Портрет неизвестной, или Во всем виноват Репин

А эти вечно траурные грузинки и армянки: черный цвет, как всегда, украшает их и без того красивые и очень выразительные лица. Никогда раньше не видел я столько писаных красавиц, как в Тифлисе: острая чернота глаза, картинный взмах бровей, это-то и поражает, думал он. Глазам не веришь. И какая статность! Какой рост! И мужчины есть – просто идеальных форм! В целом, эта нация очень щедро одарена природой по части изящества фигур. А посмотрите, как хорош этот черкес с черной бородкой, в круглой меховой шапке, подтянутый ремнем, за которым торчит пара красивых пистолетов, как легки все его движения, как все изобличает лихого наездника! Или этот букинист в ободранном солдатском мундире, приобретенном, верно, за несколько копеек на толкучке, с грудой книг, сложенных пирамидой и крепко перетянутой длинным ремнем. А тут навстречу понурый тулухчи, ведущий лошадь, навьюченную двумя огромными бурдюками, выделанными из шкуры быка или буйвола, в которых он развозит воду с берегов Куры. Повсюду снуют седые «муши» в мягких чувяках, согнувшиеся под грузом огромного шкафа или непомерной длины мешка с хлопчатой бумагой, так что, глядя сзади, кажется, будто шкаф движется сам собой: они готовы за ничтожную плату нести тяжести на своих «горбах» во все части Тифлиса, растянувшегося вдоль берегов Куры и затиснутого в щель между гор и зеленью цветущих садов вечного города Кавказа. И все это перемешано, все движется, толкается, шумит на разных наречиях, дрожки скачут взад и вперед, гремя по булыжной мостовой.

С громады Сололакского хребта глядят вниз развалины древней крепости Нарикала, а справа, на отвесной скале над мутной рекой, угрюмо возвышается Метехская крепость, окруженная какими-то постройками: она молчаливо пялится по сторонам своими окнами-бойницами и решётками. Это страшное место – царская тюрьма. Рядом с ней – как спичечный коробок – расположилась полосатая будка, в ней часовой – точно оловянный солдатик, стоит с винтовкой и штыком. Наш герой втянул голову в плечи – от мрачной крепости веяло холодом. Здесь, на воле, свет и свободный ветер. А там, в темноте, в душных и сырых застенках томятся арестанты: одних ждет суровое наказание, солдатчина или даже казнь, другие же в тяжёлых оковах и под конвоем будут отправлены в Сибирь. «Боже, будь милостив к узникам!» – попросил он и, оставив за собой мрачную возвышенность, под всхлипывающее пение муэдзина с минарета незабвенной лазурной мечети зашагал дальше, в сторону шумного Армянского базара.

Эта улица, узенькая настолько, что двум дрожкам едва разминуться, начиналась с самого Мейдана – сердца Тифлиса с полуторатысячелетней историей, – и шла вверх, заканчиваясь на Эриванской площади. Путь нашего героя пролегал мимо развалин, на которых всесокрушающее время нарисовало узоры глубоких трещин, и мимо домов новой архитектуры с прекрасной лепниной в причудливом восточном вкусе. В одном месте дорогу ему преградило множество арб, ведомых нерасторопными, вечно жующими буйволами, а затем – караван из нескольких десятков верблюдов, навьюченных белыми кожаными тюками. Они, мерно покачиваясь и гремя бесчисленным множеством бубенчиков, несли на своих горбах пестрые ковры Персии и богатые шали Индии.

Пробираясь взглядом по закоулкам, он на каждом шагу встречал ремесленников, работающих не в мастерских, а под открытым небом, на солнце, раскаляющем своими прожигающими насквозь лучами груды камней, сложенных в дома и сакли. Все самое лучшее, что производил Восток, было собрано здесь, на этой улице: различных оттенков сукно, кожаные ремни, косматые черные бурки, оружие горцев. И персидские узорные ковры, шелковые ткани и расписной фарфор из самого Китая…

