Целитель

– Не сомневайтесь ни секунды, – ответили ему. – Вы должны лечить Гиммлера больше и лучше, чем когда-либо. Вы должны беречь и приумножать это невероятное доверие. И нам помогать – информировать. Это крайне важно.

Керстен обещал сделать все возможное.

Он и сам был поражен – он сам, который любил свою уютную частную жизнь, чье безразличие и полное отсутствие интереса к общественным делам вошли в поговорку среди его друзей, – и теперь он согласился играть роль в политической игре. И какой игре! Но он не мог ничего с этим поделать. Как невозможно было промолчать, когда Гиммлер оскорблял самые лучшие человеческие чувства, так же было необходимо послужить своей стране в это страшное время.

Думая об этом, Керстен не испытывал ни гордости, ни удовлетворения. Он был просто честным и порядочным буржуа. И теперь примирился, помимо своей воли, с последствиями своей порядочности.

Замыкаться в своей скорлупе и защищать свою жизнь от яростных порывов ветра, сотрясавших Европу, становилось все труднее.

11

Двадцатого декабря Керстен отвез свою семью в Хартцвальде.

Проезжая через Берлин, он позвонил Гиммлеру, но с ним не встретился. Гиммлер в лечении не нуждался.

На Рождество и на Новый год война с союзниками еще продолжалась, несмотря на все пророчества рейхсфюрера. К этому добавилась еще одна новость, глубоко взволновавшая Керстена, – между Россией и Финляндией вспыхнула война[21].

Чтобы помочь своей стране в этой фантастически неравной борьбе, Керстен делал все, что было в человеческих силах. В Голландии он добывал деньги. В Англии – меха, во Франции – медикаменты и оборудование для полевых госпиталей. В Италии – благодаря своему бывшему пациенту графу Чиано[22] – оружие и самолеты. Только из Германии он не мог ничего раздобыть. Договор между Гитлером и Сталиным, подписанный за несколько дней до начала войны[23], обязывал Третий рейх сохранять благосклонный нейтралитет по отношению к России.

Приехав в Хартцвальде, доктор постарался забыть все тревоги и волнения. Умение внутренне сконцентрироваться ему очень помогло.

Помогало и само поместье. На этих обширных землях, где росли густые леса и текли ручьи, защитная скорлупа образовывалась легко. Какое ощущение безопасности, какой покой здесь, на этой земле, в этом доме, построенном и обставленном Керстеном по своему собственному вкусу! Какое непреходящее удовольствие – неторопливо гулять по аллеям и полянам, опираясь на толстую палку из яблоневого дерева, или ехать мимо столетних деревьев в двухколесной повозке, запряженной спокойной лошадкой. Как хорошо было в Хартцвальде размышлять, мечтать, есть и спать.

Что же касается жены доктора, то для нее поместье тоже было местом, которое она предпочитала всем прочим. Она со страстью занималась конюшней и птичьим двором, а также, будучи опытной наездницей, вдоволь каталась верхом на породистых лошадях из конюшни.

Кроме того, с осени в Хартцвальде жил самый дорогой сердцу Керстена гость – его отец. Согласно одному из пунктов договора между Гитлером и Сталиным Балтийские государства отходили России. Так же как это сделала царская Россия в 1914 году, Советы массово депортировали местных жителей в Сибирь и Среднюю Азию[24]. Но этническим немцам было разрешено уехать в страну их происхождения – и Фредерик Керстен нашел приют в имении своего сына.

Однако эти новые испытания ничуть не подорвали ни здоровье, ни хорошее настроение, ни работоспособность этого удивительно крепкого и полного сил старика, несгибаемого, как узловатое дерево. Оторванный от своего дома в начале Первой мировой войны, изгнанный без надежды вернуться в начале Второй, он любил повторять:

– До этих двух войн я видел еще Русско-японскую и уже тогда был немолод. В общем, я понял одну вещь: войны проходят, земля остается…

Но время рождественских праздников подходило к концу. Надо было вылезать из уютной скорлупы.

12

В соответствии с заранее тщательно разработанным планом Керстен должен был в первые четыре месяца 1940 года лечить своих немецких больных в Берлине, а потом уехать в Гаагу, где у него на следующий период уже тоже были расписаны все приемы день за днем, час за часом.

