Целитель

Гиммлер, напряженный и судорожно скорчившийся от беспрестанных болей, не отрывал глаз от погруженного в себя Керстена. Какой потрясающий врач! Доктор не задал ему ни одного вопроса. Другие врачи – а их было столько, что он уже потерял счет, – всегда долго расспрашивали его. А он с тем самолюбованием, с каким рассказывают о себе люди, имеющие хронические заболевания, описывал, каждый раз все подробнее, те спазмы, которые заставляют его страдать и отнимают все силы. Каждый раз он пересказывал им то, что произошло с ним в детстве, – два паратифа, две тяжелые дизентерии, серьезное отравление гнилой рыбой. Врачи записывали, думали, спорили. Потом назначали рентген, анализы, обследования, брали кровь. Тогда как этот…

Вдруг Гиммлер испустил резкий вопль. Скользившие по телу пальцы, до этого легкие, как будто бархатные, внезапно сильно нажали на точку на животе, откуда хлынула боль, накрывая его потоком огня.

– Очень хорошо… Не двигайтесь, – мягко сказал Керстен.

Он опять сильно надавил на ту же точку. Внутренности накрыла вторая волна боли, затем еще и еще. Рейхсфюрер тяжело дышал, кусая губы. Лоб покрылся испариной.

– Вам очень больно? – каждый раз спрашивал его Керстен.

– Ужасно… – сквозь стиснутые зубы отзывался Гиммлер.

Наконец Керстен закончил – положил руки на колени и открыл глаза.

– Теперь я вижу… Конечно, это желудок, но боли симпатические. Нет ничего более болезненного, чем спазмы симпатической природы… И ваши напряженные нервы только усиливают это состояние.

– Сможете ли вы мне помочь? – спросил Гиммлер. Его плоское и блеклое лицо выражало смирение, а тусклые глаза молили о помощи.

– Сейчас увидим, – ответил Керстен.

Он поднял руки, расправил кисти и стал разминать ладони и фаланги пальцев, чтобы придать им всю возможную гибкость, эластичность и силу и пустить в действие. Теперь он действовал не на ощупь – он знал, что делать и куда приложить усилия. Глубоко вдавив пальцы в живот своего пациента, он точным движением жестко ухватил плоть, сформировав из нее валик, и начал ее сжимать, крутить, растягивать, увязывать и развязывать, стараясь добраться до пораженного нерва через слои кожи, жира и плоти. С каждым его движением Гиммлер вздрагивал и придушенно вскрикивал. Но в этот раз боль не была слепой и спонтанной. У нее было направление. Как будто у нее появилась цель.

После нескольких манипуляций Керстен опустил руки. Его тело отдыхало, как у боксера между двумя схватками. Он спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Несколько секунд Гиммлер не отвечал. Казалось, что он прислушивается к собственному телу и не верит своим ощущениям. Наконец он неуверенно произнес:

– Я чувствую… Да. Это невероятно… Мне стало легче!

– Что ж, продолжим, – сказал Керстен.

Руки – сильные, безжалостные, словно обладающие собственным разумом, – опять взялись за работу. Боль, похожая на потрескивающее пламя, опять побежала по изношенным нервам, как будто по электрическим проводам. Но теперь – хотя слишком сильное надавливание или выкручивание вызывало у него судорожный вздох или стон – Гиммлер поверил. И это доверие помогало врачу.

Минут через десять Керстен остановился:

– Для первого раза достаточно.

Казалось, что Гиммлер его не слышит. Он не двигался и едва дышал. Казалось, он боится, что малейшее движение, малейший вздох нарушит хрупкое внутреннее равновесие. На его лице было написано изумление и недоверие.

– Вы можете встать, – сказал Керстен.

Гиммлер приподнялся так медленно и осторожно, как будто его тело таило в себе бесценное сокровище. Потом он так же осторожно поставил ноги на пол. Брюки с него соскользнули, он сделал инстинктивное резкое движение, чтобы их подхватить. Испугавшись последствий этого движения, он застыл, крепко сжав брюки. Но внутри него ничего не отозвалось – тишина, спокойствие и то ни с чем не сравнимое блаженное состояние, которое может дать только избавление от невыносимых страданий, никуда не делись.

Гиммлер устремил на Керстена взгляд, в котором за стеклами очков читалась растерянность. Он воскликнул:

– Это сон? Возможно ли это? У меня больше ничего не болит… Совсем не болит!