Ослепленный пестротой товаров, разнообразием лиц и одежды, оглушенный суетливой деятельностью торговцев, он и не заметил, как, приблизился к древней святыне, стоявшей среди шумного сборища разноплеменных народов, к Сионскому собору. Он хотел увидеть крест Святой Нины, сложенный из двух кусков виноградного дерева и перевитый волосами святой. Оглушительные крики раздавались вокруг – здесь торговцы предлагали прохожим купить у них восковые свечи, ладан и другие предметы для спасения души. Молчаливая толпа в полутьме собора согрела его своей теплотой. Священник певуче читал псалтырь, запах ладана в таинственном, сладостном покое лежал на воздухе и щекотал ноздри, шелестело пламя свечей, успокаивая неприкаянное сердце. Темные лики многозначительно смотрели на него с древних фресок. Эх, знать бы, о чём они желают поведать? Увы, этого умения ему не дано свыше. Но как же любил он созерцать стенную церковную роспись древних мастеров! Никогда не уставал глядеть, запоминать и учиться у них, давно ушедших в мир иной художников и иконописцев! Напоследок, глубоко вдохнув в себя сладковатый дым мирры, он покинул храм и вошёл в прекрасный и массивный караван-сарай, с его внутренним двором и бассейном посередине.

Наконец, миновав Армянский Базар, он оказался на Эриванской площади. Здесь брал свое начало новый Тифлис. Совершенно европейский, расположенный в равнинной части города, он продолжался широким, в целых двадцать саженей, и правильным Головинским проспектом, с построенным в стиле эпохи Ренессанса величественным и изящным Дворцом Наместника русского императора на Кавказе, в саду которого растут два чинара, посаженные еще Ермоловым, и Штабом командования войск Кавказского военного округа. А неподалеку, на Гунибской площади, вырос громадный Александро-Невский Военный собор в византийском стиле. В собор ведут массивные двери темного резного дуба с бронзовыми украшениями, а сам он обильно освещается через 81 окно. Стены его покрыты живописными изображениями и орнаментом, а внутри – щиты с перечислением полков, участвовавших в покорении Кавказа. Вокруг собора красивыми группами стоят пушки, отбитые разновременно у персиян, турок и Шамиля. Параллельно Головинскому проспекту двинулись и другие улицы, вверх, на Мтацминда, и вниз – к Куре, где на Михайловской, Елисаветинской, Александровской и Воронцовской улицах возвышались ампирные или ренессансные постройки двух и трехэтажных зданий, которые вполне могли бы украсить и перспективу Невского проспекта в Петербурге. Здесь находились новенькие магазины, музеи, всевозможные учебные заведения, банки, конторы деловых людей и доходные дома, а также – редакции газет и журналов, что выходят на грузинском, русском, армянском и других языках. И если в старом городе карачохели запивают свою печаль кахетинским вином, то здесь аристократия потягивает французский коньяк под звуки французского шансона. Господа, гуляющие по Головинскому, ничем не отличаются от живущих в Париже или Петербурге, холодно демонстрируя модные европейские новинки. Вот, к примеру, эта изысканно одетая пара, что привлекла внимание нашего героя: молодая женщина в бархатном платье, из-под которого то и дело легкомысленно мелькают туфельки, держит в одной руке кружевную парасоль, обильно украшенную лентами, в другой – руку мужа. На нем не менее щегольской наряд в комплекте с навощенными усами.

Внезапно откуда-то издали донеслась быстрая дробь копыт. Извозчик кричал во все горло: «Ха-бар-да!», то есть посторонись! Пара превосходных жеребцов, запряженная в старинный экипаж, галопом промчалась по Головинскому, и, осаженная туго натянутыми вожжами, остановилась на тенистой аллее у самого Дворца Наместника, у входа в который несут караул два жандарма в голубых мундирах. Похоже, нынче главноначальствующий Кавказской администрации изволит принимать высоких гостей… Он пошел дальше, встречая на своем пути франтов с тросточками, в модных пальто «а-ля полька», гуляющих под ручку с дамами в парижских шляпках с густыми перьями…

Два дня назад из Владикавказа он прибыл в Тифлис, и не просто так, а с важной миссией: открыть в помещении Кавказского Общества Поощрения Изящных Искусств новую школу по образцу московского училища живописи и ваяния. Он уже давно считал необходимым обустроить в Тифлисе местную художественную школу живописи, скульптуры и архитектуры, ведь и сам город оказался очень восприимчив к искусству. Надо пожелать им, впоследствии напишет он, побольше самобытности и смелости… Пусть каждый край вырабатывает свой стиль и воспроизводит свои излюбленные идеи в искусстве по-своему, уверенно и искренно, без колебаний, без погони за выработанными чужими вкусами…

