Повесть о любви и тьме

Этот вожделенный Левант, загаженный, потный, животный, услаждающий до потери сознания, но “весь-кишащий-микробами”.

7

Почти шестьдесят лет прошло с того времени, но я до сих пор помню его запах; я вызываю этот запах, и он возвращается ко мне, грубоватый, припорошенный пылью, напоминающий прикосновение плотной мешковины, но сильный и приятный. В моей памяти этот запах соседствует с прикосновением его кожи, с его буйными кудрями, густыми усами, касающимися моей щеки, и я чувствую себя так уютно, будто в зимний день сижу в старой, теплой, полутемной кухне…

Шауль Черниховский умер осенью сорок третьего года, когда мне было четыре с небольшим, так что эта чувственная память сохранилась наверняка потому, что прошла через несколько ретрансляционных станций с мощными усилителями: мама и папа часто напоминали мне эти мгновения, поскольку любили погордиться перед знакомыми – вот, мол, мальчик удостоился посидеть на коленях у Черниховского и поиграть его усами. При этом они всегда обращались ко мне, прося подтвердить их рассказ:

– Ты же помнишь ту субботу, после обеда, когда поэт дядя Шауль посадил тебя на колени и назвал чертенком, верно? (“Чертенок” он, разумеется, сказал ласково.)

В соответствии с отведенной мне ролью я должен был продекламировать для них свою неизменную реплику:

– Верно. Я это отлично помню.

Я ни разу не сказал им, что та картина, которую я помню, несколько отличается от их сценария.

Я ничего не хотел им испортить.

Привычка моих родителей повторять эту историю, требуя от меня ее подтверждения, укрепила, сохранила во мне память о тех минутах. Не будь мои родители столь горды происшествием, воспоминания поблекли бы и испарились. Но есть разница между их рассказом и тем, что отложилось в моей памяти. Факт, что оставшаяся в моей памяти картина не является лишь отражением родительского рассказа, что она живет и своей изначальной жизнью, что пьеса о великом поэте и маленьком мальчике в постановке моих родителей не совпадает с моей версией, – этот факт бесспорно доказывает, что моя версия рождена не только их рассказами. У родителей занавес поднимается, и светловолосый мальчик в коротких штанишках сидит себе на коленях гиганта ивритской поэзии, трогает и дергает его усы, а поэт тем временем удостаивает малыша звания “чертенок”. Но мальчик, со своей стороны, – о прелестная наивность! – платит поэту той же монетой, отвечая ему: “Сам ты черт!” По версии моего отца, автор стихотворения “Перед статуей Аполлона” отреагировал на это следующими словами: “Возможно, мы оба правы” – и даже поцеловал меня в голову. В этом поцелуе мои родители усмотрели знак на будущее, что-то вроде помазания, как если бы, предположим, Пушкин склонился и поцеловал в голову малютку Толстого.

Но рисунок, выгравированный моей памятью, рисунок, который то и дело освещали прожектора моих родителей и тем помогли мне сохранить его, этот рисунок определенно создан не ими. В запомнившейся мне сцене, не столь приторной, как у родителей, я вообще не сидел на коленях у поэта и не дергал его знаменитые усы. Было это в доме дяди Иосефа, я упал и прикусил язык, так что даже кровь пошла, я заплакал, и врач (а наш великий поэт был детским врачом), опередив родителей, подхватил меня, поднял своими широкими ладонями, и я до сего дня помню, как именно он поднял меня с пола: спина моя обращена к нему, орущее лицо – к собравшимся в комнате. Он повернул меня и произнес что-то и еще что-то, уж наверняка не о том, что Толстой наследует корону Пушкина, а мне, трепыхавшемуся в его руках, он открыл рот, глянул на ранку, велел принести немного льда и сказал:

– Пустяки, всего лишь царапина, не более, и так же, как мы сейчас плачем, так мы сразу же и засмеемся.

Возможно, потому, что поэт говорил как бы о нас обоих, возможно, из-за легкого прикосновения его щеки к моей щеке, шероховатого и приятного, похожего на прикосновение мешковины или толстого и теплого полотенца, а главное, из-за его запаха, крепкого домашнего запаха, который я и сегодня могу вызвать, и он отзывается и возвращается ко мне (не запах одеколона после бритья, не мыла и не табака, а запах тела, крутой, густой, пропитывающий все вокруг, – почти так пахнет куриный бульон в зимний день), именно из-за этого замечательного запаха я быстро успокоился. И выяснилось, что боль, как это часто бывает, это в большей степени паника, чем сама боль. А пышные усы, усы Ницше, улыбались и легонько щекотали меня, а затем – так помнится мне – осторожно уложил меня на спину доктор Шауль Черниховский, без церемоний, прямо на диван, где обычно восседали дядя Иосеф, он же профессор Иосеф Клаузнер, и поэт-врач или моя мама, кто-то из них положил мне на язык кусочек льда, который поспешила принести тетя Ципора.