До конца апреля Керстен лечил Гиммлера и беседовал с ним каждое утро.

Рейхсфюрер был в полном восторге от взаимопонимания, установившегося между Германией и Россией. Ко всему прочему, с той же уверенностью, с которой он утверждал, что война кончится к Новому году, теперь он предсказывал мир к лету. Естественно, он всего лишь повторял речи Гитлера, с которым виделся каждый день, а зачастую и дважды.

Первого мая Керстен должен был начать лечить своих больных в Гааге. Двадцать седьмого апреля он отнес свой паспорт Гиммлеру, чтобы побыстрее получить выездную визу (рейхсфюрер сам предложил Керстену этот способ). Гиммлер обещал, что отдаст все распоряжения, чтобы путешествие Керстена было как можно более легким и необременительным. Напоследок он сказал:

– Вы можете спокойно провести последние дни апреля в поместье. Все будет сделано.

На следующий день в просторном кабинете Керстена, устроенном им в своем загородном доме, раздался телефонный звонок. Это был Гиммлер.

«Ему внезапно стало плохо?» – подумал доктор, пока ждал соединения.

Но в голосе Гиммлера, который доктор теперь знал очень хорошо, не было никаких признаков боли и страдания. Напротив, он был бодр и даже весел.

– Мой дорогой доктор, – сказал Гиммлер, – должен вас предупредить, что сейчас я никак не могу получить для вас выездную визу.

Керстен издал легкий возглас удивления, но Гиммлер продолжил, не дав ему сказать ни слова:

– Полиция очень занята. Спокойно ждите в Хартцвальде.

– Ну как же так, рейхсфюрер. – Керстен не мог поверить тому, что только что услышал. – Как это возможно, чтобы вы не могли получить визу, даже если полиция слишком занята, даже если она перегружена? Первого мая, через два дня, мне совершенно необходимо быть в Гааге, у меня там назначен прием десяти пациентам.

– Я сожалею, но ничего не могу сделать для вашего выезда из Германии, – отозвался Гиммлер.

Его голос был все так же весел и дружелюбен, но Керстен почувствовал, что это решение не подлежит обсуждению.

– Но почему? – все же вскричал он.

– Не задавайте вопросов. Это невозможно, вот и все, – сказал Гиммлер.

– Очень хорошо, – вздохнул Керстен. – В таком случае я обращусь за визой в представительство Финляндии.

В трубке на том конце провода раздался взрыв хохота, затем голос Гиммлера, которого это явно забавляло:

– Уверяю вас, дорогой господин Керстен, что, раз я ничего не могу сделать, никакое представительство не поможет.

Голос на том конце провода стал серьезнее:

– Прошу вас – нет, я требую, чтобы вы всю следующую неделю оставались в поместье и никуда оттуда не выезжали.

В начале разговора Керстен был изумлен, затем раздражен, но после этих слов он сильно встревожился. В то же время он не мог отогнать от себя мысль: «Если бы я его не привел в хорошую форму, он бы со мной в таком тоне не разговаривал».

Последовало короткое молчание, Керстен спросил:

– Что же, теперь я интернирован?

– Понимайте как хотите, – последовал ответ.

Вдруг Керстен опять услышал смех рейхсфюрера.

– Но будьте уверены, из-за вас Финляндия нам войну объявлять не будет!

Разговор резко прервался, Гиммлер бросил трубку.

Через несколько минут вся связь между Хартцвальде и внешним миром прекратилась.

Двенадцать дней прошло в нетерпении, беспокойстве и гневе, прежде чем в доме Керстена опять зазвонил телефон. Это было очень рано утром 10 мая. Звонили из штаб-квартиры СС и от имени рейхсфюрера просили доктора немедленно приехать в Берлин для встречи с ним.

Чувство ярости Керстену было почти не знакомо. Тем не менее, когда доктор предстал перед Гиммлером, и лицо, и все его массивное тело излучали именно ярость. Его пациент, дружески улыбаясь, этого даже не заметил и поприветствовал его следующим образом:

– Простите меня, дорогой господин Керстен, если я затруднил вам жизнь, но слушали ли вы радио сегодня утром?

– Нет, – процедил Керстен сквозь стиснутые зубы.

– Что? – удивился Гиммлер. – Вы и правда не знаете, что произошло?

