Обыкновенная жизнь. Роман

– Маруся молодая, ещё поумнеет.

– Ихнего Ваньку замучила совсем. Обзывается. Я бы услышал, по зубам съездил.

– Ага. Сами не разбирайтесь. Пусть мать с отцом накажут, если что. Не вмешивайся. Племянница она тебе. Вы ж хорошо с ней играете.

– Не-ет, – с глубочашим сожалением возражает Колян и убеждённо добавляет, – Маруся наша теперь никому не понравится. Была бы она хоть чуточку, как Лидия Семёновна – другое дело.

И тут он вспоминает про своё не столь давнее разочарование и делится им с отцом.

Ванятка, который прислушивался к их разговору, вставляет иногда своё словечко, вроде «Ага. Я тоже видел», но вдруг в одночасье затихает и зыбку перестаёт качать. Уснул. Дружно посапывают с Гришаней. Мария на устроенной во дворе под навесом печке ставит чугунок варить петуха, раскатывает на столе тесто для лапши.

– Догадаются Егорка с Антоном Красаву пригнать? – беспокоится вслух.

– Да мы с Коляном отложим одёжу, и сами за ней сходим, – отзывается отец.

Едва загорается заря, они выходят на улицу, спускаются с пригорка, на котором стоит их изба, и видят, что пастух уже гонит стадо. Некоторые переходит Черемшанку по мостику, Никита останавливается на берегу. Колян раньше отца замечает свою корову и направляется к ней через речку прямо по воде, благо, что босой. Ловко избегая столкновений с животными, хлопает их по бокам ладошкой. Но когда оказывается в гуще табуна, позади, вдруг чем-то возбуждённый, прямо на него устремляется бык. Обернувшись на суматоху, Колян растерялся. Взбесившееся рогатое чудовище нацелилось на него. В мгновение ока отец выскочил наперерез и ухватил его двумя руками за рога, а с другой стороны Нюрин муж, Фёдор – за кольцо в носу. Подскочила ещё пара мужиков. Когда Колян очнулся от испуга, то понял, что быка смирили и остановили на расстоянии пары-тройки шагов от него. Позади и вокруг полетела грязь, стадо хорошо намочило берег. Пастух отогнал озверевшего бугая. Но он и под бичом рыл со злостью землю и готов был к броску, пока не оказался далеко в стороне от стада. Отец положил руку на плечо напуганному сынишке, и они вместе вошли в калитку родного двора вслед за бурой Красавой. Солнце в это время светило в окна их кухни и золотом отражалось от стёкол, так что дом показался Коляну чудесным дворцом.

– Смотри, батя, красота какая. Царская!

Отец понял и погладил его по голове, радуясь сердцем, что несколько минут назад спас от беды своего босоногого смышлёного отпрыска, который дороже всего на свете. А сын взял его тяжёлую, со вздутыми венами руку и почувствовал, что не только рука, но всё существо батьки вибрирует внутри и догадался своим детским умом до потрясения, чего стоило случившееся отцу.

Так закончился тот благодатный день, после которого изменилась вся жизнь семьи.

глава 18. Без отца

Вскоре Никиту Лукича Калачёва отправили на принудительные работы – такая практика управления было внове. Судьба мужика оказалась во тьме. Его увёз уполномоченный, как каменщика, на строительство кирпичного завода в один из городов Алтая: не то в Камень-на-Оби, не то в другой, на основании каких-то списков из района.

Перед отъездом не спали с женой всю ночь. Слушали друг друга в темноте и понимали, почему подавляется вдруг невольный вздох. Говорили шёпотом.

– Как же я тут управлюся, Никиша? – садясь на постели, молвила как можно спокойнее и благоразумнее Мария, осияв мужа чистотою глаз в лунном свете.

– Ты, главное, виду не показывай на людях и пацанов зря не тревожь! Терпи, мать! Собери мне на дорогу из одёжи чего-нибудь да поесть. Скучать будешь? – спросил дрогнувшим голосом.

Ткнулась в плечо, прижалась к груди сладко.

– И вот что тебе накажу – молись потихоньку, чтобы дети не видали, малые, не поймут, а вдруг где вылетит у них, со свету сживут. Я сам не знаю, что с этим безбожием делать. Хорошо, кабы оно не навсегда.

Проводила. Исполнила Никишин совет в точности. Молчала, о чём велел.

Сено на корову косили под её руководством. Справились.