Насколько мне помнится, никаким остроумным афоризмом, достойным, чтобы его увековечили или цитировали, не обменялись в этот выпавший им момент великий поэт поколения, которое принято называть в нашей литературе поколением Возрождения, и его маленький скулящий подопечный, принадлежащий уже к “поколению Государства”.

После того дня прошли еще два или три года, прежде чем я научился произносить “Шауль Черниховский”. Когда мне сказали, что он поэт, я не удивился: в Иерусалиме тех дней почти каждый был или поэтом, или писателем, или ученым, или философом, или преобразователем мира. Когда мне сказали, что он доктор, и это не произвело на меня никакого впечатления: в доме дяди Иосефа и тети Ципоры каждый из мужчин-гостей был профессором или доктором наук.

Но он не был просто еще одним доктором или еще одним поэтом. Он был детским доктором, он был мужчиной с непокорной, слегка взлохмаченной шевелюрой, смеющимися глазами, большими, поросшими шерстью руками, густой чащей усов, войлочными щеками и единственным, только ему присущим запахом, сильным и нежным.

И по сей день, стоит мне увидеть поэта Шауля Черниховского на фотографии, на картине или его скульптурный портрет, установленный, как мне кажется, у входа в школу его имени, – сразу же возникает и обволакивает меня, словно доброе зимнее одеяло, его запах, милосердный и утешающий.

* * *

Мой отец, как и почитаемый и обожаемый им дядя Иосеф, предпочитал пышноволосого Черниховского лысому Бялику[12]. В глазах отца Бялик был поэтом чересчур “еврейским”, несущим в своем творчестве комплексы рассеянного по миру народа, к тому же отчасти женственным, а Черниховский, тот представлялся выдающимся ивритским поэтом – этаким мужественным, несколько чужеземным дикарем, эмоциональным и дерзновенным, чувственно-дионисийским, “веселым греком”, как называл его дядя Иосеф (полностью игнорируя и еврейскую грусть Черниховского, и его еврейское тяготение к греческой культуре). В Бялике отец видел певца еврейской приниженности, характерной для мира вчерашнего, характерной для местечка с его жалким бессилием (кроме “Огненных свитков”, “Мертвецов пустыни” и “Сказания о погроме”, где, по словам папы, Бялик “прямо-таки лев рыкающий”).

Как и многие евреи-сионисты, его сверстники, мой отец был, по сути, скрытым “ханаанцем”: еврейское местечко и все с ним связанное, в том числе и представители “местечка” в новой ивритской литературе Бялик и Агнон, вызывали в нем чувство неловкости и стыда. Он хотел, чтобы все мы родились заново, ясными, сильными, загорелыми европейцами, говорящими на иврите, полностью избавившимися от приниженности, принесенной из Восточной Европы. К языку идиш отец почти всю свою жизнь чувствовал отвращение и называл его “жаргоном”. Бялик в его глазах был поэтом убогого существования, “агонии поколений”, а Черниховский – провозвестником зари возникающего для нас нового дня, зари тех, кто “бурей покорил Ханаан”. Стихотворение “Перед статуей Аполлона” отец знал наизусть и, бывало, читал его нам с большим подъемом, не обращая внимания на то, что поэт, по простодушию своему, преклоняясь перед Аполлоном, по сути, поет хвалебную песнь Дионису.

А порой с “одесско-жаботинским” душевным подъемом, но с ашкеназийской интонацией, отец метал в нас громы и молнии Черниховского:

Мне мелодия звучала первозданных дней…Мелодия огня и крови…На гору был поднят таран и сокрушил все,что ему попалось, – беда.

Или:

Ночь… ночь… ночь чуждых богов.Без звезды, без света…[13]

Бледное лицо отца, лицо скромного ученого, озарялось на миг, словно лицо монаха, в голове которого мелькнула греховная мысль, когда со всей возможной энергией, едва ли не рыча, произносил он строчку: “Кровь отдам за кровь”. А я подавлял улыбку, поскольку ивритское слово тахат (взамен), употребленное поэтом в высоком стиле, но имеющее и более “низкое” значение (низ, под), в бытовом иврите обозначало просто “задницу”.