– Нет, – ответил Керстен.

И тут Гиммлер радостно закричал – и выражение его лица было таким, как будто он сообщает своему другу лучшую в мире новость.

– Наши войска вошли в Голландию! Они освободят нашу братскую страну, чисто германскую страну, от еврейских капиталистов, которые ее поработили[25].

Во время своего вынужденного пребывания в имении у Керстена было много времени, чтобы размышлять о том, что его тревожит. Но то, что он услышал, превзошло самые дурные ожидания.

Голландия… Голландцы… Страна и народ, которые он так любил! Эта мирная земля, эти мужчины и женщины, такие добродушные… Теперь предательски атакованы грубой силой.

СС уже там, гестапо скоро за ними последует, а их начальник смеялся, демонстрируя монгольские скулы.

– В таком случае здесь мне делать нечего. Я уезжаю в Финляндию, – сказал Керстен.

Он больше не владел собой. Ему, обычно такому осторожному, такому невозмутимому и благодушному, в этот момент было совершенно все равно, разозлят ли его слова Гиммлера. Он даже почти этого хотел.

Но Гиммлер не выказал никакой враждебности. На его лице было написано огорчение, удивление и ласковый укор. Не повышая голоса, он сказал:

– Я очень надеюсь, что вы останетесь. Вы мне так нужны.

И потом несколько живее:

– Да поймите же! Если я и помешал вам ехать в Голландию, если я задержал вас в вашем доме, это было сделано только для вашего же блага, из дружеских побуждений. Там не только война, бомбардировки и прочее. Вам угрожает гораздо более серьезная опасность. Наши люди там, голландские национал-социалисты во главе с Мюссертом[26] относятся к вам очень плохо. В первые же часы после победы начнутся казни.

Гиммлер остановился на секунду, затем продолжил как бы с сожалением:

– Поставьте себя на их место: они знают, как вы близки к королевскому двору, сплошь набитому евреями, от которых мы должны освободить народ с чисто германской кровью.

Керстен посмотрел на Гиммлера и подумал: «Он в это верит. Он действительно в это верит. Для него королева Вильгельмина, ее семья и правительство – еврейские агенты. И он действительно верит в то, что для голландского народа – такого либерального, не приверженного расизму, любящего свою независимость – его нацисты и эсэсовцы будут освободителями. Ничего нельзя поделать».

Керстену не оставалось ничего, кроме чувства бездонной горечи. Он сказал:

– Я подумаю, но в любом случае надолго в Германии я не останусь.

Выйдя из штаб-квартиры СС, Керстен отправился прямо в представительство Финляндии и заявил, что хочет уехать как можно скорее. Высшие дипломатические чины представительства, с которыми он разговаривал, несколько секунд молчали. По их лицам Керстен понял, о чем они думают. Финляндия только что вышла из ужасной войны. Она вынуждена была отдать России города и территории. Ее оборона была уничтожена, народ обескровлен. Она не сможет выжить без поддержки Германии, и отъездом Керстена они рискуют нажить себе врага в лице одного из самых могущественных людей Третьего рейха.

Полученный доктором ответ подтвердил его предположения.

– Вы – призывного возраста, как офицер и как врач, но для страны будет гораздо полезнее, если вы останетесь рядом с Гиммлером. Ваше настоящее место – здесь, это ваш гражданский долг.

Они были правы.

Как бы ни было сильно отвращение Керстена, в какую бы пытку для него это ни превратилось, надо было остаться.

Глава четвертая

Боевое крещение

1

Итак, к 10 мая 1940 года положение, в котором находился Керстен, было следующим.

Его родина – Эстония – была аннексирована Советской Россией, против которой он сражался в 1919 году. Там ему грозила смертельная опасность.

Страна, которую он выбрал, – Голландия – была захвачена войсками гитлеровской Германии, а голландские нацисты хотели его убить.

Страна, которая приняла его когда-то, – Финляндия – была для него закрыта, потому что самые высшие чины приказали ему продолжать лечить рейхсфюрера СС.

Керстен оказался прикованным к Гиммлеру. Он сразу ощутил всю тяжесть своих цепей.

Пятнадцатого мая Голландия и Бельгия были полностью оккупированы. От имени Гиммлера Керстену велели собирать вещи.