Он вздохнул и продолжил, сказав скорее себе, чем Керстену:

– Никакие лекарства не помогали… Даже от морфия не было толку. А теперь… Всего за несколько минут! Я бы никогда не поверил.

Свободной рукой Гиммлер прикоснулся к своему собственному животу, как будто потрогал что-то волшебное.

– Вы правда способны избавить меня от спазмов? – воскликнул он.

– Я думаю, да, – ответил Керстен. – Ваше состояние вызвано поражением некоторых нервов, а мое лечение действует как раз на них.

Гиммлер поднялся с дивана, на котором сидел, и подошел к Керстену:

– Доктор, я хочу, чтобы вы были при мне.

И, не дав Керстену времени ответить, добавил:

– Я сейчас же запишу вас в СС. Вы получите чин полковника.

Керстен не смог сдержаться и отпрянул назад. Он в замешательстве смотрел на тщедушную полуголую фигуру, поддерживавшую руками сползавшие брюки. Но этот человек, избавившись от болей, опять посчитал себя всесильным. Он интерпретировал удивление доктора по-своему.

– То, что вы иностранец, не имеет никакого значения. СС распоряжаюсь я. Я их рейхсфюрер. Одно ваше слово – и вы полковник, у вас будет чин, жалование, форма.

На секунду Керстен представил себя в форме СС – такой грузный и тяжеловесный, так любящий удобную просторную одежду из мягких тканей. Он с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться. Но Гиммлер все так же смотрел на него, и на его лице было ясно написано, до какой степени сделанное Керстену предложение было выражением признательности и знаком благосклонности.

– Да, доктор, – торжественно повторил Гиммлер. – Я вам обещаю: полковник!

Керстен слегка наклонил голову в знак благодарности. У него было чувство, что он попал в какой-то другой мир, где обычные ценности вывернуты наизнанку.

«С сумасшедшими надо играть по их правилам», – подумал он и ответил со всей серьезностью:

– Рейхсфюрер, я бесконечно признателен вам за ту честь, которую вы мне оказываете. Но, к моему великому сожалению, я не могу принять ваше предложение.

Он долго объяснял Гиммлеру, что живет в Голландии, что у него там дом, семья, налаженная жизнь, очень много больных…

– Но, – продолжил он, – если у вас возобновятся спазмы, я тут же приеду! Кроме того, я пробуду здесь еще две недели – у меня здесь тоже много пациентов.

– Считайте меня одним из них. Пожалуйста, приходите каждый день, – взмолился Гиммлер.

Он надел рубашку, под которой скрылись его сутулые плечи, выступающие лопатки и раздутый живот, застегнул брюки и завязал галстук, надел китель с нашивками генерала СС и нажал на кнопку звонка.

Вошел адъютант, выбросил руку в знак приветствия.

– Для господина Керстена мои двери всегда открыты, – сказал ему Гиммлер. – Это приказ. Пусть все это знают.

7

Каждое утро Керстен творил чудеса. Каждое утро он, как по волшебству, высвобождал Гиммлера из острых когтей боли – Гиммлер научился любить даже боль, вызванную этими руками. Так страдалец любит иглу от шприца с лекарством, облегчающим его страдания.

Но здесь речь шла не только о лекарстве или об инструменте. От пальцев доброго толстого доктора с доброй улыбкой и добрыми руками исходили блаженство и покой. Потому-то рейхсфюрер и считал Керстена волшебником и магом. Доктор привык к радостной благодарности больных, когда он избавлял их от мучений, которые они уже не надеялись вылечить, но поведение Гиммлера повергало его в шок. Никогда ни один из его пациентов не высказывал такого благоговения и восторженности, почти преклонения. Керстену казалось, что перед ним не Гиммлер, а слабоумный ребенок.

Рейхсфюрер СС и шеф немецкой полиции в рейхсминистерстве внутренних дел. Берлин СВ 11, 25 августа 1939 г. Принц-Альбрехт-штрассе, 8.

Подтверждение

Массажист-терапевт и агроном, господин Феликс Керстен, рожденный 30.09.1898 в Дорпате, изначально немецкий, в настоящее время еще и финский гражданин, знаком мне лично. Я прошу соответствующие органы оказать ему помощь и обращаться ко мне в случае всех сомнений.