За всю мою жизнь мне ни разу не пришлось встретить человека, который бы знал наизусть столько стихов Черниховского, как мой отец. Он наверняка помнил больше стихов Черниховского, чем сам Черниховский, и декламировал их с огромным пафосом и воодушевлением. “Поэт, осененный музой и музыкой, безудержный в своих устремлениях, без всяких ухищрений, приобретенных евреями в изгнании, ничего не стыдясь, он пишет о любви и даже о чувственных наслаждениях, – так говорил папа. – Черниховский никогда не топчется, не барахтается до полного изнеможения во всяких там «несчастьях» и «охах-вздохах»”. Эти последние слова произносились на нелюбимом папой идише.

Мама, бывало, глядела на папу с некоторым скептицизмом, словно удивлялась про себя природе подобных наслаждений, но считала за благо промолчать.

* * *

Был у него, у моего отца, явный темперамент “литвака”, как называли литовских евреев. Отец происходил из одесского семейства Клаузнеров, но в Одессу они попали из Литвы, а в отдаленном прошлом корни этого клана можно было бы, по-видимому, обнаружить в Матерсдорфе, он же – Матерсбург, город на востоке Австрии, у границы с Венгрией. Был отец человеком чувствительным и восторженным, но при этом всегда с пренебрежением относился ко всякого рода мистике и магии. Сверхъестественные явления представлялись ему несомненным результатом деятельности всяких обманщиков и проходимцев, пускающих пыль в глаза. Хасидские притчи о чудесах считал он всего лишь фольклором, а слово “фольклор” произносил с той же гримасой пренебрежения, с какой произносил еще целый ряд слов, например “жаргон”, “экстаз”, “гашиш”, “интуиция”…

Мама слушала его речи, вместо ответа предлагая нам свою грустную улыбку, а иногда говорила мне:

– Твой отец человек умный и логически мыслящий – даже во сне.

Спустя годы, после ее смерти, когда несколько потускнела оптимистическая веселость папы и исчезла его постоянная разговорчивость, изменились и вкусы его – возможно, они стали ближе ко вкусам мамы.

В одном из подвалов Национальной библиотеки отец обнаружил неизвестную рукопись И. Л. Переца, классика литературы на идише. Тетрадь относилась к юношеским годам писателя, и среди разного рода черновиков и набросков оказался неизвестный рассказ под названием “Месть”. Отец уехал на несколько лет в Лондон, там засел за работу и написал докторскую работу об этом своем открытии. В процессе своей исследовательской деятельности он отдалился от бури и натиска раннего Черниховского, втянулся в литературу на идише и, углубившись в печальную таинственность рассказов Переца и хасидских притч, словно освободился в конце концов от неких стеснявших его рамок и стал заниматься мифами и сагами разных отдаленных народов.

* * *

Но в те годы, когда по субботам мы отправлялись в дом дяди Иосефа в иерусалимском квартале Тальпиот, отец все еще пытался воспитывать всех нас, стремясь сделать из нас таких же “сынов света”, каким был он сам.

Мои родители довольно часто спорили о литературе. Папа любил Шекспира, Бальзака, Толстого, Ибсена и Черниховского. Мама предпочитала Бялика, Шиллера, Тургенева, Чехова, Стриндберга, Гнесина, а также господина Агнона, который жил прямо напротив дяди Иосефа в Тальпиоте. Но, как мне представляется, большой дружбы между ними не было.

Арктически холодная вежливость воцарялась в переулке, если случалось встретиться этим двоим, – профессор Клаузнер и господин Агнон приподнимали чуть-чуть свои шляпы, удостаивали друг друга легким поклоном и при этом наверняка шепотом желали друг другу вечного пребывания в пропасти забвения. Дядя Иосеф не признавал Агнона значительным писателем, считая его произведения архаичными, провинциальными, напоминающими кокетливо-красивые и замысловатые рулады канторского пения.

