Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма»

Марк Вуколов

Империализм как высшая стадия "восточного деспотизма"

Введение

Запад есть Запад,

Восток есть Восток,

И вместе им не сойтись.

Р. Киплинг

480 г. до н. э. Канун персидского вторжения. Воздух солнечной Греции заряжен атмосферой всеобщего предвоенного помешательства. Особенно сильна тревога в Афинах и Спарте – граждане этих полисов расправились с послами предыдущей персидской дипломатической миссии. Кажется, что шансов договориться с новым царём – грозным Ксерксом – нет. В Лакедемоне созывается всеобщее собрание: нужно выбрать двух мужей благородной крови, которые отправятся в стан к необузданному врагу – к самому персидскому царю, правящему необъятной империей в Сузах. Они должны оплатить собственной жизнью убийство посланников Дария. Из монолитного строя граждан выступили два аристократа. Это были Сперхий и Булис. Не прославившиеся ратными подвигами, они взяли на себя священное обязательство бороться за независимость родного Лакедемона на поприще дипломатии. После непродолжительного морского путешествия в Эгейском море греки ступили на персидскую почву. Изнуряющая жара, распространённая на немыслимые по греческим масштабам расстояния, подозрительные взгляды снующих по густонаселенным городам прохожих и местных торговцев, следующих по плотной сети речных и сухопутных артерий, делали посольство опасным и утомительным мероприятием. Но Сузы уже недалеко. На пути в столицу Сперхия и Булиса встречает малоазиатский сатрап Гидарн. Он делает лакедемонянам, на первый взгляд, соблазнительное предложение: подчиниться власти Великого Царя, который превратит их в могущественных людей на родине. Это был единственный способ не только спастись, но и многократно приумножить богатства. Реакция спартанских посланников поразила Гидарна – они решительно отказались. Геродот сохранил ответ Сперхия и Булиса: «Гидарн! …ты имеешь опыт лишь в одном; в другом же у тебя его нет. Тебе прекрасно известно, что значит быть рабом, а о том, что такое свобода – сладка ли она или горька, ты ничего не знаешь. Если бы тебе пришлось отведать свободы, то, пожалуй, ты бы дал нам совет сражаться за неё не только копьём, но и секирой»[1].

В этом коротком отрывке – суть эллинской свободы, как её понимали сами греки. Не «поголовное рабство» бесправных подданных, даже самых знатных и могущественных, как Гидарн[2], но свобода каждого как условие свободы всех. Государство не как доминирующий субъект экономических отношений и морально-психологический ментор, но как инструмент в руках объединения вольных граждан. Государство не как левиафан, нависающий над беспомощно коснеющим в его тени обществом, но как коллективная собственность и рациональная система, слаженная его равноправными членами для всеобщего благополучия. Именно поэтому греки и позже римляне проявляли чудеса героизма в войнах с соседями: они защищали свою жизнь, свою свободу и своё государство. В отличие от их врагов, греки были гражданами, а не подданными[3]. Вот становой хребет, на котором до сих пор покоится европейская цивилизация.

К ней на протяжении большей части своей истории относилась и Россия. Она с ученическим рвением взирала на поразительные успехи Европы на военном и технологических поприщах, но упорно отказывалась глубоко вживлять в свою плоть её фундаментальные принципы. Российские реформы имели целью перенять этот успешный опыт только в ограниченном утилитарном смысле, без коренной перестройки на европейский лад социально-экономической структуры.

Поэтому Россия разделила фатум прочих восточных империй, погрузившись в анабиоз механического вращения по порочному кругу цикличного развития. Периоды мобилизационного усилия, когда накопленное от Европы отставание преодолевалось волевыми толчками сверху всего за 10–15 лет, закономерно сменялись стадией стагнации и вторичного накопления отставания[4]. Государство оплачивало свой одномоментный взлёт жизнями и благосостоянием подданных – это дезавуировало запуск интенсивного роста. Законсервированная, обречённая на постоянную итерацию система продолжала нести в себе зерно воспроизводящейся отсталости. Закономерно наступает очередной период стагнации. И вновь «большой скачок». Подобно многовековым бюрократическим империям Египта и Китая, Россия оказалась в плену эквифинального цикла. Иногда он прерывался глобальным кризисом – «смутой» – этим общим местом в истории всех аграрных держав Востока.

