Обыкновенная жизнь. Роман

– В наш ряд себя поставил? Ты и так нам близкая родня.

– Да не-е, не так. Мало, что близкая. Так не хочу. Самая – самая родная родня! А Марусю я нарочно не назвал. Девчонки – они другие! Пацаны лучше.

Они щурятся на солнышко, довольные друг другом, и Ванька, спохватившись, лезет за пазуху и вытаскивает кусок большого пирога с картохой – вчера мамка пекла. Разделив на троих, уплетают подоспевшее вовремя угощение.

И от солнышка, и от взаимных добрых слов и действий мальчишки чувствуют единение со всем миром, который раскинулся перед ними с крыши – и с алтайской далью, и со временем, и со всей жизнью в эти счастливые для них минуты!

глава 12. Снова хомут

Не до счастья и не до красот природы сейчас озлобленному Степану Яковлевичу. Он не замечает, как всё вокруг нежится от нежаркого утреннего солнца и тянется к небу, где в необъятных голубых просторах купаются быстрые стрижи да утки ниткой висят над горизонтом. Его ум и сердце прикручены к стяжанию земных благ и «горЕ» не поднимаются.

Пока Никита Калачёв идёт на полевой стан, где мужики приступили к ремонту конных косилок – выпрямляют зубья, ободья и смазывают шестерёнки,

старший конюх торопится в контору чуть не бегом. Не зря он уловил ревнивое отношение председателя к популярному среди мужичков Калачёву и нисколько не сомневается, что если это чувство разжечь, то можно и отомстить за ущемлённое самолюбие чужими руками. Мстительным он стал вдруг, когда начальником сделался, будучи до этого элементарно завистливым, и впрямь начал превозноситься над теми, с кем немало прожил бок о бок. Он застал в конторе не только Семёна Кузьмича, но и уполномоченного из района, который только что закончил длинную и странную беседу с Лупаном о его сыне Макаре. Лупан так и не понял, то ли его сына убили, то ли поймали, то ли вот-вот поймают. Он твердил только, как заведённый, что ничего не знает, не видел Макара три года. Ему было приказано сообщить, если явится сын, а то ««хуже будет».

Конюх столкнулся с Лупаном в дверях, пёр грудью, выставив редкую бородёнку и пряча вороватый взгляд в морщинках, облепивших всегда прищуренные глазки.

– Назначаю тебя крышу ремонтировать на конюшне. Чё тут проклаждаешься? Иди, работай, там Митяй с Тихоном надрываются!

– Иду, иду, задержали меня, – объясняет Лупан и вспоминает, что он, вообще-то, ещё не подавал заявления в колхоз.

– А как же я без… – начинает он речь, но не успевает объяснить, так быстро скрывается конюх за председательской дверью.

– Тьфу! – сплюнул раздражённо Лупан на такую скорость да на свою недогадливость и поспешил вон.

Семён Кузьмич оторвался от бумаг недовольный: кто это помешал директивы читать? Но, ничего не сказав, кивнул старшему конюху на стул, садись, мол.

– Я насчёт Калачёва Никиты.

– Сдал он хомут?

– Да сда-ал… – протянул тот будто нехотя, не скрывая досады.

– Ну?

– Не жаловаться хочу, а так, упредить, – Степан Яковлевич не шибко грамотный был, только ликбез и прошёл, но по расчётливой хитрости стал при начальстве чрезвычайно деятельным. Такие нужны под рукой. Чувствовал это председатель, имея за плечами заводской стаж, гражданскую войну, а главное – опыт руководства партийной ячейкой. Он был осторожен в принятии решений, но становился нетерпимым, если что-то шло в разрез с планами партии, которой доверял безоговорочно.

– Ненадёжного мы колхозничка приобрели.

– Кто это такой? Как так?

– А вот так. Не ндравится Никите Лукичу колхоз.

– А не ты ли, Степан Яковлевич, недавно доказывал мне, что Никита – клад, всё умеет, незаменимый работник в хозяйстве будет.