Назавтра рейхсфюрер собирался уехать в зону боевых действий и желал, чтобы его сопровождал его личный врач. Он не был болен, но во время пути ему могло потребоваться лечение. Его пожелание не было просьбой, как это бывало раньше. Тон совершенно изменился. Это был приказ.

Специальный поезд Гиммлера, составленный из спальных вагонов, салон-вагонов и вагонов-ресторанов, был настоящей передвижной штаб-квартирой. У всех служб, которыми командовал рейхсфюрер, – гестапо, СС, разведка, контрразведка, управление оккупированными территориями – здесь были кабинеты и персонал высокого ранга. За ними по пятам следовали голод, пытки, смерть, охотники за людьми.

Поезд остановился во Фламенсфельд-ин-Ватерланде, оттуда Гиммлер, его приспешники, подручные и палачи расползались во все стороны. Керстен видел, как образуется эта жуткая паутина, но был вынужден лечить Гиммлера и слушать его ликующие речи.

Для доктора, несмотря на его умение владеть собой, настало тяжелое время. Только поражение Германии могло его избавить от этой психологической каторги. Он очень надеялся на Францию. Она, конечно, пошатнулась под первыми ударами, и теперь по ее прекрасным дорогам под изумительным весенним небом ехали танки со свастиками. Но Керстен живо помнил войну 1914 года. Тогда немцы тоже считали себя победителями, но потом были и Марна, и Верден[27].

Увы, эта надежда испарялась день ото дня. Керстен тщетно пытался заткнуть уши и не слушать новости, но он не мог отрицать очевидного: гитлеровские армии продвигались вперед с ужасающей легкостью.

Утром, войдя в купе спального вагона, которое занимал доктор, Гиммлер предложил ему:

– Дорогой господин Керстен, поезжайте со мной, посмотрите, как мы бьем французов.

Мало что могло вызвать большее негодование Керстена, но он ответил:

– Благодарю покорно, но французское правительство не даст мне визу.

Гиммлер захохотал:

– Визы во Францию теперь выдает не французское правительство, а я. Поехали!

Керстен слегка покачал головой:

– Я не военный человек и не хочу видеть горящие города.

– Война необходима. Фюрер так сказал.

Ответ был коротким, автоматическим. Но после этого Гиммлер сразу ушел и свое предложение больше не повторял. Его опять мучили спазмы, и облегчить его состояние могли только руки Керстена.

Наступил июнь – солнечный, лучезарный. Никогда еще на сердце у Керстена не было так тяжело. Он понимал, что Франция побеждена. Даже если не говорить о том, какие последствия это влекло лично для него, он глубоко страдал, думая о стране, на языке которой его мать говорила как на родном, посол которой был его крестным отцом, о стране самой утонченной культуры, самого возвышенного гуманизма и самой гордой свободы. Ему казалось, что свет, озарявший мир, погас.

Каждый день в вагоне-ресторане, где обедали офицеры штаба Гиммлера, Керстен был вынужден терпеть возлияния по случаю победы, помпезные или грубые тосты, хриплые завывания, прославляющие победу над Францией. Так любивший хорошо поесть, он был не в силах проглотить ни крошки.

Положение Керстена усугублялось еще и тем, что окружение Гиммлера было настроено по отношению к нему весьма враждебно. Когда он входил в вагон-ресторан, то офицеры перешептывались, даже не давая себе труда понизить голос:

– Этот неизвестный докторишка… Этот треклятый штатский… Этот финн…

– Он вхож к Гиммлеру как и когда захочет, а для нас самые строгие правила.

– Он был при голландском дворе, это друг наших врагов. Еще вчера он сказал: «Королева Вильгельмина – воплощенная честность», хотя она предала немецкое дело и теперь обретается у английских евреев, а они ей платят.

Однако в вагоне-ресторане был один человек, который явно не разделял всеобщего оживления. Чин у него был самый скромный – он был всего лишь младшим лейтенантом, но должность занимал очень важную – он был личным секретарем Гиммлера.

