. Мы с подругой Люсей, нам по 10 лет, с корзинами на плечах отправились на поиски травы. Видим – соседский шестиклассник Шурка косит траву. Бойкая Люся завязывает разговор:

– Саша, здравствуй. Как хорошо, у тебя коса, накоси нам. Руки уже болят от этой травы.

– Я бы накосил, да уроки ещё не все сделал. Чувствую, что завтра меня кто-нибудь обязательно вызовет к доске. Если бы знал, кто вызовет, обязательно бы накосил, – он. Вдруг его коса – хлоп – и сломалась!

– Так тебе и надо! – злорадно крикнули мы дуэтом и со смехом убежали, чтобы он нас, рассердившись, не поколотил.

Пока у нас четыре года была корова, зимою мы с Люсей потихоньку воровали из колхозного стога солому, конечно, боялись, что попадёмся на глаза председателю. Как я уже где-то писала или рассказывала, сена, заготовленного братом для коровы на зиму, хватало на ползимы. Остальное мама возмещала резаной и кипятком ошпаренной, чтоб была помягче, соломой, высушенной картофельной ботвой. Господи, чем-то ещё… На таком корме Мышка с трудом вставала, выходя на первую весеннюю траву. Моя обязанность была ежедневно до или после обеда пасти корову, пока найдутся пастухи. Коровы за зиму застаиваются в сараях, выходят такие воинствующие, друг дружку толкают рогами. Нашу Мышку, худую и слабую, я оберегала от других коров как могла, сама боясь всякой коровы, своей в том числе. Потому всегда стояла с большой палкой!

Зимою, пока корова находилась в сарае, раз в день я поднималась по лестнице на чердак, чтобы сбрасывать корове её дневную порцию сена. А бодливая Мышка бьёт рогами в дырки между жердями. Надо быть внимательной, чтобы не получить рогом в тело. За мною была также и масса более мелких дел, помимо учения, которое мы все воспринимали как что-то святое, как воздух, как зрение. Мы учились, не замечая, что учимся, учились просто и легко, как дышали.

Представить невозможно, как бы выжила наша семья, если бы у нас не было старшего брата. На его отроческие плечи легли все тяжёлые дела и заботы семьи, живущей в сельской местности. Он косил сено. Возможно, и я тогда научилась косить, что мне очень пригодилось на моей даче, пока не заимела электрическую косу. Однажды, уже в XXI веке, прихожу в магазин хозтоваров.

– Мне нужна коса первого советского образца, – обращаюсь к продавцу.

– Простите, такой модели-марки у нас нет, – последовал ответ на мой вопрос. Я начала сама рассматривать представленные электрические косы. Задвинутая в самый дальний угол стоит моя модель.

– Вон та, – показываю.

– Вы бы так и сказали! Вы так высокопарно представили свою модель, что я просто растерялся, – и мы вместе рассмеялись.

Далее вспоминаю, как я сижу на возу, везём домой сено на школьной лошади. Мне хоть и очень интересно сидеть на возу, созерцать мир сверху, но страшно: вдруг воз застрянет в луже, как тогда, когда мы убегали от немцев?

Постоянной головной болью для Миши был забор. А вскоре и крыша дома, соломенная: она прогнила и текла. Наш дом стоял на перекрёстке улиц. Угловой столб забора постоянно ломали машины, телеги. Ремонтировать его приходилось часто. Новый столб найти было не так просто. За деньги можно, но денег нет. Без забора нельзя! Чужой скот зайдёт в твой огород – и ничего от твоих трудов не останется! Для забора нужны не только столбы, но и длинные жерди, привезти из лесу которые непросто. Из-за длины их можно только притянуть. У нас с Мишей это плохо получалось. Волочим, волочим, глядь – а жерди-то и нет, потерялась. Возвращаюсь, ищу её на дороге, если никто другой не успел подобрать, сказав: «Бог послал».