Присущая Востоку цикличность имеет объяснение. Отсутствие здесь политической свободы конвертируется в критически слабые гарантии частной собственности. В условиях постоянно сохраняющейся угрозы конфискации и необходимости согласований с коррумпированной бюрократией устойчивое ведение хозяйства слишком рискованно и затратно[5]. Развитие ремесла и торговли искусственно сдерживается сверхвысокими налогами и монополиями, которые утверждает государство. Административный аппарат с недоверием взирает на нарождающуюся буржуазию – её доход не соответствует социальному статусу.

Такие ограничения вкупе с сохраняющимися рисками вынуждают предприимчивых подданных заниматься ликвидным «бизнесом»: ростовщичеством, финансовыми аферами, спекуляцией. Принося быстрые дивиденды, он в силу своей паразитической сущности не способен стать твёрдым основанием для производства национального богатства. Сама система сдерживает интенсивный рост, направляя подтачиваемое червём этатизма общество на колею непреодолимой нищеты. Отсутствующие частнособственнические стимулы наслаиваются на вседозволенность верховной власти, растворённой во всесильном бюрократической спруте. Как только ослабевает тотальный контроль центра подспудно развивающийся процесс «чиновничьей приватизации»[6] выходит наружу, придавая поступательный импульс дезинтеграционным тенденциям. Часто они дополняются межэтническим коллизиями и конкуренцией центральной и местной власти за контроль над территорией («двоевластие») – извечной болевой точкой полиэтнических держав.

Закономерный итог такого цикла – очередная смута, за которой следует восстановление централизованной деспотической империи в прежней ипостаси.

Деспотия облагает народ непосильными налогами, но хотя бы обеспечивает порядок. По нему очень скучают современники, живущие в эпоху постимперской анархии, когда на смену удушающей регламентации приходит свобода необузданного насилия. Окончательно стираются всякие права собственности перед лицом разбойничьей кавалькады или группы интервентов, поочередно обирающих крестьян[7]. Такие циклы Китай проходил много раз[8]. И Россия, став централизованной бюрократической империей в XV–XVI веках, также оказалась втянутой в нескончаемую кадриль деспотизма и анархии.

В перерывах между мобилизационными рывками Россия обращалась к передовому политическому опыту. Именно европейская цивилизация впервые предложила выход из ловушки скачкообразного развития – интенсивный рост, вырастающий из естественной самоорганизации рыночной стихии. Однако попытки перехода России на стезю эволюционного развития в ходе Великих реформ провалились. Итогом стало кровавое завершение цикла – революция и гражданская война. Вторая попытка низведения государства до уровня подсобного инструмента автономного общества была предпринята в 80-х-90-х годах XX века. Наша задача – не допустить повторения трагической развязки. В этом – гуманистический смысл представленного исследования.

Античной философии полицентричного общества с развитым гражданским самосознанием, фактическим разделением властей, независимостью суда, сменяемостью власти, незыблемостью прав частной собственности противостояла устойчивая ментальная традиция патернализма. Материальная производная такого мышления – «восточный деспотизм». Именно так, вслед за античными авторами, корифеи Возрождения называли самый древний и наиболее живучий способ человеческого общежития, доминирующий в своих модификациях в некоторых странах «третьего мира» до сих пор.

«Восточный деспотизм» вызрел под сенью постепенно отмиравшей первобытности, вышел из зазора пещер и мегалитов, став первой стадией эффективной человеческой самоорганизации. Модель, при которой государство является главным субъектом экономических отношений, а общество выступает его надстройкой, доминировала на протяжении тысячелетий на всех континентах. Безраздельная власть вождя и его приближённых, освящённая сакральным ореолом и патриархальной традицией, составляет политическое ядро этой системы. Её телеологическая нацеленность на изъятие прибавочного продукта у разобщённого общества беспомощных общинников была стержневым смыслом существования подобных государств.