Что же до господина Агнона, он, со своей стороны, таил мстительную обиду, ничего не забывая, пока наконец не нанизал дядю Иосефа на один из вертелов своей иронии в издевательски поданном образе профессора Бахлама из романа “Шира”. Дядя Иосеф умер еще до появления романа “Шира”, благодаря чему счастливо избежал душевных огорчений. А вот господин Агнон прожил долгие дни и годы, стал лауреатом Нобелевской премии по литературе, обрел мировую славу, но, несмотря на все это, обречен был сжать зубы и кисло улыбнуться, что, несомненно, произошло с ним в тот день, когда их переулку-тупичку, скромной улочке в квартале Тальпиот, было присвоено имя дяди Иосефа и она стала называться “улица Клаузнер”. С того дня и до самого дня смерти суждено ему было зваться писателем, господином Агноном с улицы Клаузнер.

И так до сих пор, словно назло, стоит дом-музей Агнона посреди улицы Клаузнер.

А вот дом Клаузнера был разрушен, его больше нет, и на его месте, к сожалению, построен просто многоквартирный дом, самый обыкновенный, ничем не примечательный – прямо напротив дома Агнона на улице Клаузнер.

8

Каждую вторую или третью субботу мы совершали паломничество в Тальпиот, на маленькую виллу дяди Иосефа и тети Ципоры. Примерно шесть-семь километров отделяли наш дом в квартале Керем Авраам от Тальпиота, отдаленного иерусалимского района. Он считался тогда в какой-то мере опасным: южнее кварталов Рехавия и Кирият Шмуэль, южнее ветряной мельницы в Мишкенот Шаананим лежали пространства чужого Иерусалима – Тальбие, Абу Тор, Катамон, Немецкая колония, Греческая колония и Бака. (Абу Тор, объяснил нам однажды учитель господин Ависар, назван так по имени одного героя, прозванного арабами “Отец-бык”; Тальбие был некогда владением человека, которого звали Талеб; Бака по-арабски значит “долина”, что же касается слова Катамон, то это искаженное арабское ката монс, что переводится с греческого как “рядом с монастырем”). А еще дальше на юг, за всеми этими чужими мирами, там за темными горами, на краю света, мерцали одинокие точки еврейских поселений – Макор Хаим, Тальпиот, Арнона и кибуц Рамат Рахель, почти соседствующий с окраинами Вифлеема. Из нашего Иерусалима нельзя было разглядеть квартал Тальпиот, виден был лишь маленький серый массив, запорошенные пылью кроны деревьев на вершине далекого холма. Однажды ночью сосед наш, инженер господин Фридман, указал с нашей крыши на горстку бледных и дрожащих огней на краю горизонта, подвешенных между небом и землей, и сказал:

– Там – военный лагерь Алленби, а вот там, возможно, видны огни кварталов Тальпиот или Арнона. И если снова вспыхнут арабские беспорядки, положение их будет не из легких. Не говоря уже о настоящей войне.

* * *

Мы отправлялись в путь после обеда, в час, когда город прячется за закрытыми ставнями и жалюзи, целиком погружаясь в послеобеденную субботнюю дрему. Мертвая тишина разливается по улицам и дворам, меж каменными домами и навесами из жести, прилепившимися к ним. Кажется, будто весь Иерусалим заключен внутрь прозрачного стеклянного шара.