Делаем забор. Без гвоздей обойтись нельзя. А гвоздей нет. Миша насекал их из старой ржавой проволоки. Значит, и гвозди ржавые, не лезут в жердь, сгибаются, закручиваются. Миша забивал так: сначала стук-стук-стук слегка, потом с размаху как стукнет! И гвоздь согнулся! Мне смешно следить за его методом, я хихикаю. А его злость берёт и от гвоздя, и особенно от моего ехидства. И каждый раз за мои хихиканья я получала по шее! Слёзы лишь брызнут – и снова мне смешно и весело работать с братиком!

Денег на строительство дома было в обрез, крышу сделали соломенную. Очень скоро она прогнила и потекла. Сено на чердаке гнило, доски потолка гнили. Нужно было срочно накрывать крышу драницами, они были дешевле.

Вот где пригодились познания Миши, наблюдавшего, как папа возводил новый довоенный, все ожидали, счастливый дом! Мама купила драницы и доверила Мише работу. А гвоздей по-прежнему нет. Работаем с насечёнными из ржавой проволоки. Сидим с Мишей на кроквах и латах. Моя обязанность – держать и вовремя подавать Мише гвозди и молоток, пока он достаёт драницу, пристраивает её куда надо. Нередко молоток, драницы, чаще – гвозди падали вниз. Мы не столько крыли, сколько спускались, прыгали туда-сюда, доставая упавшее. Ржавые гвозди в дерево не лезут, снова гнутся. Гвозди гнутся, всё падает, я прыгаю на этих кроквах, как белка, Миша злится. Молоток упал! Как мне было смешно, весело, интересно. Рабочий процесс увлекал! И здесь меня Миша время от времени поколачивал, всё равно совместная работа с братом мне нравилась!

Большой семейной заботой были дрова. Огромные берёзовые чурки в 1,5–2 метра можно было только купить. Один их воз стоил мамину месячную зарплату – 30 р. Мама могла купить только один воз на всю зиму. Остальное восполняли хворостом, который мы с Мишей возили на себе из той самой Дубовицы-леса, 5 км от Любавичей, где при немцах приговорённые к расстрелу коммунисты сами копали себе общую могилу. Возили хворост на тачке – два колеса и большая ручка. Братик, не очень высокий, но очень худой, напрягается изо всех своих сил. Всё равно тащил с трудом. Мне его жаль, я его любила, потому помогала ему как могла изо всех моих сил. У большинства семей села хворост был главными дровами. Кусты вблизи быстро вырубались, и нужно было ездить за ними всё дальше и дальше.

Как трудно пилились толстые берёзовые чурки! Воскресенье. Я в 10-м классе. Миша учится в Смоленске. Приехал домой на выходные, чтобы взять с собой картошку. Мы с ним успели распилить пополам одно большое берёзовое бревно.

– Мне нужно уезжать, допилишь с Григорием Парфеновичем, – сказал Миша. До Рудни, районного центра, где железнодорожный вокзал, 17 километров, транспорта никакого не было, ходили пешком. В этот год у нас на квартире жил учитель русского языка и литературы Григорий Парфенович Малышкин, лет 50-ти, коренастый крепкий мужчина. Берёзовый валёк нужно положить на козлы. Г. П. ходил, ходил вокруг валька, и так и этак подступался к нему.

– Ирма, не могу один положить. Помоги мне, – возможно, стесняясь своей немощности, попросил меня Г. П. Только тогда его стеснения я не заметила. Не смогли и вместе поднять мы бревно. Вальки валялись во дворе до следующего приезда Миши. Брат обхватил кряж и один положил его на козлы! Я была так поражена, что вбежала в дом и закричала:

– Григорий Парфенович! Миша один положил этот кряж! А вы даже со мной не смогли! – припечатала я Г. П., окончательно потеряв к нему уважение. А Миша, вспомнила я тут его рассказ, как он с папой пилил дрова, получил от папы великолепную закалку, как должен мужчина работать! О Папа, как мне тебя не хватало!