Генрих Гиммлер

И этот человек – самый могущественный после Гитлера в Третьем рейхе и даже более опасный, чем Гитлер, – чьей обязанностью было хранить самые главные и самые страшные государственные тайны, оказался невероятным болтуном. Расслабившись и получив облегчение под руками доктора, войдя в состояние блаженства, сравнимого с наркотическим, Гиммлер терял всякую осторожность до такой же степени, до которой он, будучи в нормальном состоянии, патологически не доверял ничему и никому.

Во время сеансов лечения Гиммлер постоянно пускался в откровения. У Керстена было правило – примерно каждые пять минут делать небольшую паузу, чтобы дать передышку нервам, которые он только что обрабатывал. Так, каждый сеанс, который длился около часа, включал в себя несколько перерывов, во время которых, чтобы отдохнуть самому и дать расслабиться больному, Керстен заводил разговоры.

Чтобы попытаться понять по-настоящему всю глубинную подоплеку той невероятной истории, которая началась в этом кабинете, надо представлять себе состояние Гиммлера во время этих мгновений покоя.

Он как будто всплывал из водоворота страданий и боли на чудесную, тихую и гладкую поверхность воды. Его голое измятое тело находится в покое, оно парит на волнах блаженства. Он смотрит на руки, только что спасшие его из бездны. Они спокойно лежат на коленях Керстена или сплетены на его объемистом животе. Над ними слегка вздымается грудная клетка, затем – богатырские плечи. Еще выше – приветливая улыбка на широком румяном лице, понимающие и мудрые глаза. Все в этом добродушном волшебнике приглашает к доверительной дружеской откровенности. И рейхсфюрер, дважды побежденный: один раз – своими страданиями, а другой – избавлением от них; рейхсфюрер, чье существование было посвящено бесстрастному, не омраченному угрызениями совести выполнению самых секретных, грязных и отвратительных задач; рейхсфюрер, у которого не было других спутников, кроме слепых исполнителей его воли – полицейских, шпионов и палачей, – рейхсфюрер Генрих Гиммлер испытывал непреодолимое желание наконец поговорить с кем-то откровенно, не взвешивая каждое слово, без недомолвок и лишних опасений.

Логичным образом он начал с рассказа о самом себе, о своих недугах. Он всегда боялся заболеть раком – его отец умер от этой болезни. Керстен его успокоил. Потом Гиммлер пустился дальше и стал исповедоваться. Он испытывает страдания не только физические. Ему приходится тщательно скрывать тошноту, спазмы, испарину, ведь нельзя, чтобы у кого-то из его окружения возникли хоть малейшие подозрения.

– Но почему? – поразился Керстен. – Ведь болезнь – это же не бесчестье?

– Это бесчестье для командующего войсками СС, элитой немецкой нации, которая сама по себе является лучшей в мире, – возразил Гиммлер.

И тут началось.

Керстен выслушал длинную лекцию про германскую кровь и ту славу, которая ждет СС – самую чистую породу людей. Чтобы осуществить этот замысел, Гиммлер лично выбирал солдат одного типа: высоких, атлетически сложенных голубоглазых блондинов. Они должны быть неутомимы, привычны к любым задачам и в плане нравственности быть столь же суровыми по отношению к себе, как и к другим. И в таких обстоятельствах как же он, Гиммлер, предводитель тех, из кого он хочет сделать сверхлюдей, может обнаружить перед ними свою телесную слабость?

Его рассуждения приняли догматический характер. Он без конца возвращался к вопросу о расовом превосходстве германской нации и ее признаках: высокий рост, удлиненный череп, светлые волосы и голубые глаза. У кого их нет – тот недостоин называться немцем.

Керстен хорошо умел владеть собой. Но он, конечно, никак не смог сдержать удивления, которое у него вызвали эти рассуждения, глядя на худосочное тело, которое он только что массировал, круглую черноволосую голову, монгольские скулы и темно-серые глаза своего пациента. Гиммлер пояснил:

– Я баварец, а баварцы в основном брюнеты, они не обладают теми признаками, о которых я говорил. Но их преданность фюреру компенсирует эти недостатки. Принадлежность к настоящей немецкой расе, чистота германской крови измеряется прежде всего любовью к Гитлеру.