На второй месяц от Никиты пришло письмо, привёз его уполномоченный, и поскольку дома был один Колян, а старшие привлечены на уборку урожая, то он и прочитал его матери. Обратного адреса не было. Спрятала в сундук дорогую весточку.

– Соскучился я по папке, – произнёс, заглядывая в тоскующие мамкины глаза сынок. А она вдруг попросила:

– Научи меня, Коляша, грамоте, хочу сама писать Никише письма.

– Ну, давай, попробуем.

И, подражая, учительнице, он начал с того дня обучать её азбуке. Другие братья и удивились, и обрадовались такому повороту. Она давно многие буквы распознавала, слушая уроки сынишек, потому дело пошло быстро.

– Маманя наша молодец. Она скоро книжки читать будет. Давай, Колян, учи, опыта набирайся, – похвалил Егорка.

Через месяц она закрыла букварь и смогла написать сама: « Дарагой мой милай Никиша. Я плачю тут бис тибя. Скучаю. А дети тоже скучают. Сена накасили. Какнибуть паскарее прижай дамой. Мария». Детям не показала для мужа предназначенные слова. Так и унесла председателю с ошибками, зато сердцем написанное, обещал передать, куда нужно.

Время шло, а Никита всё не возвращался. Мария ходила в контору, как ей советовали, разузнать о муже, но ничего не могла добиться.

– Работает. Ждите, – говорил Семён Кузьмич уклончиво.

А когда Калачёва уходила от него, в очередной раз признавался себе, что есть в этом отлучении мужика от семьи что-то нехорошее, и в принятом им решении присутствует яд его собственного подленького самолюбия.

Жданки семьи тянулись и тянулись, как алтайская зима.

Материальное благополучие таяло. Телочку закололи на мясо в ту же зиму. Кормилица Красава продержалась в своей должности целый год. Осенью следующего года пришлось продать, чтобы собрать в школу Коляна и Ванятку и приодеть хоть как-нибудь старших.

Корову увели со двора, а последний надой пошёл всей семье на ужин. Мария налила молоко в большую деревянную миску, накрошила хлеба. Разложила ложки.

– Идите снедать.

Все пятеро, включая Гришаню, окружили стол. Гришаня в длинной рубашонке и без штанишек стоял на лавке и, как бывает у маленьких, не удержался, описался, показалось или в самом деле попал в чашку с тюрей. Если и попал, то немного, потому что его тут же оттащили.

– Ну, и как есть? – сморщился Егор.

– Сегодня это последнее молоко Красавы. Да чего там? Не попало нисколечко, я не видела, – успокаивала мать, пряча глаза и вытирая концом головного платка слезинки.

Гришаня снова забрался на скамью, картоху варёную взял из чашки, откусил и тюрю хлебнул первым. Ванятка – за ним. Колян подзадорил себя и других словами:

– А бабушка Марусина, говорила, что это лекарство. Она этим лечится. Что тут такого?

Взяли ложки. Скоро чашка опустела.

– Вот ты молодец, что про Марусину бабушку вспомнил, – похвалил Колю Ванятка, – И ничуть не почуяли…

Произошла семейная, с горчинкой, история, не раз вспоминаемая позже.

Дни ожидания превратились в месяцы, месяцы – в год. Пошёл второй. Семья продолжала беднеть, несмотря на то, что Антон работал трактористом, Егорка – помощником. По возрасту ему нельзя было доверить технику, да и тракторов было мало.

Мария, как и многие крестьяне, сократила прежний огород. У самой воды, где она садила огурцы и другие овощи, половину земли захватил, а, по сути, отобрал Степан Яковлевич. Когда исколечился Карька, он сказал Марии, что пахать их огород не на чем, конь их пропал, сколько вручную потянут, то и посадят. Обмануть крестьянку ему было легко. И тут же вскоре он объявил Никиту Лукича врагом народа – дошло это политическое определение и до их глубинки. А так как старшего Калачёва не отпускали домой, односельчане подумали, что так оно, видно, и есть.

Колян и Ванятка ходили в школу-семилетку, которая открылась теперь в селе, с учёбой справлялись. Но попали в незавидное положение. Ребятня безжалостно обзывала врагами народа, взрослые косились. Подойдёт кто из их семьи к собранию какому людей послушать и тут же их выставят: " А эти чего тут делают? Выйдете отселя.» Обидно столкнуться с людской жестокостью и несправедливостью в детском возрасте. Недоброжелателей нашлось много. Даже среди Калачёвых были такие. Сношенница Нина первая ехидно нападала на Марию, встретив её в коровнике, где теперь обе работали:

– Как, Машутка, без мужа тебе? Хорошо? Как барыня жила, теперя поживи чёрной крестьянкой. У Никиты ума не было язык придержать. Пусть отвечает перед советской властью!