Первое десятилетие после изгнания немцев пища наша в большинстве своём помнится мне нормальной. Какой-либо другой пищи я не знала, и сравнить имеющуюся было не с чем. В магазине макароны не продавались. Мы научились делать свои макароны. Тёрли на тёрке сырую картошку, складывали её в большой чугун (нас пятеро, и нужно на весь день) вместе с мелко-мелко нарезанным салом и ставили с утра в печь. К обеду очень даже вкусные макароны готовы. Они, макароны, были вкусными только до тех пор, пока было сало. Далее ели с подсолнечным маслом.

1946–1947 годы – в Любавичах голод. Тут пищи вообще никакой. В нашей продовольственной корзине – два-три наименования. Ботвинья, которая мне не нравилась. В 5-литровый чугун нарезали свекольные листья, заливали водой + пол-литра молока (которого у нас тогда ещё не было), получалась голубая бурда. Таким же невкусным блюдом было что-то без имени: те же 5 л воды, в них плавают очистки от картошки, «забелённые» полулитром молока. Эта смесь была ещё хуже ботвиньи. Названные пищевые комбинации мы ели два долгих голодных года. «Хлеб» сами пекли из собранных мною по полям вокруг Любавичей высушенных и потёртых цветущих головок красного клевера с добавлением муки из тех 9 кг, которые продавали маме на весь месяц. Но такой хлеб возможен был только месяц, пока цвёл клевер. Из столь экзотического теста мама пекла 15 пирожков, каждому по три на весь день. Сколько же нужно было клевера, чтобы ежедневно выпекать по 15 плюшек? Многие тогда пекли «хлеб» из клевера. Половина любавичских детей ползала по лугам, собирая цветущие клеверные головки!

Всё равно моё детство виделось мне ярким, весёлым, лучезарным! Мышка, моя любовь, речка, бесконечное купанье, солнце лучится на берегу, сияет в реке, никогда не заходит! А пионерская жизнь – бесконечное бурление на радостной волне! Рядом братик и много сестёр! А что надрывали животы, копая грядки, окучивая картошку, голодали – воспринималось как само собой разумеющееся. В порядке вещей. И у всех на нашей улице было одинаково. Что было на других улицах, того я не знала. Только у всех учеников в моём классе – у всех была одна и та же бедность. Представить трудно, если бы мы жили в городе. Даже на секунду представить такое невозможно! Умерли бы все! Не было бы моих детей Наташи, Юры, Иры. Самое непереносимое – не было бы моих внуков!

Как уже упоминала выше, в мамин 1-й класс в 1943 году пришли 42 ученика. Отцы погибли, но дети их остались! Ежедневно маме нужно было проверять 80, а то и 120 тетрадей, если в один день были три требующих письма урока. Каждый день мама проверяла тетради и каждому ставила оценку. У нас был один рабочий стол и одна лампа со стеклом. Днём за столом мы, девочки, готовились к следующему дню. Вечерами стол был во власти мамы и Миши. В это время мы сидели на печи с лампой-гильзой – сплюснутой с одного конца и с зажатым в ней фитилём сильно коптившей горелкой.

Мне помнится случай, когда поздно вернувшаяся с педсовета мама нашла нас на печи с плотно занавешенным на печь лазом. Мы, дрожа от страха, вслух читали «Вия». Так что не только я одна боялась темноты!

Часто Миша занимался до 2–3 часов ночи, пересиживая своего друга, окно которого смотрелось в наше. Был 1949 год. Миша заканчивал 10-й класс. Из-за двухлетнего перерыва в связи с войной все мальчики его класса оказались переростками, учились мощно, ответственно, 7 выпускников получили медали! Хотя не хватало ни учебников, ни тетрадей. Учебники переходили от класса к классу, из рук в руки, заучивались до дыр! Рабочей тетрадью по всем предметам служила Мише книга под названием «Мужчина и женщина». Прочёл ли он её? Не знаю.