Его взгляд, обычно такой тусклый, вдруг засиял. Внезапный наплыв чувств заставил задрожать его монотонный голос: Гиммлер произнес имя своего кумира.

С этого момента он больше не умолкал. Гитлер – гений, такие рождаются только раз в тысячелетие, и он самый великий даже среди них. Он ниспослан нам самой судьбой. Он все знает. Он все может. Немецкий народ должен слепо подчиниться тому, кто приведет его к высшей точке его истории.

Через неделю у Гиммлера вошло в привычку рассуждать вслух в присутствии своего врача. На восьмой день лечения во время одного из перерывов, пока Керстен отдыхал, положив руки на живот, рейхсфюрер – полураздетый, лежа на кушетке – спокойно сказал:

– Скоро у нас будет война.

Расслабленные пальцы Керстена крепко сплелись на животе. Но сам он не пошевелился. Занимаясь здоровьем Гиммлера, он научился управлять не только нервами своего больного, но и кое-какими его психологическими реакциями.

– Война! Помилуйте, почему? – воскликнул он.

Гиммлер немного приподнялся на локтях и живо отозвался:

– Если я говорю, что какое-то событие произойдет, то я в этом уверен. Будет война – потому что Гитлер этого хочет.

Лежащий на кушетке полуголый и тощий хранитель самых страшных тайн Третьего рейха повысил голос:

– Фюрер хочет войны, потому что он считает, что война – благо для немецкого народа. Война делает людей сильнее и мужественнее.

Гиммлер снова вытянулся на диване и немного снисходительно, как будто успокаивая перепуганного ребенка, добавил:

– В любом случае эта война будет короткой, легкой и победоносной. Демократии прогнили. Они живо встанут на колени.

Керстен сделал над собой усилие, чтобы его вопрос прозвучал совершенно естественно:

– Не считаете ли вы, что играете с огнем?

– Фюрер прекрасно знает, до каких пределов он может дойти, – ответил Гиммлер.

Время перерыва истекло. Руки доктора опять заняли свое место на худосочном теле пациента. Лечение пошло своим чередом.

Когда Керстену пришло время возвращаться в Голландию, Гиммлера больше не мучили боли. Уже много лет он не чувствовал себя так хорошо. Долгие годы он был вынужден соблюдать жесткую и скучную диету, хотя очень любил хорошо поесть, а особенно – совершенно запрещенные ему копчености. Теперь он мог есть все, что ему заблагорассудится. Он горячо попрощался с доктором, высказав ему свою безграничную признательность.

8

Прошло три месяца. Гитлер оккупировал Чехословакию – вернее, то, что от нее осталось после того, как предыдущей осенью Англия и Франция сговорились и бросили ее на произвол судьбы. Мир чувствовал приближение катастрофы.

В начале лета 1939 года Керстену, который находился в Гааге, позвонил адъютант Гиммлера. Рейхсфюрер очень плохо себя чувствует и просит доктора приехать в Мюнхен как можно скорее.

На вокзале Керстена встретила военная машина, за рулем которой сидел шофер в форме СС. Его отвезли в Гмунд-ам-Тегернзее, маленький городок на берегу чудесного озера в сорока километрах от Мюнхена. Там у Гиммлера был небольшой дом, где он жил вместе с женой, которая была старше его на девять лет, – худой и сухопарой неинтересной женщиной с неприятным лицом, и дочкой лет десяти, светловолосой и бесцветной.

Керстен поселился в отеле неподалеку, но Гиммлер настаивал, чтобы доктор каждый раз обедал с ними, в семейном кругу. Гиммлер как будто пытался заполучить доктора, который вновь избавил его от мучений, и превратить целителя в друга.

За столом он с удовольствием рассказывал о своей родной Баварии и о тех временах, когда она была еще самостоятельным королевством. Он очень гордился своим прадедушкой, который был кадровым военным и служил сначала в баварской гвардии, когда у власти был король Отто, а потом – полицейским интендантом в Линдау, на озере Констанц.

Однако единственным, что занимало доктора по-настоящему, были содержательные разговоры между ним и Гиммлером, которые происходили только во время сеансов лечения. Там Гиммлер был не хозяином дома и не шефом тайной полиции и отдельных войск, а просто пациентом, полуголым и счастливым оттого, что может открыться и довериться своему целителю.