– Не угадал я. Ошибси. Да вот ещё должон я тебе, как начальству, докладать. Никита перед революцией, в самом семнадцатом году, был назначен полицаем у нас в селе. Не соглашался сначала, а потом поп наш, которого ещё в двадцать первом годе… того – к стенке, с ним побалакал, глядим – согласен стал. С месяц руководил. А там революция, его с должности – вон. Вот он какой элемент – Никита Калачёв. Вредность у него огромная!

И далее он развернул во всей красе историю про то, как Никита назвал колхоз бестолковщиной, когда узнал, что на его Карьке и с новым хомутом будет ездить председатель, как угрожал лично ему и матерно оскорбил.

И, хотя председатель ничего особенного не пообещал сделать с бунтарём, уходил из конторы конюх Степан уверенный, что начало мщению положено. Надо только ждать.

«ГорЕ» – в высь духовную, к Богу.

глава 13. На полевом стане

На полевом стане два строения – бревенчатая избушка да длинный, накрытый брезентом навес над сколоченным из досок столом, чуть подальше – ремонтная зона, там, на площадке, несколько конных косилок и конных граблей. В тени семейки разлапистых клёнов да ивы в два обхвата, кому и как удобно, расположились трое загорелых до черноты мужиков, явно оживившихся, когда приблизился Никита Калачёв.

– Что, Лукич, так припозднился? – встретил подошедшего вопросом Илья.

– Колхоз укреплял. Хомут сдал на конюшню. Лошадь и телегу сразу потребовали, а про хомут мой новый забыли. А потом вспомнили.

– Кто в своём дому и сирянок не сыщет, а в чужом всё знает, – негромко роняет с притворным равнодушием Михаил Горохов.

– Это так, – поддержал скрытую насмешку сообразительный Пётр Злобин.

– Мы уже тут разобрались со всеми косилками и конными граблями. Всё, что можно к вечеру доделаем. В кузню надо сходить, забрать шкворня – растеряли. Нету ещё порядка, – вводит Илья Никиту в курс дела, – Не согласишься сходить-то?

Сердце Никиты помягчело в мужской среде, сразу вошёл в свой обычай:

– Молодёжь, значит, будет букеты собирать, языками трепать, а старика пёхом за железками командируете? Спасибо за доверие, товариш-ши. Исполню через неделю.… Не поминайте лихом! Чего стоять, потюхаю, к утру доберуся.

Согнувшись больше обычного, зашаркал по-стариковски ногами на месте, поглядывая хитро на мужиков.

– Гы-гы, ха-ха-ха, – разразились они раскатистым смехом. – Тебя, Запалючего, обгонишь!

– Тс-с, – шутливо строго нахмурился Никита, – птичек напугали. Когда теперь запоют?

– А и правда. После нашего хохота тишина какая! – прислушался Горохов.

Компания смолкла. И тут же в небо взлетел серебряный голосок жаворонка.

– Ай, молодец! Зверь убежит от человека, а маленькая птаха нас с нашим громом, шумом, и не замечает. Взлетел, и – свободен! Крохотуля, а радость всему миру несёт. Вон, вон он где, – говорит и тычет крючковатым чёрным пальцем в небо Пётр. Задравши головы, замерли, будто первый раз услышали.

– Ну, что, время перекусить. Давай с нами Никита Лукич, – переключает внимание Илья, – Делу – время, а еду пропустить – себе навредить!

– Давайте, – соглашается тот.

Мужики помыли руки и даже лица из ключа, огороженного дощатым коробом, в тени одинокой развесистой берёзы.

Выложили на стол кто что принёс: чёрный хлеб, яйца, брусочек желтоватого сала, завёрнутого в тряпицу, солёные огурцы. «Благослови, Господи, еду и питие наши», – перекрестил обед и себя Злобин. Кое-кто повторил жест. Ели, переговариваясь, Никита тут же сочинил пару баек про колхоз:

– Только я хомут Стёпке сдал и сюда направился, гляжу: идёт сломанный шкворень, без уха. Один из тех, наверное, за какими вы меня посылаете.

– Где ухо потерял? – спрашиваю.