Проезжая по Военно-Грузинской дороге, он, задрав голову, смотрел, как величественно вздымаются между мглой долин и синевой неба уходящие своими пиками в облака высокие вершины Кавказского хребта, покрытые шапкой из вечных снегов и ледников, на которые не ступала доселе нога человеческая. Скажите пожалуйста, подумал он, вот европейцы кичатся своими Альпами, а ведь Альпы в сравнении с Кавказом – пигалица, Монблан – мальчишка и щенок в сравнении с Эльбрусом и гордым Казбеком – излюбленным детищем поэтов.

Увидев в пути много нового и грандиозного, он в письме к знаменитому критику Владимиру Стасову назвал эту поездку одной из самых интересных в своей жизни. Он слышал грохот клокочущего Терека, в мутном русле которого ревели, неистово перекатываясь в пене, камни; видел на закате солнца Дарьяльское ущелье среди диких, серо-зеленых и красноватых причудливых скал и торчащих из расщелин сосен; восторгался водопадами и горцами воинственного вида в косматой шапке и черной бурке. Не доезжая до Ларса, слева от дороги, в пойме реки, лицезрел он величественно возвышающийся огромный гранитный валун – знаменитый «Ермоловский камень», изумивший когда-то Пушкина и Лермонтова. Говорят, по размерам этому монолиту нет равного во всей Российской империи и Европе. Затем был долгий спуск в долину Арагви, когда через окно кареты открывался вид на цветущие луга, откуда отчетливо доносились ароматы полевых цветов, и пашни, и едва заметные стада овец и рогатого скота, а убогие строения указывали на существование людей. Здесь царила поздняя весна, стояло блаженное тепло, и природа представала во всей своей пробужденной красе.

Проехав еще несколько верст пути, взору его предстали небольшие городки с их беспечно-веселым населением; навстречу катились тяжелые, неуклюжие двухколесные арбы, запряженные парой буйволов, еле-еле переставляющих ноги; и загорелый, в расстегнутой красной рубахе, с черными кудрявыми волосами погонщик, распевающий во всю здоровую глотку какую-то неуловимую мелодию, прерываемую гиком на животных и хлопаньем кнута. Далее пошли виноградные сады, фиговые, персиковые деревья. Становилось невыносимо жарко: солнце палило, обливая золотистыми лучами твердую землю, воздух был сух, а тряска и пыль невыносимы. Карета миновала Мцхету, древнюю столицу грузинских царей, переехала по прекрасному мосту реку Куру у слияния ее с Арагвой; духаны стали умножаться, ослы, навьюченные корзинами с зеленью, с углем, все более и более стесняли дорогу. Чувствовалась близость большого города, конечной цели его долгого путешествия.

Когда, наконец, карета поднялась на небольшой холм, глазам открылась огромная котловина со множеством сидящих друг на друге строений, с быстрой рекой, разрезающей эту картину; вдали, на высоком левом берегу, большие белые здания, далее неизмеримая равнина, сливающаяся на горизонте с полосой высокого хребта гор. Потом был спуск мимо памятника в виде креста, установленного в том самом месте, где государь император Николай Павлович, пожелавший в 1837 посетить свою южную окраину, дабы лично убедиться в положении дел на Кавказе, чуть не расшибся, вылетев из опрокинутого обезумевшими лошадьми экипажа, остановившегося в дюйме от бездонной пропасти, в которую он неминуемо бы свалился. Карета с нашим героем совершила переезд через речку Веру, и опять подъем, и – «пожалуйте подорожную», забасил унтер в фуражке с белым чехлом, выйдя из караульного дома, а ямщик в это время подвязывал колокольчик.

«Итак, я очутился в Тифлисе. Эта дорога, как сон, на всю жизнь останется в моей памяти, – восторженно писал он Стасову. – Величественное и впечатляющее зрелище!»