Все эти разговоры так или иначе приводили к тому, что целиком овладело разумом Гиммлера, – к войне. Война близко. Война неминуема. Гитлер решил воевать, и это не обсуждается.

И Гиммлер, как молитву, как затверженный урок, повторял свою главную мысль:

– Фюрер хочет войны. Настоящий мир возможен только после того, как мир очистит война. Национал-социализм должен озарить мир своим светом. После войны мир будет национал-социалистическим.

А потом добавлял:

– Пацифизм – это слабость. У Германии лучшая армия во вселенной. И с ее помощью Гитлер построит правильный мир.

Поначалу Керстен никак не реагировал на эти рассуждения. Он не хотел их слушать, не хотел верить и пытался воспринимать это как бред сумасшедшего. Но они выглядели правдоподобно и звучали как неизбежность. Гитлер, злобный сектант, собирался начать самую настоящую бойню. Гиммлер виделся с ним каждый день и просто повторял его слова, как будто записанные на пластинку. Совсем скоро, когда разразится буря, сам Гиммлер – этот тщедушный пациент, сейчас кряхтевший под пальцами доктора и после этого смотревший на него с благодарностью и детским преклонением, – будет самым подлым, самым безжалостным инструментом в руках этого сумасшедшего.

Постепенно Керстен начал отвечать Гиммлеру. Он не надеялся его убедить изменить что-то в готовившихся событиях, но ему бы очень не хотелось, чтобы Гиммлер мог хотя бы предположить, что он это одобряет или ему это просто безразлично.

Он высказался безо всякого смущения: война – это преступление против человечества и все это в конце концов повернется против самой Германии. Одна страна не может захватить все остальные. А у Гиммлера был только один ответ:

– Фюрер сказал…

9

В середине лета Керстен поехал на машине в отпуск в Эстонию. Его юная жена и маленький сын, родившийся в прошлом году, ехали вместе с ним. Погода была великолепная. Из Гааги они неторопливо доехали до своего имения в Хартцвальде, затем – в Штеттин, где вместе с машиной погрузились на пароход, идущий в Таллин – столицу Эстонии. Оттуда было уже совсем недалеко до Тарту – города, где родился Керстен и где до сих пор жил его отец.

Проезжая по местам своего детства, Керстен – вспомнил ли он в это время о мюнхенских рассуждениях Гиммлера? – вдруг сказал, обращаясь к жене:

– Быть может, это наше последнее спокойное путешествие в эти края.

Но ему не было свойственно тратить время на меланхолию или тревогу. Он встряхнул головой, пожал плечами и улыбнулся.

Они приехали к Фредерику Керстену – он не разгибаясь трудился в своем маленьком имении, которое ему оставили по новым эстонским законам. Ему было уже восемьдесят восемь лет, но он все так же любил свою землю, как в молодости, и все так же был жаден до работы и не только. Он был в такой прекрасной форме, что простодушно спросил у сына: не повредит ли его здоровью иметь сексуальные отношения дважды в неделю? Керстен был очень горд отцом. Старик гордился внуком. Ирмгард лучилась весельем и жизненной энергией. То были счастливые дни.

По дороге обратно, проезжая через Штеттин, Керстен и его жена заметили, что обстановка в порту и на прилегающих улицах сильно изменилась. Теперь они кишели солдатами.

Восточная Пруссия, через которую ехали путешественники, напоминала военный лагерь.

Война, о которой Гиммлер говорил Керстену, была уже здесь. Голая, неприкрытая, без прикрас. Немцы собираются напасть на Польшу.

Керстен вернулся в Берлин 26 августа. Еще не успев разобрать чемоданы, он позвонил Гиммлеру, чтобы сообщить о своем приезде. Их отношения стали столь близкими, что прямой звонок Гиммлеру был вполне уместным. Услышав голос Керстена, Гиммлер очень обрадовался.

– Пожалуйста, приезжайте немедленно в штаб-квартиру, я вас очень жду. Спазмы опять возобновились, без вас мне будет очень худо.

Приступ только начался. Двух сеансов хватило, чтобы привести все в норму.

Во время перерывов Гиммлер и Керстен, как обычно, разговаривали.

– В Штеттине и Восточной Пруссии полно солдат. Война скоро начнется? – спросил доктор.

– Я не имею права вам отвечать, – отозвался Гиммлер.