– Посадили граблить сено ярого колхозника. Ну, он вставил меня задом наперёд, со всего энтузиазму погнал коня, завидев председателя, чтобы выслужиться, зацепился за пень, понужнул, сдуру, вместо того, чтобы слезть да посмотреть – вот так я и стал инвалидом.

– Ишь, ты. Всем колхозникам рассказать – кто обидится, а кто и в ум возьмёт, – посмеивается Пётр, – И про хомут можешь с ходу?

Никита, закусывая прошлогодним кислым огурцом, аж вздрагивает. Нынешние не подоспели.

Приостанавливает речь, расправляет плечи, голову поднимает высоко, лукаво прищуривается:

– Дай прожую. А то, пока я балаболю, всё подберёте.

Однако почти сразу и продолжает неторопливо, с интригующими остановками почти за каждым словом:

– Иду я, а мой хомут, что на конюшню сдал, мне навстречу, ободранный, как липка.

Мужики слушают с заинтересованным терпением.

– Я – ему: «Ну, как жизнь?» – «Хорошая! – говорит, – Лучше, чем у тех, которые ещё до колхоза служить начинали». – «Да по твоему внешнему виду не скажешь». – «Зато в раю раньше срока окажуся».

Никита приостанавливает речь и делает заключение:

– Вот какой мудрый стал мой хомут!

Мужички смекнули, в чём мудрость хомута, всё равно посмеялись:

– Авось, как-нибудь всё наладится. Наше дело тягловое.

Развеселив компанию и перекусив, Никита направляется в кузню с поручением.

глава 14. Кузня

Странные предчувствия овладели душой Калачёва, пока он шёл от полевого стана до кузни, приземистой старой, распластавшейся у дороги избы на выезде из Черемшанки. На её крыше растёт лебеда да полынь, а труба угадывается по вырывающимся клубам дыма, а иногда огня.

Кузня осталась от её в одиночестве умершего, старого хозяина, не работала много лет, но – цела. Крестьяне надеялись, что когда-то она пригодится. Однажды подростки сорвали замок и залезли внутрь. Но стоило кому-то заметить это, как сразу же собрались мужики. Пацанов всей деревней воспитывали, пока те не дали обещание не подходить к объекту на пушечный выстрел. Так и дожила кузня при советах до этих времён. И вот председатель привёз в село крепкого на вид цыгана-кузнеца, человека, каких по внешности в деревне и не бывало. Сильный, а худой, руки что клешни, ходит легко, упруго, скоро, туго затянув голову платком, как привык работать, спасая кудрявую шевелюру от огня. Ликом тёмный. Когда молчит, глаза, как чёрные угли, выражают независимость, а, заговори с ним – доброе внимание. Он приехал с русской женой, маленькой дочкой и сыном-младенцем Тимохой.

Кузнец ковал и постукивал молотом по шкворню, зажатому клещами.

– Да у тебя тут колокольный звон стоит.

– Да. Только отсюда звон и доносится в деревню. Не пойму я вас, русских, взяли церкви разорили. Мне, крещёному цыгану, теперь и помолиться негде.

– Давай сперва поздороваемся, – протянул руку Никита, – Будь здрав! Церкви, как таковой, у нас и не бывало. В соседнее село ходили. Да. Не сами мы разорили. А как зовут-то тебя, крещёный цыган? Сдаётся мне, что грамотный?

– Здравствуйте! Зовут Яковом! Есть чуток. У отца кузнечному делу учился – это главная моя грамота. Она меня кормит, Никита Лукич.

– А отец, мать, табор где?

– Родители умерли. Табор давно, до того, как я подрос, разметали, не знаю – времена, законы или безыдейные бандиты. Я сам не белый, не красный, я – чёрный, – хмыкает цыган.

– А теперь ты колхозник.

– Надо людям – работаю. Умею кое-что, а им надо то, что я умею. Колхоз – не колхоз – мне всё равно.

– Я бы тоже по твоему правилу хотел жить. Хочешь – иди в колхоз, не хочешь – не ходи, работай, что и кому надо, чему научен.

– Живи! А ты разве по-другому живёшь?