Мы пересекали улицу Геула, вступали в лабиринт переулочков обветшавшего ультраортодоксального района в верховьях квартала Ахва, подныривали под бельевые веревки с развешанными на них черными, белыми, желтыми одеждами, проходили мимо ржавых железных перил, огораживающих захламленные веранды, а также и лестницы-переходы, по которым нам приходилось взбираться на улице Зихрон Моше. Эта улица всегда была окутана облаком запахов от кушаний, что готовили бедняки из ашкеназской общины: чолнт, борщ (это блюдо так и называлось – по-русски), жареный лук, чеснок, квашеная капуста… Далее наш путь проходил по улице Невиим. Ни одной живой души не было видно на субботних улицах Иерусалима в два часа дня пополудни. Свернув с Невиим, мы спускались по улице Штраус, вечно погруженной в полумрак, создаваемый кронами огромных древних сосен, и шли дальше в тени двух стен. Отсюда начиналась стена из серого, поросшего травой камня, ограждавшая протестантскую больницу сестер-дьяконесс, затем тянулся тяжелый мрачный каменный забор больницы Бикур-Холим с символами двенадцати колен Израилевых, выбитых на великолепных медных дверях главного входа. Эхо запахов – лекарств, старости, острого раствора лизола, – исходящих от этих лечебных заведений, разносилось по всей округе. Затем мы пересекали улицу Яффо возле прославленного магазина одежды, который назывался “Мааян-штуб”, и задерживались на минуту у витрины книжного магазина “Ахиасаф”, чтобы папа мог жадными глазами пожирать разнообразные выставленные там ивритские книги. Далее мы шли вдоль всей улицы Кинг Джордж, минуя роскошные магазины, кафе с высоко подвешенными люстрами, богатые торговые заведения. Все было пусто. Закрыто по случаю субботы, но витрины, хоть и забранные железными решетками, подмигивали нам, соблазняли чарами иных миров, мерцанием дальних континентов, дыханием ярко освещенных шумных городов, расположенных на берегах больших рек. Там, в этих городах, – элегантные дамы и спокойные, утонченные, богатые мужчины, которым не приходится жить среди беспорядков, несчастий, напастей, которые не знают стесненных обстоятельств, у них всего вдоволь, им не приходится думать о каждой копейке, они свободны от законов, которые установили для себя первопроходцы и волонтеры, созидающие Эрец-Исраэль, свободны от таких наказаний, как “выкуп за ишув”, больничные кассы, продовольственные и промтоварные карточки… Сидят они себе в глубине своих уютных домов, над черепичными крышами которых тянутся вверх трубы, или в своих просторных, устланных коврами квартирах, расположенных в больших домах с новейшим оборудованием, где привратник в голубой униформе приставлен к лифту, и горничные, повара, экономки прислуживают этим дамам и господам, которые живут в свое удовольствие, воистину наслаждаясь жизнью. Не то что мы здесь.

* * *

Здесь, на улице Кинг Джордж, и в Рехавии, заселенной выходцами из Германии (которых у нас прозвали йеке), и в богатом греческо-арабском квартале Талбие разлилась в этот час иная тишина, не похожая на тишину субботнего полдня в тесных, запущенных переулочках ортодоксальных евреев-ашкеназов. Иная тишина, подстрекающая, раздражающая, скрывающая в себе некую тайну, нависала над улицей Кинг Джордж, пустынной в субботу в половине третьего. Это была “заграничная”, и в самом деле “британская” тишина, ибо улица Кинг Джордж – и не только потому, что носила имя английского короля, – представлялась мне в детстве чем-то вроде филиала удивительного города Лондона из кино: здесь тянулись ряды высоких домов, официальные здания, всем своим видом свидетельствующие о почете и богатстве, и в этот стройный ряд единообразных фасадов не врывались убогие дворы, пораженные запустением, как коростой, заросшие хламом и мусором, отделяющие один дом от другого, как в наших кварталах. Здесь, на улице Кинг Джордж, не было обваливающихся балконов и изношенных жалюзи, делающих окна похожими на разверстый беззубый старческий рот. В эти окна нищеты мог заглянуть любой прохожий, и ему открывалось все скудное содержимое дома: латаные-перелатаные покрывала, кричаще-пестрое тряпье, нагромождение сбившейся в тесноте мебели, закопченные сковородки, щербатая глиняная посуда, оббитые эмалированные кастрюли, всевозможные жестяные банки и баночки, тронутые ржавчиной… По обеим сторонам улицы Кинг Джордж тянулся единый фасад – при галстуке, надменный и в то же время скромный. Его двери, карнизы, окна с кружевными шторами – все твердило о богатстве, уважении, превосходных тканях, мягких коврах, изысканной посуде, сдержанных голосах и утонченных манерах.

У входа в дома прикреплены были таблички черного стекла с названиями адвокатских контор, именами врачей, нотариусов, посредников, аккредитованных представителей почтенных иностранных фирм.

Наш путь лежал мимо сиротского дома “Талита куми”. Папа любил объяснять нам, что значит это название, ссылаясь при этом на Евангелие от Марка, где сказано: “девица, тебе говорю, встань”[14], словно не объяснял это уже и две недели, и два месяца тому назад, а мама утомленно отвечала: “Хватит, Арье, мы это уже много раз слышали, еще чуть-чуть – и от всех твоих объяснений будет не «талифа куми», а «талифа нуми»” (не “девица, встань”, а “девица, усни”). Мы проходили мимо “ямы Шибера”, огромной ямы, выкопанной под фундамент дома, который собирался построить подрядчик Шибер, да так и не построил; мимо дома Фрумина, который в будущем станет временным пристанищем для нашего Кнессета; мимо скругленного фасада Дома ступеней, обещающего всем своим посетителям встречу с чарующей и суровой красотой, педантичной и экономной красотой, отражающей вкусы выходцев из Германии.