Когда Миша готовился к урокам, я должна была тихо сидеть на печи. Тихо сидеть я не могла, я пела, разыгрывала со своими из бумаги вырезанными куклами театр, стучала в какой-то барабан (ржавую кастрюлю), что-то без конца у него спрашивала. Он злился. Однажды после десятка предупреждений во время уж очень темпераментного моего кукольного театра Миша, не сдержавшись, схватил ухват (вилы ставить и доставать чугуны из печи), несмотря на мою изворотливость, в конце концов поколотил меня как следует. Он колотил меня постоянно, потому что я постоянно ему мешала. Как после и моему мужу, профессору МГУ, который то и дело просил меня не шуметь, не петь, не мешать ему работать! И Тася нередко меня обижала. Только Валечка оберегала ото всех. Иногда я жаловалась маме.

– Они большие, но дурные, ты с ними не связывайся, – говорила она мне доверительно. Поворачиваясь к ним, громко: – Дети, она маленькая и вам ответить пока не способна. Она же для вас разворачивает свой театр, а вы? Для кого вы вслух читаете «Вия»? Для неё! Она ваш лучший из лучших, самый благодарный слушатель! Вы понять это способны?

Ежедневно плакала я. У меня превалировали два состояния – смех и слёзы – и ничего, что между. Однажды, несмотря на мою великую любовь к братику, разбила ему кувшином нос. Увидев кровь, начала обнимать и целовать его, испугалась, расплакалась. И мы вместе, помирившись, горько и сладко поплакали! Как я поражалась, когда Миша на предложения мамы сходить в кино отказывался, каждый раз объясняя, что он не готов, мол, к завтрашнему дню. Тогда не понимала я, что он отказывался по другой причине – знал, что у мамы нет денег. А я-то думала: какой дурак, посидел бы ночь и все свои хвосты выучил!

– Мамочка, – в это время я к маме, – я всё выучила, дай мне 20 копеек.

В Любавичах ещё не было электричества. Оно появилось в 1953 году. Фильм крутили один раз в месяц с электродвижком. Однако в кино я всё равно иногда попадала. Какое-то время существовал интересный способ проникновения на сеанс. В только что построенном клубе не было пола. Кто-то из взрослых подкопал под одним углом лаз. Именно с его помощью дети и проникали в клуб: легко в летнее время, сложнее зимой. Зимой нужно было снимать свои куртки, в кромешной тьме вползали в клуб, таща за собой одежду. Когда заканчивалась одна часть, зажигался свет, киномеханик видел вокруг экрана десяток детей, которых он не впускал через дверь. Если был в хорошем расположении духа, делал вид, что не замечает детей. И мы с благодарностью досматривали фильм. Иногда по каким-то причинам движок глох, фильм останавливался, киномеханик выходил на улицу узнать, что с движком. А в это время большие ребята (у колхозников денег не было, если не выкормили поросёнка и не продали свинину) прошмыгивали через дверь. Теперь, замечая нас, малышей, вокруг экрана, разгневанный тем, что взрослые ребята вмешались в работу движка, киномеханик безжалостно нас выгонял из клуба.

Вскоре пол в клубе настелили, наша лафа прекратилась. Да и мы уже подросли.

Мишенька, везя отцовский воз и одновременно мощно учась, не имел ни одной свободной минуты. В клуб ни в кино, ни на танцы не ходил. Я же, будучи в 4-м классе, вдруг зачастила в клуб. Приду, забьюсь в угол и любуюсь, как красиво танцуют девушки. Моих сестёр тоже не видела. Замечаю однажды – Миша пришёл. Братик, радостно запрыгало моё сердце! Увидел и он меня и манит к себе. Ликуя, подпрыгиваю к нему.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает.

– Смотрю, как красиво танцуют! – я.

– Красиво, говоришь? – и как поддаст мне пинка, я кубарем прокатилась все шесть ступенек. А он мне вослед: – Чтоб больше тебя здесь не видел! – припечатал он свой вердикт.

И пришла я в клуб только в 10-м классе, хотя не только Миши, но и сестёр уже давно не было в Любавичах. Так мы учились около друг друга. Снова тонкое и благородное волнение затуманило взор! Какое сочное, яркое, эмоционально продуктивное время проживала я тогда с мамой, сёстрами, братом и не знала, что это было счастье.