Мария молчала, сжав губы. Не вдовая, а одна.

А та, распаляясь от застаревшей непонятной злобы, переходила на крик:

– Допрыгался Никитка! Куда ты теперь со своей оравой?

Мария передала мужу ещё два письма, ни в одном из них не жалуясь на судьбу и на ребят, которые без отцовской строгости отбивались от рук. От него пришла ещё коротенькая записка, с обещанием, что скоро приедет.

Хорошо, что за Гришаней присматривала Маруся. Добрая девочка любила малого дядьку и не тяготилась обязанностями няньки.

Пацаны сопротивлялись давлению, как могли. И кулаками защищались и ругаться стали… круто, если Мария не слышала. Синяки и разбитые носы матери не показывали.

– Почему никто не говорит, как так с нашим папкой сделалось, а, братка? – спрашивал Ванятка у Коляна.

Вопросы-колючки оставались без ответов. Понятно было одно – жить на белом свете трудно.

Когда пришло официальное сообщение, что отец болен туберкулёзом и его можно забрать домой, шёл январь 33 года. Была зима. За отцом ни Антон, ни Егор не поехали, как ни уговаривала их Мария. Антон убеждал сначала одного Егорку, как плохо будет, если больной отец будет мелькать перед глазами у деревни и партийного начальства, а там и перед всей семьёй вопрос ребром поставил:

– Получается, что мы – дети врага народа. Давайте его к себе привёзём! И что будет? Вы что не видите, куда это ведёт? Не понял батя ничего в новой жизни. Вот и виноват.

– Как же, сынок, тебе батьку не жалко? – уговаривала Мария.

Не имея практического опыта взаимоотношений с властью, молодые люди безоговорочно, в отличие от сомневающихся отцов, принимали всё от нового государственного устройства. Однако чувствовавшие себя спокойно при отце, без него они стали жить ненормальной, беспокойной, судорожной жизнью и, по малолетству, хотя и с неохотой, но перекладывали на него всю ответственность вслед за Антоном. Колян, заглядывая в глаза мамке, чаще других спрашивал:

– А когда батя приедет?

– Мы теперь сиротки? – приставал Ванятка, – У нас папы нет? Нас за это не любят?

– Кто тебе сказал? – возмущалась Мария, отворачиваясь, чтобы слёз не видели.

По-прежнему досаждала тётка Нина, упрямая баба. Лучше бы молчала! Глянет, и то на душе погано делается. А рот откроет – несчастью ворота распахнёт. Как из пулемёта строчит – ничего не поймёшь порой, кроме того, что чёрная скверна на тебя сыплется. Неприветлива. Своя, а хуже чужих.

– Запутался я, – признавался Егорка Марии, – Не знаю, что делать. Отца бы увидеть, услыхать бы его. Может, лошадь со двора колхозного увести да поехать на ней? Я могу.

– Простите вы меня, дети, бабу глупую, Егорушка. Трудно вам, тяжко. Рада под каждого руки подставить, соломки подстелить, да я-то без Никиши как без рук и без… головы. Пойду сама к председателю.

И снова сходила, напомнила, что болен муж, надо бы ехать за ним, да без помощи никак. Пообещал отпустить с первой же оказией. Но оказии не подвернулось. Не было туда ни одного обоза послано в ту осень.

глава 19. Судьба Михаила Калачёва

Скандалы, происходившие в семье Никиты Калачёва, поутихли к концу февраля, когда пришло сообщение, что он помер. Сплетен вокруг семьи стало поменьше. А вот брата его, мужа зловредной тётки Нины, молчуна Михаила, признали врагом народа и забрали за учинённый им скандал после смерти Никиты. Увидел, как его бывшую стельную коровёнку Жданку, отставшую от колхозного стада, во весь бичище охаживает пастух, Молчун не сдержался. Разразился матерно на всю эту жизнь, пешком догнал и сдёрнул жестокого с коня. Да какая бы сердобольная крестьянская душа выдержала издевательства над кормилицей? Видели то многие, а донос накатал старший конюх – не переносил начальник, как на него Михаил смотрит – «Вытаращит буркалы свои, ничего не говорит, а вроде угрожает. Весь в брата!»