Керстен, спрятав тревогу под понимающей улыбкой, продолжил:

– Знаете, рейхсфюрер, я видел больше, чем вы думаете.

Блаженное состояние, в котором в этот момент находился Гиммлер, развязало ему язык. Он заявил:

– Да, это правда. Мы завоюем Польшу, чтобы приструнить английских евреев. У них тесные связи с этой страной. Они гарантировали им территориальную целостность.

– Но это же будет мировая война! – воскликнул Керстен. – Если вы нападете на Польшу, в войну будет втянут весь мир!

Вдруг голый торс Гиммлера содрогнулся от конвульсивных движений. Керстен был потрясен. За время лечения он слышал от своего пациента кряхтение, стоны, одышку, зубовный скрежет или вздохи облегчения. Но он никогда не слышал, чтобы Гиммлер смеялся. А теперь он хохотал во все горло. Гримаса боли на миг остановила этот приступ веселья, но только на миг. Гиммлер сказал, смеясь:

– Ох. Мне больно, но удержаться я не могу. Вы говорите как человек, который совершенно ничего не понимает. Англия и Франция так слабы и трусливы, что вмешиваться не станут. Возвращайтесь спокойно в Гаагу. Через десять дней все закончится.

10

Польша была раздавлена. Но Англия и Франция вступились за нее. Война не прекратилась.

Однако в нейтральной стране, какой была Голландия[20], ничего не изменилось. Керстен все так же продолжал принимать пациентов, встречаться с друзьями, а дома его ждали его жена Ирмгард и Элизабет Любен – его вторая мать. Несмотря на то что они обе были немками – или как раз из-за этого, – они страстно ненавидели Гитлера и всей душой желали ему поражения.

Первого октября 1939 года Гиммлер через адъютанта передал по телефону Керстену просьбу срочно приехать в Берлин. Рейхсфюрер очень плохо себя чувствует.

Жена Керстена и Элизабет Любен в один голос горячо возражали против этой поездки. Они говорили, что доктор должен прекратить лечить Гиммлера. У этого человека нет никакого права, чтобы его рассматривали как обычного больного. В мирное время – еще куда ни шло. Но теперь, когда этот полицейский палач пустил в ход все средства, чтобы поработить мир, лечить его недопустимо.

Керстен молча слушал и кивал головой. На самом деле он был с этим согласен. Но, несмотря на это, он сел на первый же поезд до Берлина. Что-то, что он не мог толком определить, подталкивало его так поступить.

На этот раз Гиммлеру было очень плохо. А чем хуже ему было, тем сильнее было на него влияние Керстена. И когда Керстен напомнил ему, что, несмотря на его пророчества, Германии не удалось избежать широкомасштабных военных действий, он начал искать что-то вроде оправданий: Гитлер сделал все, чтобы избежать расширения конфликта. Но Англия и Франция знать ничего не хотели. Главную ошибку совершил Риббентроп. Всего за час до того, как Англия объявила о вступлении в войну, он еще повторял, что они не посмеют.

Через неделю благодаря лечению Керстена Гиммлеру стало лучше. К нему вернулась былая уверенность.

– Война с Англией и Францией нас не пугает. Мы даже довольны. Эти две страны должны быть уничтожены.

И когда лечение было закончено и Керстен предупредил Гиммлера, что до Рождества в Германию больше не вернется (праздники они обычно проводили в Хартцвальде), Гиммлер заявил:

– К Рождеству все закончится. В Новый год будете праздновать мир. Это совершенно точно, Гитлер мне так сказал.

Перед тем как уехать из Берлина, Керстен исполнил один свой замысел. Он и сам не до конца понимал, как это пришло ему в голову, но ему стало совершенно ясно, что это была истинная причина его поездки: он пошел в представительство Финляндии.

Он стал считать эту страну своей, когда ему не было и двадцати лет. Он сражался за ее независимость. Он был офицером запаса. Он очень ее любил.

Когда Керстен пришел к финским дипломатам, с которыми был хорошо знаком, он рассказал им во всех подробностях о своих встречах с Гиммлером и о том, как рейхсфюрер во время лечения приступов болезни в присутствии доктора рассказывает о политических и военных секретах с откровенностью, в которую трудно поверить.

После этого Керстен рассказал о муках совести, которые испытывает он сам, продолжая в разгар войны лечить шефа СС и гестапо.