Чувство собственного достоинства мамы питал не только педагогический её талант, умение и интерес к работе. У неё росли умные, красивые, скромные и здоровые дети. Все мы учились хорошо, почти отлично, за каждый учебный год по похвальной грамоте. В аттестате зрелости каждого по две-три четвёрки, остальные – пятёрки. Были скромными, у мамы ничего не просили. Что бы она ни сготовила, всё было нормально. Что покупала или передавала из одежды от одного к другому – всё воспринималось нами как только так и нужно было делать. Мама для нас была и фундаментом, и высотой того пространства, в котором мы чувствовали себя защищёнными! Да что говорить, мама и в моей московской семье была истиной в последней инстанции. Всё ею сказанное я не подвергала сомнению. Если она что-то советовала, это было как раз то, что нужно.

1948 год. После окончания Смоленского пединститута в школу приезжает молоденькая учительница химии Липкина Галина Моисеевна. Вскоре Г. М., снимавшая квартиру по соседству с нами, сдружилась с мамой и всей нашей семьёй. Мои старшие сестрички стали привлекательными старшеклассницами. Братик, десятиклассник, переросток из-за войны, производил приятное впечатление. Очень быстро стало ясно, что Г. М. на все руки, как у нас говорили, Мастер! Написала с большой буквы, и тут же, Господи, какой вопрос вдруг возник в голове: в чём было мастерство булгаковского Мастера? Написать книгу, которая не сгорит? Мастерство Г. М. было в том, что она превратила нашу школу во время всеобщей послевоенной разрухи и голода в дом радости. Моя душа всё больше открывалась навстречу её взглядам, словам, практическим делам. Она стала моим непререкаемым авторитетом! Особенно после того, когда подсказала мне слово из кроссворда, которое я не знала вообще. «Снежная корка», требовали 4 клетки кроссворда. В Любавичах это был «серун». Как вы понимаете, все Любавичи знают это слово, а оно не подходит! Ошибся составитель! «Это наст», – спокойно говорит Г. М.

И вспомнился мне подобный случай из жизни уже моей собственной семьи. Приходит как-то раз мой сын из школы.

– Мама, что такое Антананариву? – спрашивает.

– Может, город, может, остров, точно не знаю, – я. – Спроси у папы, он подскажет.

У меня как у Луначарского, который много знал, но чаще приблизительно. Прочла где-то такое суждение. Так и у меня: «Спроси у папы». Муж в это время лежал на диване. На стене над ним карта полушарий во всю стену.

– Папа, что такое Антананариву?

Муж ногой показывает столицу Мадагаскара. Этого факта, по-моему, достаточно, чтобы долго гордиться отцом и благоговеть пред его авторитетом! Пока «птенцы» сами не станут «орлами». Главное, что дети – не только мальчики, но и девочки – очень сильно нуждаются в авторитетном отце в период сенситивного бурного становления в них Человеческого.

Всей своей сутью Г. М. формировала мою личность. Я вся была в благодатной для меня её воле! Как чуткий сеятель, она вовремя сеяла во мне зёрна умственного и нравственного становления. Познакомила меня с психологией. Любила я Г. М. Но, странно, это не мешало мне и моим сёстрам обзывать Мишу жидом, если хотели его обидеть.

Приехала Г. М., и в школе появился хор. Во время концерта полукругом на сцене стоят старшеклассники, в центре перед хором я – четвероклассница. Поём военные песни. Тогда я выучила все военные песни, которые двадцать лет пела в моём хоре. Со старшими школьниками ставит Г. М. спектакль по книге Фадеева «Молодая гвардия». Мою любимую Любовь Шевцову играет наша Тася. Я была горда за Тасю и благодарна Г. М., что она доверила моей сестричке играть Любу. Однажды, подслушав репетицию, я удивлялась объяснениям Г. М., как играть героев в том или ином случае. «Откуда она это знала? Неужели сама там была и осталась живой?» – в страхе думала я. Все школьные вечера – дело рук и сердца Г. М.