В Тифлисе за пять рублей в сутки заезжий гость снял дорогой номер в гостинице «Кавказъ», устроенной в доме Мирзоева на Эриванской площади – она считалась одной из лучших в городе после роскошного «Мажестика», принадлежащего Микаэлу Арамянцу. На первом этаже заведения располагались магазины тканей купца первой гильдии и председателя Тифлисской городской думы Александра Манташева, который впоследствии станет нефтяным магнатом и одним из богатейших людей империи. На столике в его комнате лежала открытка с видом на Метехский замок, со сделанной от руки надписью:

«Дорогой господин Репин, милости просим в солнечный Тифлис, в первоклассную гостиницу Кавказъ. Обстановка комфортабельная. Кухнею заведуетъ опытный кулинаръ. Кушанья европейские и азиатские. Обеды из 4-х блюд 1 р. Электрическое освещение и расторопность и вежливость прислуги».

Спровадив услужливого портье чаевыми, Репин не сдержал улыбку: давно он мечтал пожить вот так – в неге и роскоши, но неустанная работа уводила мечту все дальше. Да и жизнь его за последние месяцы решительно изменилась.

Его первый брак с сестрой приятеля, Верочкой Шевцовой, оказался не слишком удачливым: поначалу худенькая смугляночка с длинной косой, задумчивыми карими глазами и тоненьким носиком была внимательной слушательницей его разговоров с товарищами и благодарной зрительницей его картин. После венчания они уехали за границу и провели там два года, побывав за это время в Вене, Венеции, Флоренции, Риме, Неаполе, Париже и Лондоне. Верочка родила ему четверых детей. Вскоре о его работах узнают по всей империи, у него проходят многочисленные выставки, его картины покупают не только известные меценаты, но и сам император. Разумеется, в его доме собиралась весьма пестрая публика – это и художники, и литераторы, и искусствоведы. И многие из них от нечего делать занялись злословием, ворчали, что, мол, блеклая и неинтересная Вера Алексеевна не соответствует статусу жены великого мастера. Ее упрекали в ограниченности и необразованности, говорили, что она не в силах понять гениальности своего мужа. Но ей, обремененной домашними хлопотами, не нравились все эти сборища. Не жаловала она и его многочисленных поклонниц, в числе которых были натурщицы и дамы полусвета.

А он, страстный художник, не умел устоять перед такой волной женского обожания, и у него вспыхивал один роман за другим. Одно время был он увлечен своей талантливой ученицей Верой Веревкиной, затем влюбился в молодую художницу Лизу Званцеву и писал ей длинные страстные письма, такие же, какие когда-то адресовал жене.

«Как я вас люблю! Боже мой, боже, я никогда не воображал, что чувство мое к вам вырастет до такой страсти. Я начинаю бояться за себя… Право, еще никогда в моей жизни, никогда никого я не любил так непозволительно, с таким самозабвением… Даже искусство отошло куда-то и Вы, Вы – всякую секунду у меня на уме и в сердце. Везде Ваш образ. Ваш чудный, восхитительный облик, ваша дивная фигура с божественно-тонкими, грациозными линиями и изящнейшими движениями!» — писал он Званцевой.

А Вере он объяснял, что искусство он любит больше добродетели, больше, чем близких, чем всякое счастье жизни, любит тайно, ревниво, как старый пьяница – неизлечимо… В попытке спасти брак, они прожили вместе еще несколько лет. Однажды в пылу ссоры Вера припомнила ему измены, и настоящие, и надуманные, а он, погорячившись, жестко сказал в ответ, что женщина с «таким лицом» должна быть благодарна удачливым соперницам. Тогда жена запустила в него тарелкой с супом и еле увернулась от летевшей ей в голову масленки вкупе с непотребными изречениями…. С ее губ сорвалось проклятье: «Дождешься… Один останешься. Стакан воды будет некому подать!». Но до пресловутого «стакана воды» было далеко: он, Репин, был еще молод, богат, знаменит, нравился женщинам и к тому же являлся отцом трех дочерей и сына. Вот уж точно одинокой старости у него не должно быть…

Последней каплей в их отношениях стала внезапная попытка Веры пофлиртовать с сыном художника Василия Перова. Пожелала она, значит, увлечь себя свободой действий, самостоятельной, так сказать, эмансипацией, что вызвало приступ его ревности и злости. Разрыв оказался неизбежен. Пропала семья! Они разъехались после пятнадцати лет брака, поделив детей: старшие остались с ним, а младшие – с матерью. Расставание было настолько болезненным и тяжелым, что он еще долго жаловался друзьям и с содроганием передавал им подробности многих своих ссор с супругой.