Что начальнику показалось, то и правда.

Когда долетела эта новость до Марии, та, не раздумывая, бросилась к сношеннице, обняла её, бессильно опустившую острые плечики и запричитала: «Да, милая ты моя, да как же тебе трудно, да как же тебе тяжело. По себе это знаю. Поплачь со мной. Не сиди каменная! Как мне жалко тебя, сношенька». Та сначала недоуменно приняла сочувствие, но тут же и, в самом деле, выйдя из оцепенения, зарыдала. Поступок Марии не всем показался странным, были и другие деревенские бабы, не носившие в сердце обид. По мнению одних – глуповатые, а других – незлобивые.

Семейство Никиты Калачёва приняло этот удар, как повторное доказательство силы государства над человеком.

– Ну, что? – ликовал Антон перед Егором. – Понял, наконец, что жить надо, политику понимая, чуять, куда ветер дует?

– Нос по ветру держать? Я не лошадь, не собака. И отец, и дядька Михаил никому не навредили. Не правильно это с ними произошло. Как это? Почему с ними так?

– Не поймёшь, не согласишься, и тебя сдует. Приспосабливаться надо.

– Я-то смогу или нет приспособиться, а она, власть, всегда, хоть на кого управу найдёт получается.

– Не трепли языком вслух, раз не понимаешь, если пропасть не хочешь.

– Да что я сказал? Что я могу власти сделать словом?

– Со слова всё начинается, и власть об этом знает. Дурак ты что ли?

Судьба Михаила подтвердила сказанное Антоном.

Через много-много лет узнает семья, что расстреляли Молчуна на полигоне в Бутово и очень удивится, как далеко увезли для такого дела. А в тот час многим открылось, что причина была не в отдельном человеке. Так давлеюще в тот срок работали новые государственные структуры да и массы приспосабливались к условиям нарождающихся законов.. И сказалось это и в худшем варианте на судьбах, как с Никитой и его братом Михаилом, и в лучшем изменении судьбы, как у сына Калачёвых, моряка Володи, вырвавшегося из крестьянского тягла в другую жизнь.

Ничего нельзя порой понять простому человеку. За грехи ли наказан, за добродетели ли награждён? Спросить не у кого. Выше власти не прыгнешь. Какая установится, та и правит.

Тётку Нину, после событий с Михаилом, будто подменили, стала молчаливее, не доставала Марию и ребятишек своими злыми суждениями.

– Жизнь прожить, не поле перейти, – слышали теперь от неё, – Не всё от нас зависит.

глава 20. Володя

Приезд Володи весной 35 года взбудоражил не только семью.

Николай так и прилип к брату, все надежды свои ему выложил, все главные вопросы задал, на которые ответов не находил. Про батьку в первую очередь. Возобновились пересуды. Володя пытался разобраться, почему отца не отпускали домой. В НКВД ему показали дело, с подробным изложением о поведении Никиты в момент сдачи им хомута в колхоз, за подписью односельчанина, имя которого не назвали. Врагом народа отца не признавали, приговора не было.

Такие действия моряка вызвали девчачий переполох и внимание деревни к нему. «Ишь, ты, Никита-то и не враг народа оказался!» Авторитет у Володи мгновенно вырос. Парня зазывали в гости, хотели лично услышать, как он про

отца разузнал – такое могло хоть кому пригодиться. И за своим столом принимать умного человека лестно. Родное семейство Володя осчастливил подарками: пацанов – гармошкой, мать – платком. На стол вывалил конфеты, колбасу, яблоки с орехами. Привезённые городские вкусности, правда, кончились быстро. И тут всё нищенское состояние семьи обнажилось. И обувь, и одежда на домочадцах потёртая да потрёпанная.

Ничего не говоря о своих планах, Володя устроился тогда на работу в организованную ремонтно-тракторную мастерскую – МТС. Развлекаться было некогда. Механизация в колхозе ему понравилась и, что братья трактористами стали, одобрил. Сам был механиком на легком судне, таком, какие используют для обслуживания тяжёлых военных крейсеров и доставки личного состава и грузов. Работу свою полюбил, и к морю душой привязался.