Оттого поражает живучесть этой модели – так, современное Королевство Эсватини[9], как и многие другие африканские и южноазиатские страны, обладает социально-экономическим устройством, которое позволяет причислить его к разряду «восточных» государств. Различие между такими древними политиями как Ассирийская держава, Нововавилонское царство, Египет эпохи Древнего царства, Хеттская держава, империя Цинь и современными государствами «восточного типа» носят тактический характер: различается лишь уровень развития технологий. Основные же черты – концентрация власти в руках «обожествлённого» правителя (культ личности), поляризация на сверхбогатых и сверхбедных, изъятие привилегированным меньшинством максимума прибавочного продукта, сращение власти и собственности – сохранились в трагической неизменности, обрекая эти общества на застойную бедность и бесконечные циклы насилия. Но главная загадка: почему эта система, при всех её недостатках, функционировала и обеспечивала обществам подчас немыслимый взлёт? Почему подданные такого сверхмощного государства поддерживали существование гнетущей их сильной власти? Этот принципиальный момент огульные критики «восточного деспотизма» упускали из виду. И на этот вопрос нам предстоит ответить в данной работе.

Глава I. Аграрное государство: между восстанием и завоеванием

Силой, цементирующей аграрные общества, выступает не какой-либо идеологический консенсус или общие представления о мире, а военная сила… Аграрные общества – это буквально всегда высокомилитаризованные общества, и подобная милитаризация неотъемлема от целей и стремлений доминирующих групп. Военная мощь подчинена двойной цели внутренние репрессии и внешние завоевания[10].

С. Сандерсон

Мир является нормальным состоянием человечества. Мирное состояние в наибольшей степени благоприятствует как его духовному развитию – так и материальному благосостоянию. Война для него – явление того же порядка, как болезнь человеческого организма.

А. А. Керсновский

Дракон. Вы знаете, в какой день я появился на свет?

Ланцелот. В несчастный.

Дракон. В день страшной битвы…Земля пропиталась кровью. Листья на деревьях к полуночи стали коричневыми. К рассвету огромные черные грибы – они называются гробовики – выросли под деревьями. А вслед за ними из-под земли выполз я. Я сын войны. Война – это я… В бою я холоден, спокоен и точен.

Е. Шварц. «Дракон»

Аграрное государство, или теллурократия[11], – дитя войны. Под её сенью вызрели его основные черты, война составляет суть его существования – причину и цель. Реализованная в виде непреходящей борьбы за власть, за доминирование, перманентное состояние войны с самим собой и с соседями – порочная печать этой социально-экономической формы. Принуждавшая своих подданных платить чрезмерные подати, участвовать в строительных работах, нести воинскую повинность, оно вступало в подспудный конфликт с взнузданным обществом, которое грозило восстанием при малейшем ослаблении «твёрдой руки» Центра. Органическое стремление к территориальному расширению, сталкивающееся с аналогичными намерениями соседних цивилизаций и кочевых народов, порождало постоянную угрозу внешнего противостояния. Тягостные метания между двумя полюсами – восстанием и завоеванием – предопределяли природу политических колебаний правителей аграрных государств, также находящихся в состоянии не заканчивающейся, хотя и келейной борьбы с собственным аппаратом.

Аристотель, современник завоевательных походов Александра Великого на Восток, писал в «Политике», что «азиаты более склонны к рабству, чем европейцы: вследствие чего они терпят, не протестуя, деспотическое правление»[12]. Впоследствии европейские мыслители – от Бодена до Монтескьё – выработали представление об азиатских цивилизациях как о «восточных деспотиях» – философия Просвещения оказалась на острие идеологической борьбы с главными противниками Европы Нового времени – Османской державой, Могольской империей, Персией. Критика режимов «сонного» Востока позволяла Монтескьё («О духе законов») косвенно нападать на поддерживавшие союзнические отношения с Блистательной Портой режим Бурбонов, который великий философ клеймил «турецкой деспотией». В то же время Вольтер и Ф. Кенэ восхищались некоторыми социальными установлениями Цинского Китая, признавая достижения его древней культуры. Но в целом анализ неевропейских социально-экономических структур был поверхностным, был обременён идеологическим балластом.