– По – другому. Хотел бы по уму, а всё не получается.

– Ты умный, Никита Калачёв. Наслышан о тебе.

– Был умный да весь вышел.

– Куда?

– В чисто поле. Вышел, стою, навстречу Судьба идёт.

– Встретить Судьбу да расспросить, – удивился кузнец, – об этом каждый цыган мечтает. И что же она тебе сказала?

– Молча прошла. Нечего ей сказать.

– А раньше говорила?

– И раньше не говорила, только подталкивала. А я то упрусь, то в сторону скакну, то язык ей покажу. Ерепенился, ерепенился, и оказался в колхозе с кучей ребятишек и без гонора. Теперь она мне язык показывает. Так и иду от одного поворота до другого, от одного человека к другому. Судьба нас с рук на руки передаёт. Один тебя добром учит, другой – злом науку жизни вдалбливает.

– Выходит, жизнь не умно устроена? Вот революция что наделала!

– Да нет. Не всё дано нам знать. Худо, когда перемены от гнева бывают, и терпение – от слепоты. И у человека так, и у народа.

– Странный ты, Никита. То, слышал я, мужиков до хохота доводишь. А сегодня сам смурый, о судьбе, как цыган, говоришь. Подожди чуток, последний шкворень доделаю. Остынет – забирай! А, может, человек – это и есть шкворень в механизме жизни?

– Нет, не шкворень. Посложней, однако, будет! Знаешь, почему я болтаю да балагурю?

Цыган глянул вопросительно.

– Зло да слепоту забалтываю. Не хвастаю, а иногда получается глупыми моими силами душевную муть разогнать!

Никита присаживается у входа на чурку, а цыган продолжает своё дело. Оба согласно помалкивают до окончания трудов. Немногословный разговор открыл каждому в другом самое важное, и через полчаса они дружелюбно прощаются с ощущением духовного приобретения.

глава 15. Поездка в район

Утром Карьку впервые запрягли для председателя. Семён Кузьмич ехал в районный центр за указаниями и рекомендациями, как действовать дальше.

Руководить сельским хозяйством, горожанину оказалось не так просто, и он остро чувствовал необходимость распоряжений сверху. Конюх сам предложил свозить его, когда услышал, что председателей собирают в район на два совещания, и в управление, и в партком. Кузьмич согласился и даже обрадовался – навыка ездить самостоятельно и запрягать лошадь ещё не успел приобрести. Старший конюх отвращает его чрезмерной назойливостью и льстивой угодливостью. Мелькнула мысль, что сближаться с ним не надо бы – есть в нём какое-то скрытное, недоброе плутовство. Но услужливый чёрт – глядишь, болтанёт – на что внимание обратить надо. Сам Семён не больно склонен чужим мнениям доверять. «Посмотреть надо», – в этой фразе вся его стратегия заключается. А весь прежний опыт заставляет проверять человека на деле и судить по поступкам. Вот и про Никиту Лукича и про старшего конюха он так думает.

Выехали они в семь часов утра, чтобы на месте оказаться не позже девяти. В пути не разговаривали. Председатель больше смотрел по сторонам, вдыхая воздух, пропитанный настоем трав, наслаждаясь мягким прикосновением ласкового ветерка, наблюдая, как исчезает, истаивая луна, а солнце всё выше поднимается, охватывая тёплыми лучами-руками землю во всю зелёную июньскую ширь. Цвикали, тенькали и заливались невидимые птицы. «Хорошо-то как!» – крутилось у него в голове, и ни о чём не хотелось ни говорить, ни думать. Может, и на Степана природа так же подействовала, а, может, он ждал, не начнёт ли сам председатель интересующий его разговор.

В управлении задержались на два часа. На совещании речь шла о подготовке кадров трактористов и получении первых отечественных тракторов, которые в колхозах будут вот-вот. (Вот-вот для их деревни произойдёт года через полтора-два). Надо было доложить, как организованы занятия. В большинстве хозяйств уже началась учёба с небольшими группами, в его колхозе – это всего пятеро молодых людей. Приезжий специалист знакомит их с трактором теоретически, по плакатам. Семёну Кузьмичу была абсолютно понятна эта линия партии: механизацию он считал силой, которая поднимет и деревню, и всю страну с колен. Он и сам посещал эти занятия.