Бывало, мы задерживались на минуту, чтобы взглянуть на стены Старого города, поднимающиеся за мусульманским кладбищем Мамила, и, торопя друг друга (“Уже без четверти три! А путь еще долог!”), шли дальше – мимо синагоги “Ишурун”, мимо полукруглой площади перед зданиями Еврейского агентства. Папа при этом говорил мне, понизив голос, с великим почтением, будто открывая государственные тайны: “Тут бьется сердце еврейской власти! Как жаль, что это правительство недостаточно настойчиво!” И дальше отец объяснял мне, что такое “теневое правительство”, и пытался предвидеть, как все будет у нас в скором времени, когда британцы в конце концов уберутся восвояси: “По-хорошему или по-плохому, но они уйдут!”

Продолжая свой путь, мы спускались к зданию “Терра Санта”. (В этом здании отец проработал около десяти лет после Войны за независимость. Тогда Иерусалим оказался в осаде, и дорога в университетские здания на горе Скопус была отрезана. Отдел периодической печати Национальной и Университетской библиотеки нашел временное прибежище в углу на третьем этаже здания “Терра Санта”.)

Отсюда мы шли примерно десять минут до Башни Давида, за которой обрывался город и начинались пустые поля – до железнодорожной станции Эмек Рафаим. Слева виднелись крылья ветряной мельницы в квартале Ямин Моше, а выше, справа, по склону холма – последние дома Талбие. Мы не говорили об этом, но какая-то напряженность сковывала нас, когда выходили мы за пределы города, словно пересекали невидимый пограничный кордон и вступали в пределы чужой земли.

Чуть позднее трех мы проходили по дороге, пролегавшей между развалинами старинного турецкого постоялого двора “Хан”, шотландской церковью на холме и запертым железнодорожным вокзалом. Здесь царил иной свет, приглушенный облаками и древним мхом. Это место напоминало маме мусульманско-балканский переулок на окраине местечка в Западной Украине, где она жила когда-то. Папа же начинал рассказывать о Иерусалиме времен турецкого владычества, о притеснениях, чинимых Джемаль-пашой, об отрубленных головах, о наказаниях палочными ударами. Все это совершалось на глазах любопытствующей черни, собиравшейся здесь, на мощеной площади перед железнодорожным вокзалом, который построил в конце девятнадцатого века, получив концессию от Оттоманской империи, иерусалимский еврей по имени Иосеф бей Навон.

* * *

От привокзальной площади мы продолжали свой путь по Хевронской дороге, оставили позади укрепленные строения, где размещалась британская Мандатная администрация, миновали площадку с цистернами, над оградой которой возвышалась вывеска – широкий щит с надписью на трех языках. Если перевести с иврита, слова были такими: “И восстань, глупец”. Папа всегда усмехался: что же это за глупец, которого надпись призывает восстать? И, не дожидаясь ответа, отвечал сам себе:

– Это не векум авиль (восстань, глупец), а компания Vacuum Oil[15], но на иврите и то и другое пишется одинаково, и все дело лишь в том, как расставить диакритические знаки, так называемую огласовку, – под или над буквами. – И добавлял: – Вот перед нами еще одно свидетельство того, что воистину настало время преобразовать несчастное еврейское правописание в современном европейском духе – ввести у нас гласные, которые регулируют произношение. Как, скажем, дорожная полиция регулирует движение. Кстати, на паровозах королевской железной дороги принято писать inflammable, воспламеняющийся, а на чиновничьем иврите предупреждают: “Может воодушевиться” – не более и не менее! – поскольку “воодушевление” на иврите имеет в своей основе слово “пламя”.

Слева от нас ветвились крутые улочки, ведущие в арабский квартал Абу-Тор, а справа притягивали к себе переулки и тупички Немецкой колонии. Безмятежная баварская деревня, наполненная чириканьем птиц, собачьим лаем и кукареканьем. Есть там и голубятни. Среди кипарисов и сосен проглядывают красные черепичные крыши, дворы окружены каменными стенами и затенены густыми кронами. В каждом доме чердак, а во дворе погреб, где хранятся продукты. Упоминание о погребе и чердаке вызывало щемящую тоску в сердце каждого, кто родился в тех местах, где трудно встретить человека, у которого бы не было темного погреба под ногами, полутемного чердака над головой, кладовки, комода, сундука, стенных часов и колодца с журавлем во дворе.