Гениальным прозрением казался вывод Ф. Бернье[13], видевшим специфику экономического развития Востока в отсутствии чётко разработанного понятия столь привычной для западного менталитета частной собственности. К. Маркс, развивший теорию французского путешественника, громогласно возвестил европейскую общественность об открытии «ключа к восточному небу», объясняя подобную неразвитость представлений о приватном праве центральной ролью ирригации в «политической экономике» стран Востока. Такого же мнения придерживался и К. Виттфогель[14]. Но классики формационной теории в открытом ими «азиатском способе производства» не сумели узреть куда более важную черту, вытекающую из их умозаключений, – монолитную сращённость власти и собственности. Экономическая власть не генерирует политическую, но политическая способна породить колоссальные богатства.

Осевой в «восточном» обществе становится именно отношения власти, глубоко пронизывающие плоть деспотии, которая, в свою очередь, покоится на вековечном базисе насилия – неприкрытом принуждении большинства со стороны немногочисленной элиты. На внешнеполитическом уровне запрограммированность на насилие выражается в стремлении к постоянному расширению и желании имперского меньшинства утвердить владычество над большинством, проживающим в окружающих странах-«колониях». Подобные аграрные государства в совокупности образуют единую «мир-систему», которая с самого рождения тяготеет к консолидации. Рано или поздно многочисленные разнородные сообщества объединяются доминирующей силой в империю – закономерную стадию развития универсума, в котором решающее значение имеет насилие и постоянная борьба за превосходство. Империя, по определению И. Валлерстайна, автора этой концепции, есть огромное аграрное образование, взимающее подати с подчинённой периферии[15]. Имперские элиты, подчиняющиеся инстинкту завоеваний, оказываются в плену «великодержавного шовинизма», по выражению В. Ленина, или «группового нарциссизма», по терминологии Э. Фромма.

«Теллурократия», термин, выброшенный на ровную гладь академической науки непокорным течением геополитики, преданной анафеме после мировой войны, означает ориентированную на завоевания сухопутную империю. Это другая, наружная грань «аграрного государства». Её противоположность – «талассократия», внешняя грань буржуазно-демократического сообщества, – имеет своим основанием торговлю и возникший в этой питательной среде примат экономической власти. Мотор буржуазного государства – материальный интерес, являющийся более изощрённой – де-юре добровольной – формой принуждения. Именно экономический стимул, пресловутая власть капитала, «не имеющая национальности», была двигателем европейской цивилизации с XV века, играя и до этого существенную роль – а не стремление к политической власти, как и взращённое им прямое насилие. Этот фактор значителен (как показал опыт колониальных империй и мировых войн), но всё же вторичен. Поэтому европейскую «мир-систему» И. Валлерстайн выделяет из мириад других, называя её «мир-экономикой». Её отличительной чертой является не только существенная торгово-экономическая кооперация составляющих её акторов, но и многовековая децентрализованность. Характерная для остального мира воля к гегемонии путём насильственного объединения народов под эгидой одной короны парадоксально не находит здесь воплощения. Такую безоговорочную гегемонию в своём регионе – в Восточной Азии – достиг и столетиями удерживал Китай. Однако аналогичные попытки форсированной централизации, предпринятые Габсбургами, Людовиком XIV, Наполеоном, Гитлером воспринимаются в Европе как проявление деспотизма. Для его сдерживания, как и для ограничения деспотизма внутреннего, мыслители Старого Света выдвинули концепцию равновесия – но не в виде «разделения властей», а в форме «баланса сил».

Таким образом, возникает связь между внутренней сущностью и внешним экспансионистским проявлением «восточной деспотии».