Ниже среднего роста, очень спокойный, простой и любезный в общении, Рудольф Брандт[28] в действительности был, как и Керстен, гражданским, затерявшимся среди наполнявших специальный поезд высших офицеров, полицейских, шпионов и убийц в форме. Доктор юриспруденции и один из лучших стенографистов Германии, Брандт перед самой войной был старшим редактором рейхстага. Однажды Гиммлер попросил своих подчиненных найти ему самого лучшего стенографиста. Ему посоветовали Брандта. Он не имел ничего общего с нацистами, но отказаться не посмел. Его тут же записали в войска СС и одели в ту же форму, что и всех эсэсовцев. Его быстрый ум, всестороннюю образованность, спокойное обаяние и сдержанность сразу оценили по достоинству, и рейхсфюрер быстро проникся к нему доверием.

Поскольку у Брандта болел живот, Гиммлер прямо в поезде попросил Керстена его полечить. Поэтому Брандт и Керстен часто виделись.

Поначалу они были очень осторожны друг с другом. Находясь среди людей, основным занятием которых было травить, преследовать и искоренять любое инакомыслие по отношению к национал-социализму, где доносы были обычным делом, надо было взвешивать каждый шаг, если собеседник не был хорошо знаком. В подобного рода разговорах интонации, молчание, взгляды и намеки значили больше, чем слова.

Вот так, постепенно, познакомились друг с другом Брандт и Керстен – двое, не потерявшие человечность среди своры фанатиков и беспощадных карьеристов. В результате Брандт предупредил Керстена, что многие приближенные Гиммлера, особенно те, кто руководил гестапо, предостерегали рейхсфюрера по поводу доктора. Ему сообщали о том, что Керстен был печален в эти триумфальные дни, его обвиняли в том, что он равнодушен к гитлеровскому учению. Про него даже говорили, что он шпион и секретный агент.

Керстен сообщил об этом Гиммлеру в наиболее выгодный момент – во время одного из перерывов в сеансе лечения.

– Я заметил, что в вашем окружении меня ненавидят, – сказал он Гиммлеру, растянувшемуся на кушетке своего купе.

– Это правда, – ответил тот.

– И я думаю, что они вам докладывают обо мне, – продолжил доктор.

– И это правда, – сказал Гиммлер, пожав слабыми худыми плечами, и добавил: – Они все идиоты – не могут же они подумать, что меня можно обмануть!

Гиммлер немного приподнялся на локтях:

– Я знаю людей. И я вижу, что вы делаете для меня все возможное, и, что бы мне о вас ни рассказывали, я вам признателен, я вам доверяю и считаю вас своим другом.

Таким образом, инцидент был исчерпан, но ни гарантированная Гиммлером безопасность, ни дружеские отношения, которые начали завязываться с Рудольфом Брандтом, не могли избавить Керстена от грустных мыслей и рассеять подавлявшее его чувство одиночества. Ему необходимо было вновь увидеть знакомые места, обрести старых друзей, с которыми он мог бы разделить свою печаль. Берлин был далеко, однако Гаага – совсем рядом, в нескольких часах езды на машине. Поездка туда никак не могла помешать ежедневным сеансам лечения. Во время очередного сеанса массажа Керстен сказал Гиммлеру:

– Я очень хочу съездить посмотреть, в каком состоянии мой дом. Моя прекрасная мебель, дорогие картины – все осталось там. Одного дня мне будет совершенно достаточно.

Но Гиммлер, несмотря на дружественное отношение к Керстену или как раз благодаря ему, остался непреклонен:

– Ничего нельзя поделать, голландские нацисты шлют мне обвинение за обвинением по вашему поводу. Вы были личным врачом и добрым знакомым принца Хендрика, мужа королевы Вильгельмины. Вы все еще поддерживаете контакты с теми членами королевского двора, которые остались в Нидерландах. Наконец, мое хорошее отношение к вам сильно раздражает наших людей: они считают опасным то обстоятельство, что рядом со мной находится человек, который сохраняет подобные связи и, ко всему прочему, пользуется некоторой свободой, поскольку является финским гражданином. Нет, господин Керстен, подождите, пока страсти улягутся.

Пришлось смириться и жить в этом проклятом поезде.

Чтобы не видеть все время только рельсы и станционные здания, Керстен начал гулять по окрестностям. Чтобы бороться с вынужденной праздностью, он завел дневник, а чтобы время шло быстрее – стал пользоваться личной библиотекой Гиммлера, которую тот с готовностью предоставил в распоряжение своего врача.