А на парткоме рассматривали привычный, дежурный и сложный вопрос охвата крестьян коллективизацией и раскулачиванием. Это обсуждали долго и бурно, озвучивали проблемы и жалобы с мест. В заключение, как всегда, дали подробную информацию о текущем политическом моменте и поставили конкретные, «идейно выверенные задачи». Сегодня велено выделить на строительство кирпичного завода людей, владеющих навыками кладки. Рекомендовано «сплавить тех, кто палки в колёса вставляет», мешает коллективизации вредными разговорами – антиагитацией отворачивает и будоражит массы. «Кого же мне туда выделить? Никого бы не дал. И так хозяйству рук не хватает. Но исполнение не подлежит обсуждению. Хотя… можно бы пока не трогать слабые хозяйства. Всего-то сутки на обдумывание дали. Через день доложить», – вот о чём размышлял Семён Кузьмич, пеняя высокому начальству за то, что местных трудностей не учитывает.

Обратная дорога неожиданно принесла решение. Не выдержав неизвестности, конюх тонко повернул разговор на Калачёва. Когда ни разу не напоенный за целый день по его нерадению конь стал привередничать, завидев озерцо, Степан, грубо дёргая вожжи, прикрикнул:

– Весь в хозяина. Ничего… поправим. И кнутом оттянул хорошенько Карьку, который уяснив, что бежит домой, пошёл ровной рысью. Конюх повернулся к председателю:

– А? – протянул с вопросительной интонации, – Семён Кузьмич, говорю – конь в хозяина! В Никитку! Запалючий не только на меня напал вчерась, а какой анекдот про колхоз придумал – сочинитель. Вечером в мои ухи долетело.

– Что за анекдот?

Степан рассказал подхваченную народом байку Никиты о пресловутом хомуте. – Вишь, на что намекает, дескать, в колхозе быстрее ноги протянешь и на том свете окажешься. А как главный момент осветил болтун, когда вас избрали в председатели! – с преувеличенным возмущением старается конюх, – Лично мне трактовал, что «этот питерский не зря Зубовым зовётся: нас, Калачей, не съест, так покусает». Конюх, слегка повернувшись к начальнику, с удовлетворением, поймал, как пасмурная тень пробежала по его лицу.

«Есть у меня способ этого воина укоротить. Ничего…, с этим мы справимся», – подумал Семён Кузьмич и почувствовал, что нащупал путь к окончательному вердикту, но вслух не сказал.

Степан догадался, что внутренние колебания Кузьмича унялись, подобрел к Карьке и уже не стегал и не дёргал его до самого дома председателя.

глава 16. Решение принято

Хотя Семён Кузьмич и принял решение, да неуёмная совесть внутри боролась сама с собой. Он хорошо понимал, что Калачёв никакой не враг колхоза, что колхозу его руки нужны, что сомнения у всех крестьян есть. И ещё сильнейшие были аргументы на его стороне – полная хата ребят и сын в Морфлоте служит. Он мучился сутки. Ворочал стыд, наступал на него, отступал, судил, рядил, оправдывал и уговаривал. Права на невыполнение распоряжений у него не было. Оставалось найти веские доказательства, почему именно Лукича надо послать на стройку кирпичного завода. С такой же мукой внутри Семён Кузьмич согласился месяц назад, едва вступив в должность, на раскулачивание трёх семей. А кого раскулачивать было?! Один только и подходил в деревне, эксплуататор кое-какой, а других, чтобы проценты повысить, присоединили. Оправдался перед собой тогда светлым будущим, к которому ведёт народ вместе с партией. Кулацкое добро забрать на укрепление колхозов и советской власти – святое дело.