Генезис аграрного государства

Войны до неолита не имели экономического содержания: враждебное племя хорошо вооружено, а свободного пространства достаточно – это порождало структуру стимулов, при которой объективно выгоднее переместиться на новое место, не вступая в открытый конфликт. Поэтому племена редко предпринимали попытки изъять добычу силой. Благоприятные климатические условия «Долгого лета» повлекли демографическую революцию, создав угрозу голода. Революционный переход к земледелию и скотоводству обернулся радикальным ростом прибавочного продукта и отмиранием у индивидов военных навыков, необходимых для охоты. Лишённые оружия и навыков обращения с ним земледельцы оказались прикованы бременем осёдлости к своей зоне расселения: теперь индивиды предпочитали откупаться от потенциальных завоевателей, а не перемещаться на новое место. Процесс усиления власти «бигмена», происходивший одновременно с этим, рост прибавочного продукта, который общинники выделяли для его содержания, переход от меритократического избрания вождей к их наследственной ротации – вот зачатки разложения первобытной «демократии» и перехода к государству. Так происходит «первичное завоевание». Вскоре власть «бигмена» приобретает религиозный характер: в Месопотамии функции военного вождя и жреца совмещались в должности энси, которому жители городовгосударств добровольно подносили дары, чтобы задобрить богов. Именно от них в Кингире с его непредсказуемыми муссонными ветрами зависело количество урожая.

Строительство ирригационных систем, повышавших продуктивность земледелия, также стало одной из причин усиления власти вождя и его административного аппарата, ещё основанного на редистрибуции. Особенно ярко это проявилось в Китае, первый правитель которого – легендарный Юй – получил власть благодаря тому, что сумел «усмирить» непокорные воды Хуанхэ, вышедшего в результате наводнения из берегов, а также в Египте, чья «гидравлическая экономика» породила «национализированную общину», лишённую всякой самостоятельности. Налоговые системы подобного характера формируются и в других «протогосударствах»: в Ведической Индии, в Митанни, в Хеттском царстве. Эволюционно возникшие «протогосударства» представляли собой рыхлые государственные образования: чаще всего подобные политии были не гомогенной империей, а объединением полунезвисимых номов со своими религиозными культами и вождями, которые платили метрополии дань и выставляли воинские контингенты, но в прочее время пользовались почти полным суверенитетом. В частности, лишённый регулярных доходов государь вынужден был считаться с советом из воинов своего племени – народным собранием, которым было гарантировано освобождение от уплаты податей, – об этом свидетельствует история Мидии, Митанни и Хеттского царства, а также некоторых раннесредневековых европейских политий. В частности, Древнерусского государства в IX–X вв.[16].

Кочевники, сохранившие военные навыки благодаря нераздельности кочевого скотоводства и военного дела, пользовались своим преимуществом – умением стрелять при верховой езде – для завоевания подобных беззащитных цивилизаций. Заменяя предыдущую элиту, выделившуюся из племени и связанную с ней общностью религии, племенными традициями, происхождением, кочевники смотрят на завоёванных земледельцев как на «колониальных» подданных». Они превращают добровольные пожертвования в обязательные регулярные подати, резко увеличивая их размер[17]. Происходит «вторичное завоевание», и формируется классическое аграрное государство. Первое централизованная полития была образована в результате завоевания шумерских городов-государств – Киша, Ура, Урука, Лагаша – семитскими кочевниками во главе с Саргоном Древним, «царём четырёх сторон света». Подобным образом, в результате объединения Верхнего и Нижнего Египта под властью Нармера, на IV–III тыс. до н. э. возникло древнейшее централизованное государство в долине Нила.

Аграрное государство появилось в результате завоевания и всё своё существование тяготело к нему. Появление централизованных государств с регулярным аппаратом принуждения вызывает волну политогенеза в других регионах: племена осознают, что, если не образовать собственного государства с мощным военным потенциалом, они могут стать жертвами соседних милитаризованных обществ. В частности, опыт политической централизации Египта повлиял на образование государства в Израиле. Вслед за Аккадом, через некоторое время централизованные государства возникают в Китае при династии Шан, на Крите и в хеттской Малой Азии.

Экономика аграрного государства. Общая характеристика

Рыночная экономика была чем-то вроде выпущенного из бутылки джинна. С ней следовало держать ухо востро. Она грозила подрывом устоявшихся норм консервативной стабильности, а ведь именно стабильность является наибольшей гарантией существования традиционных восточных структур.