Одну единственную вечеринку в клубе позволил себе моряк посреди семейных дел. Его увела туда Нюрина Маруся. Она вышагивала рядом с дядей в новом ситцевом платье с оборками и ловила завистливые взгляды местных девчонок. «Моряк с печки бряк, не умеет жить без врак», – кричала мелюзга, прячась за кучкой девчат, которые, кто украдкой, кто в упор рассматривали красавца и прыскали в платочки. Местных парней оскорбляли явные намёки на их предпочтение. Нюрин Ваня предупредил его:

– Деревенские могут побить за то, что ты им дорогу перешёл. Аккуратнее веди себя, братка. Назвать его дядей Ванятка не хотел, потому что упорно считал братьями всех Никишиных пацанов.

– Что ж мне и девушку на танец не пригласить?

– Меня спросишь, какую можно…

– Да не привыкли отступать моряки. Я и сам тут свой. За кого ты меня принимаешь?

Никаких драк однако не произошло, а любовь случилась.

На танец в тот же вечер он пригласил одну девчоночку, по имени Валентина. Это была внучка Лупана Гавриловича, сына которого, Макара, обвинили в разбойных нападениях и убийстве одного из советских руководителей и казнили. Это был её отец. И она, так же, как Калачёвы, носила обидное, хоть и другое звание – дочка бандита.

Смело откликнулась на приглашение, пошла танцевать. Кто-то из злыдней кому-то шепнул, что одного поля ягодки сошлись сразу. Но и это забудется, мелькнёт унесённым ветром осенним листом, исчезнет засохшей травою. Увезёт Валентину моряк из деревни насовсем.

Они шепотков не слышали. Понравились друг другу. И всё.

Он повторил приглашение её на танец несколько раз и увёл на свидание.

После следующей их встречи и проводов, когда поднимался на пригорок к своей избе, его окликнули:

– Что, моряк, говорят, невесту выбрал?

Перед ним стоял цыган.

– Выбрал. А вам что? – бросил резко.

– Поговорить.

– Поговори, – моряк впился острым взглядом серых глаз, в которых плескалось море, в полуночные очи цыгана. Но неприятия не увидел. – Куришь?

– Угостишь, покурю.

Закурили.

– Хорошую девушку выбрал.

– Кто ты такой – указывать?

– Спрячь гонор. Я тебе не судья и не учитель. У меня другой к тебе интерес. Знаю кое-что про донос на твоего отца.

Володя напрягся.

– Был у нас тут старший конюх, по имени Степан Яковлевич. Помнишь такого? Перед тем, как твоего отца на принудительные работы отправили, заходил он ко мне с приказом подковать лошадей. О том, о сём болтал, мне завидовал, что, моё рабочее место, никому не нужное, меня охраняет. Нет кузнецов в округе. А вот про Никиту Лукича сказал, что ему не отвертеться – за свои байки отвечать будет. И мне одну выложил, про хомут. Вот за эту байку да что матом Никита Лукич Степана понужнул, его, думаю, наши власти и наказали. Умный был батя твой. А хочешь, ещё одну байку Никиты расскажу – про Судьбу, тебе на память будет?

– Расскажи.

На прощание цыган пожелал ему жить так, чтобы Судьба язык не показывала. И ещё одно добавил:

– Брата отца вашего, Михаила, тоже конюх сдал. Мне проговорился.

– Спасибо, цыган. Важное ты мне молвил.

Кулаки сжал моряк.

– Мстить тебе некому. Конюх – в могиле, – остановил поднимающееся в моряке чувство умный собеседник, – Злой был, даже с конями злой. Жеребец его памятливый зашиб этой зимой.

Володя проработал до самого первого снега и признался, что так жить не не в состоянии. По деревне ходит и всё обидчиков отца и семьи вычисляет, и братьям простить не может, что больного домой не привезли. Ездил могилу его искать, но не нашёл. Молчал, молчал, да не выдержал, разругался с Егором в пух и прах, окончательно, Антон уже в армии служил к этому времени. Чуть не подрались из-за отца братья. Решил, что уедет подальше, матери пообещал, как только сам устроится, напишет. Забрал с собой Валентину и был таков.

Виноватая со всех сторон семья Калачёвых продолжала своё существование в родной деревне.

глава 21. С тех пор минуло…

И ещё минул год. Осенью 1936 Антон пришёл со срочной, а Егор с весны того года отбывал службу. Жизнь в семье Калачёвых проседала. Добрый Егор, который после извещения о смерти отца заискивал перед матерью, чувствуя свою вину, перед армейской службой отдалился от неё и письма писал редко. Антон, как показалось домашним, после возвращения, наоборот, сначала сблизился с матерью и, стал её советчиком. Младшие слышали, как он снова и снова объяснял ей, что отец сам виноват, что не понял, какая жизнь наступает, не хватило крестьянского ума разобраться в политической ситуации, которую мальчишкам хотелось отрезать или забор какой поставить, чтобы исчезла причина их бед.