В дальнейшем в его жизни было несколько романов и безответных увлечений. Многие из женщин, с которыми он заводил знакомства, на первых порах как будто бы соответствовали его идеалу. Но по прошествии времени он начинал понимать: нет, им не хватает по-настоящему чуткого восприятия жизни. Если они и способны на что, так это идти только за признанными художественными вкусами, без каких-либо попыток опровергнуть или хотя бы усомниться в них. А чeлoвeк бeз yбeждeний – пycтeльгa, бeз пpинципoв – он ничтoжнaя никчeмнocть. И вот, наконец, пару лет назад он женился. Его избранницей стала глыба мыслей и фантазии – высокая, статная, румяная и цветущая сочинительница декадентских романов Наталья Нордман, покорившая его своей образованностью: помимо того, что она знает шесть иностранных языков и на все имеет свое мнение, которое готова рьяно отстаивать, она разбирается в искусстве, пишет повести для «Нивы» под псевдонимом Северова и, надо сказать, является одной из первых женщин, овладевших искусством фотографии. На фоне нелюдимой и часто тяжелой в общении Веры она показалась ему поистине ангелом. Когда он, Репин, отправился на юг, Наталья сопровождала его. В той поездке она забеременела – они так мечтали о совместном ребенке, – но, прожив на этом свете лишь два месяца, их дочь умерла.

Для жены, нуждавшейся в утешении, он за большие деньги приобрел два гектара поросшей кустарником и соснами земли с летней дачей в финском местечке Куоккале, в сорока верстах от Петербурга. В свое время через поселок провели свет и железную дорогу, построили почту, и поэтому в летнюю пору это место с удовольствием облюбовывали приезжавшие из столицы дачники – люди среднего достатка, степенные дамы, бонны с детьми. Они неспешно перемещались во время вечерних променадов по окрестным дорожкам, заглядывали в здешние кафе и ресторанчики и ощущали упоительное состояние покоя и мира. Вот и ему, Репину, казалось, что в этом задушевном месте, под шум волн Балтийского моря, он непременно оторвется от раздражавшей его столичной суеты. Они снесли старые постройки и возвели большой дом под стеклянной крышей, назвав его «Пенаты» – в честь древнеримских божественных охранителей домашнего очага. А потом он прикрепил этих деревянных божков к воротам усадьбы, которые сам и расписал. И был необычайно доволен полученным результатом. Перед домом разбили пруд. Веранда превратилась в мастерскую. И отныне по средам они с женой принимают гостей, знакомых и незнакомых им людей, желающих повидать его на дому в его необыкновенной обстановке. На станции уже с утра поджидают извозчики и, не спрашивая, куда везти, катят на санках прямо к «Пенатам», расположенным верстах в двух от пограничной станции в Белоострове.

У ворот гостей никто не встречает, зато по пути их следования развешаны таблички: «Извозчикам платите при отъезде с дачи», «Самопомощь! Весело ударяйте в гонг, входите, раздевайтесь в передней и заходите!», «Не ждите прислуги, ее нет». Ошарашенным гостям он всегда разъясняет: «Наталья Борисовна считает унизительным эксплуатировать чужой труд». Уже в коридоре каждого встречает напутствие: «Идите прямо!», оттуда гости попадают в столовую, посредине которой стоит огромный круглый стол, уставленный тарелками. Середина стола – большой круг – вращается на роликах: на нее ставят разные кушанья, сразу все, какие полагаются к обеду. Потянув за одну из ручек, можно повернуть середину стола – и нужное блюдо оказывается перед тобой. Да только вот гости все никак к этому новшеству не приспособятся и с ними происходят всякие недоразумения: только занесут половник над супницей, желая налить себе суп, как чья-то проворная рука повернет стол, суп уедет, а пустой половник зависнет в воздухе самым дурацким образом. Забавно смотреть! Но, вконец приноровившись, гости уже могут обслужить себя сами.

Проповедуя вегетарианство, Наташенька изобрела для гостей специальное меню: картофель в разных видах с постным маслом, капустные котлеты с брусничной подливой, овощные супы, биточки из клюквы, травяные отвары, рисовые котлеты, огурцы, зелень, свежая капуста, фрукты. И много вина, до которого она большая охотница, называя его «жизненным эликсиром». Сам же он при этом чуть ли не скрипел зубами, но и избавить ни себя, ни гостей от воли жены не мог. Пусть уж поступает как хочет!