Л. Васильев. История Востока

Суть аграрного деспотии в колоссальном дисбалансе между интересами народа и правителей. Вычисляемый через коэффициент оптимальных условий рациональности, уровень гармонии между этими двумя константами во всех сферах – в управлении, потреблении, судопроизводстве, распространении информации – характеризуется патологическим перекосом в пользу интересов элит. Оптимальные управленческие условия правителей достигаются тогда, когда государство получает максимальный доход с минимальным административным усилием в виде строительства общественных сооружений (прежде всего, ирригационных). Оптимальные управленческие условия народа заключаются в получении максимального количества гидравлических и иных общественно полезных сооружений при минимальных налоговых издержках. Аналогично этому эта диспропорция действует и в иных областях: в потребительской – правители заинтересованы присваивать максимум национального продукта и потреблять его с наибольшим «великолепием», народ стремится получать максимум национального продукта и использовать его столь заметно, как нравится; в судебной отрасли – правители желают оказывать максимальное воздействие на формулирование и применение законов, народ же заинтересован в максимальном участии неправительственных элементов в судопроизводстве, в сфере распространения информации (т. н. «оптимальные условия гласности») правители стремятся к максимальному некритическому освещению реальных или предполагаемых успехов правительства и искусственного забвения страданий и умонастроений народа[18].

Подобный драматичный разрыв влияет на всю социально-экономическую структуру «восточного» общества. В частности, удовлетворяющие интересам элиты трудовые повинности по обработке царских земель, добыче руды в государственных месторождениях, по ремонту царских дворцов и гигантских культовых сооружений маскируются под «общественно полезные работы». Крестьяне заняты на таких стройках 2–3 месяца в году, но срок их работ постоянно увеличивается – именно в росте количества рабочих дней выражается усиление эксплуатации в «восточной деспотии», подобно тому как рост оброка в феодальном обществе на его излёте означал усиление крепостничества. Увеличение количества дней принудительной работы зиждилось на укреплении представления о собственности государства не только на труд, но и на жизни подданных. Что, в свою очередь, было бы невозможно без двух компонентов: без обожествления правителей или приписывания им божественных предков – император Японии провозглашался «сыном Солнца», а фараон и император инков сами были богами; и без создания атмосферы постоянного страха – именно в этих условиях возник феномен характерного для массового, неизбирательного террора.

Благодаря крайне интенсивному использованию крестьянского труда, основанному на грубом принуждении и оснащённого примитивными техническими средствами, и высокому плодородию почв аграрное государство добивается немыслимой даже для XX в. урожайности: средняя урожайность пшеницы в империи Моголов в конце XVI века составляла, по данным Р. М. Нуреева, 12,6 ц/га (в Индии 50–60-ых гг. XX в. – только 8,3 ц/га)[19]. Чрезвычайно концентрированными применением труда деспотиям удалось достичь небывалых успехов и в строительстве, осязаемым свидетельством чего являются до сих пор сохранившиеся египетские пирамиды (2800–2400 г. до н. э.), зиккураты III династии Ура (2100 г. до н. э.) Кносский дворец на Крите (II тыс. – XV в. до н. э.), ансамбль пирамид в Теотихуакане. Особенно выдающимся примером является инкская цивилизация: не знавшая ни колеса, ни повозки, ни тягловой силы вьючных животных, она сумела построить величественную пирамиду Солнца (65 метров в высоту) и дорогу протяжённостью 5250 км, являвшуюся крупнейшей в мире до XX века. Ещё более впечатляющим – особенно на фоне малочисленных феодальных ополчений средневековой Европы – кажется мобилизационный потенциал аграрной деспотии, способной быстро выставить войско численностью в несколько сотен тысяч человек. По свидетельству Мегасфена, накануне покорения империи Нанда Чандрагуптой (IV в. до н. э.), основателем Маурийской империи, численность армии короля Махападма Нанда составляла 200 000 пехотинцев, 80 000 всадников, 8000 колесниц и 6000 боевых слонов. Армия самого Чандрагупты включала 690 000 человек. Можно подумать, что дело в гигантомании, присущий многим древнегреческим авторам при описании военных кампаний, но эти показатели становятся гораздо более убедительными при сравнении с более поздними данными времён Могольской Индии. Похожие цифры приводят арабские источники в отношении армии последнего правителя династии Омейядов Ибн аль-Асира, насчитывавшей, согласно им, 120 000 воинов. Аббасидский халиф Гарун аль-Рашид начинал военные кампании со 135 000 солдат.