Взрослеющие Колян и Ванятка оставались близкими друг другу, а старших, не находя у них ответов на свои вопросы, сторонились, Антоновой резкости не понимали, а в Егорке чувствовали сомнения. Им хотелось броситься назад, в то время, когда рядом был батька, в погоню за простыми и доверительными отношениями. Но фундамента для них в семье уже не было. Тяжелее всех было Марии. Она плакала ночами, молилась, стоя на коленях, как умела: «Матушка Богородица, Дева Мария, Пречистая и Всенепорочная, не остави нас грешных без своего заступления. Помози нам, немощным, мне и детям-сиротам».

Бесхитростная молитва, искренняя привязанность к детям и память о муже были до конца не осознаваемой опорой её бедного сердца.

Младший, Гришаня, подрастая, обнаружил себя в семье, где каждый был посторонним наблюдателем для другого. И, не зная прежних отношений, меньше всех скучал по ним и не искал, довольствуясь свободой и мамкиной надёжной заботой. Он с большим удовольствием проводил дни вне дома, как бы Мария ни приучала приходить вовремя, сообщать, куда, когда, зачем пошёл, порой вовсе не слушался. В его самостоятельности присутствовала удаль хулиганства. Коля, сколько мог, опекал Гришаню, но отцовской руки и отцовского наставления ему и самому не хватало. Вспомнив батьку, Колян рассказывал младшим, какой он был сильный и как он спас его от разъярённого быка. Ванятка особенно жадно слушал брата и просил:

– Дай руку. Погладь меня по голове, как папка.

Понимая, Колян гладил его, сам больно ощущая потерю отцовского руководства и ласки. Гришаня не просил об этом.

Антон, работая трактористом, вёл себя странно. Часто не ночевал дома. Редкую зарплату делил, оставляя большую часть в кармане со словами: « Мне тоже надо».

Мать пробовала договориться с ним, но по её инициативе разговоры не получались. Он переходил на оскорбительно поучающий тон, какого она от мужа и в молодости не слышала.

По его речам всегда выходило, что он один знает, как жить. Стоило начаться такому разговору, он принимал победительную позу, встав над матерью, в эти минуты чаще всего сидевшую за столом, уронив руки на колени. Все остальные уходили, не в состоянии перенести его длинных, ничего не решающих, тяжёлых нотаций:

– Отец не понял, и ты никогда не поймёшь. Серые вы оба и отсталые люди. Малограмотные, малокультурные. Ты думаешь, я не знаю, что ты ночью молишься? Кому ты молишься, отсталая?

– Да, неужто вас этому в школах-то научили? Серая я, отсталая, а тебя не оскорбила ни разу. А больше отца родного, я так понимаю, никто быть не может. А если дитя по правам больше родителя станет, так всё на худшее повернётся. Не плюй в колодец, пригодится воды напиться, – упирается Мария.

– Вот-вот только воды напиться у вас и можно. Ты, пойми, я жить хочу не абы как, а нормально!

– Все хорошо жить хотят, да если поедом друг друга есть, ничего доброго не сделаешь, только в душу наплюёшь. Тебе с Володей об этом поговорить бы!

Речи сына и матери крутились вокруг имени отца, и только со стороны или с высоты небесной можно было разглядеть, что они тянутся двумя нескончаемыми параллельными линиями и никогда не совпадают: у неё – полное доверие Никите, у него – возложенная на отца вина.

Мария старалась поддерживать хоть какой-нибудь порядок в семье. Скандалила – дети отворачивались и замыкались, плакала – замолкали. Жалела, уговаривала и не справлялась с их упрямством. Она работала сначала в колхозе на ферме дояркой. Когда открыли пекарню, перевели туда. В учениках из семьи были трое. Старший иудски душу терзал, но и он – её дитя. Младший сердце надрывал без отцовской руки. Мать часто вызывали в школу.

Лидия Семёновна, которая стала Калачёвой, выйдя замуж за их спокойного, как отец Михаил, Димитрия, разводила руками:

– Вы что-нибудь с ним делайте, Мария Петровна. На уроках, ведёт себя вольно. Нетерпеливый. Часто сам на конфликт нарывается. Прикажите ему, как мать, вести себя хорошо.