– Ты вот, Алеша, как считаешь, есть от всего этого прок? – как-то спросил он Горького после обеда.

– Ну прок-то от всего есть, – усмехаясь в свои густые усы, ответил Горький «колоссу русской живописи». – Можно попробовать одно сено жевать. Лошадушками будем, не иначе.

И весело посмотрел на Репина. А Илья Ефимович ощущал в душе какую-то безнадегу. Будто он один дурак на всем белом свете. Сидел в доме нахохлившись. Не до любви ему совсем стало.

А Наташенька… Чувствуя себя единовластной хозяйкой, которой пристало быть в центре внимания, за обедом больше всех и громче всех говорит она, заставляя его порой испытывать неловкость перед знакомыми и легкое головокружение от ее несмолкаемого щебетания. Вот, давеча она объявила, что выпустила поваренную книгу для голодающих – с рецептами кушаний из сена и подорожника, а гости – он это заметил! – не знали: плакать им или смеяться… Уж постыдились бы, что ли, насмешники неблагодарные! Вместо того чтобы отзываться о нем как о талантливом художнике, они непрестанно злословят за глаза и кажуть: «Репин? Не тот ли это чудак, который сеном питается?». Вот и извозчики наушничают, что после «таких» обедов гости его прямиком мчат на станцию и сметают там все подчистую в буфете: здоровьице свое поправляют чаркой водки и бифштексом.

А ведь и он любит вкусно поесть, чего там греха таить. И вынужден, порой, сбегать из дома, чаще всего – в гости, чтобы наесться там до пуза. А когда бывает в Северной Пальмире, то опять же пренепременно заходит в ресторан на Невском или в кабак на Васильевском, чтоб разгуляться уж так, как привык в последние годы, без Натальиных глаз. И заказывает там все самое вкусное, запретное, а потом, воротившись, кается супружнице в грехопадении. Вот ведь и его друг Стасов считает, что он, Репин, словно пришит у ней к юбке, что поглотила она его целиком. Но, кто бы что ни говорил, а Наталья – баба хорошая, хоть и взбалмошная, и нужна ему, ибо соответствует его неуемному темпераменту. Хотя в тайных глубинах души, и никому более, он признает, что слишком ценит женскую красоту, чтобы отдать себя целиком одной ее представительнице. Попросту говоря, он влюбчив: а бурно влюбляясь, по прошествии времени он остывает и, не в силах врать, огорчает очередную любовь свою окончательным расставанием. Неужто же он делает это по собственному произволу?! Нет! Всему виной проклятая тяга к другой половине рода человеческого, он борется с нею, как умеет, но всякий раз проигрывает битву.

Вот так и сейчас, прибыв в Тифлис на пороге лета и тем самым обретя счастливую возможность уйти от холода жизни, ее мучительных сомнений и вопросов, то и дело всплывавших в его голове во всех мельчайших подробностях, он сызнова ощутил, что сердце и мысли его свободны. Хотя бы на время.

Хозяйской поступью пройдясь по номеру и весело насвистывая под нос, Илья Ефимович выглянул в окно: в самом центре площади высится окруженное широкими каменными тротуарами необычайной красоты здание караван-сарая благотворителя и купца первой гильдии Габриэла Тамамшева, построенное итальянцем Скудиери по мотивам базилики в городе Винченце. Скульптуры зорких грифонов охраняют вход в сей караван-сарай. Еще совсем недавно здесь располагался театр, о котором Александр Дюма, посетивший Тифлис в 1858 году, писал: «Зал – это дворец волшебниц, без зазрения совести скажу, что зал тифлисского театра – один из самых прелестных залов, какие я когда-либо видел за мою жизнь». В исполнении итальянских артистов на его сцене впервые прозвучала опера Г. Доницетти «Лючия ли Ламмермур», а также «Севильский цирюльник». Успех был огромный! Более двух десятков лет театр радовал поклонников своими постановками, но случилась беда: на первом этаже здания, где располагались торговые ряды, возник пожар, уничтоживший театр. Восстановить его уже не представилось возможным, но само здание оставили – реконструировали как Торговый пассаж.