Так Керстен сделал открытие, которое привело его в изумление. Все книги хозяина СС и шефа гестапо имели отношение к религии. Кроме великих пророческих озарений, таких как Веды, Библия, Евангелие и Коран, там были либо немецкие, либо переведенные с французского, английского, греческого, латыни и иврита толкования и комментарии, теологические трактаты, мистические тексты и работы по юридическому статусу церкви во все времена.

Когда Керстен ознакомился с содержанием библиотеки, он спросил Гиммлера:

– Вы же мне говорили, что настоящий национал-социалист не может принадлежать ни к одной из конфессий?

– Конечно, – сказал Гиммлер.

– А как же это? – опять спросил Керстен, указав на полки полевой библиотеки.

Гиммлер искренне рассмеялся:

– Нет-нет, я не обратился ни к какой вере. Все эти книги – просто-напросто для работы.

– Я не понимаю, – сказал Керстен.

Гиммлер вдруг посерьезнел, лицо его приобрело восторженное выражение, и даже прежде, чем он заговорил, Керстен понял, что тот собирается произнести имя своего кумира. Он сказал:

– Гитлер поручил мне очень важную задачу. Я должен подготовить новую национал-социалистскую религию. Мне нужно написать новую библию – священную книгу германской веры.

– Я не понимаю, – повторил Керстен.

Тогда Гиммлер сказал:

– Фюрер решил, что после победы Третьего рейха нам нужно уничтожить христианство во всей великой Германии, то есть в Европе, и на его руинах создать новую германскую веру. Она сохранит понятие бога, но очень смутное и туманное. А Гитлер займет место Христа как спаситель человечества. Миллионы и миллионы людей будут призывать Гитлера в своих молитвах, и сто лет спустя никто не будет знать иной религии, кроме новой, и она просуществует еще многие века.

Керстен слушал, опустив голову. Он боялся, что Гиммлер по его лицу поймет, что он считает этот проект совершенно сумасшедшим и крайне опасным для людей, которые понимают все безумие этого плана. Наконец, придав лицу соответствующее выражение, он поднял глаза на своего собеседника. Ничего не изменилось – перед ним был все тот же, ставший уже таким знакомым учитель-формалист с монгольскими скулами.

– Вы же понимаете, для того чтобы написать новую библию, мне нужны материалы, – закончил Гиммлер.

– Я понимаю, – сказал Керстен.

В тот же вечер он записал этот разговор в своем дневнике. Эти заметки, которые он начал вести, чтобы развеяться, теперь превратились в привычку, даже в необходимость.

Тем временем агония Франции подошла к концу. Маршал Петен запросил перемирия[29]. Отправляясь в Компьень на церемонию подписания, Гиммлер предложил Керстену поехать вместе с ним. Керстен и в этот раз отказался. Он совсем не был любителем смотреть на исторические события, и еще меньше – на те, что причиняли ему такие страдания.

Через несколько дней специальный поезд Гиммлера вернулся в Берлин.

2

На первый взгляд жизнь Керстена вернулась в нормальное русло. Он опять жил в своей квартире, развлекался, работал, ел с аппетитом. Он опять оказался в кругу семьи и друзей. Каждые выходные он ездил в свое имение в Хартцвальде, где его ждал покой лесов и лугов.

Его жена Ирмгард теперь жила там постоянно. Керстен хотел, чтобы и она, и его сын были в безопасности. Кроме того, она с детства любила свежий воздух и деревенскую жизнь. Она отлично управлялась с птичьим двором, поголовье коров и свиней тоже росло. Недостаток продуктов уже начинал чувствоваться, а Ирмгард знала, как для ее мужа важен хороший стол.

В Берлине всеми делами занималась Элизабет Любен. В свободное время Керстен поддерживал отношения с некоторыми хорошенькими особами, так как склонность к любовным увлечениям и вкус к разнообразию были неотъемлемой его частью.

Все было на своих местах, все было устроено так же, как и раньше. Но в то же время все изменилось. Керстен, этот эпикуреец и сибарит, стал питать болезненный интерес к общественной жизни. У врача, раньше занимавшегося только своими профессиональными делами, теперь появилось новое и совершенно необходимое ему занятие – он вел дневник, где записывал рассуждения Гиммлера о франкмасонах, евреях, «племенных кобылах» – истинно немецких женщинах, призванных поддерживать чистоту арийской расы.