Нелегко властному человеку с мягким характером. Против себя самого, считай, Семён Кузьмич пошёл. Безжалостно вопрошал: «Почему я так поступаю?» Хотел в собственных глазах остаться правым, а на самом донышке лежало, что осуществить решение, значит, признать себя то ли мстительным, бессердечным подлецом, то ли безголовым руководителем. Наказать, оторвав от семьи Лукича – значит, и впредь загонять таких, как он, в одно стойло – не высовывайся! А надо ли это делать? Сам-то он тоже своё мнение по любому вопросу формулирует. Но самолюбие жжёт пророчество Никиты Лукича про него самого: «Зубов нас, Калачей, покусает». Ишь, чего придумал. Авторитет унизил. И никак-нибудь, вслух! Снова и снова крутил всё это начальник в голове, то постулируя главенство коллектива, то сознавая трудности таких вот мужиков. Не заложена ли в этом безоговорочном подчинении коллективному бомба, которая рано или поздно рванёт? Это ведь внутри каждого человека происходит такая борьба и ему самому, должностному лицу, присущая. Опять же один – кто он такой? Кто не со всеми в ногу, учит партия, тот не с нами, тот враг. В этой однозначности твёрдая линия. Отступишь от неё, результата не жди. А что по сердцу полосует безмерная твёрдость, так это пережить и перетерпеть надо! Пусть даже люди и тычут то друг в друга, то в начальство, то там, то сям находят виноватого.

Под утро Семёну Кузьмичу привиделось: Калачёв Никита Лукич стоит посреди конторы, рубаха – нараспашку, крест – на груди. А он, председатель, спрашивает его с надеждой получить сформулированный партией дежурный ответ:

– Не нравится тебе колхоз?

Ну, что бы сказать: «нравится». Но… нет

– Пусть будет колхоз, – отвечает сосед уклончиво.

– Он и без тебя будет. Ты кто такой?

Молчит.

– Ты кто и что тебе надо?! – кричит, выходя из себя Семён…

Ответа нет. Хотя чует нутром председатель, есть они, пусть и самоделишные у таких Никит ответы, есть. Только вразрез с партийными установками. А как это допустить? Нельзя! Разве не партия народ разворачивает к светлому будущему? Если каждый сам формулировать будет, это же хаос начнётся. Одна линия, и формулировка у неё должна быть одна.

– Сам разберусь! – говорит он вслух и… просыпается.

– К чему бы такое? – садясь на кровати, думает Кузьмич. И укрепляется в принятом решении, потому что не дал ему крестьянин во сне ответа, никакого не дал.

глава 17. Отец

Лучший из летних месяцев на Алтае июль в разгаре. Поднялась и пышно распустилась зелень. У Калачёвых под окном расцвели любимые Мариины мальвы. Солнце балует и нежит теплом весь белый свет. Комфортно и босым ногам, и необременённому хламидами телу. В это время деревенские люди хорошеют всем своим существом.

По заведённому порядку Никита, придя с работы, велел занести зимнюю вымытую и просушенную одежду из кладовой в дом. Он взял на себя с давних пор обязанность чинить верхнюю лопотину: пальтишки, телогрейки, зипуны и зимние штаны своим сорванцам и себе – в помощь жене.

– Хочу посмотреть, что с одежей, а там и обуткой займусь. Сенокос идёт. И в колхозе без нормы работы, и своей коровёнке с телком накосить надо. Осмотрел наш луг. Травостой хороший. Будет сена на всю зиму. К тому же теперь – без Карьки. И корова одна осталась.

– Никиша, а ты помощника возьми, хоть Коляна, пусть пуговки попришиват.

– А Егор с Антоном где?

– Пошли искупаться.

– Ты, Маша, лапши с петухом свари на ужин.

– А чё ж, сварю.

Никита смотрит на жену со всегдашним удовольствием и всё ещё видит в ней ту девчонку, что, может, вынужденно, от безысходности, пошла за него замуж. Поэтому заботится, старается облегчить ей жизнь своей помощью и принимает за то дары её благодарного сердца. Вот и вся любовь между ними. А как видят друг друга, так у обоих спокойно на душе делается. И жизнь впереди разворачивается большая, и зори новые, счастливые невидимо грезятся.

Одежу разложили на лавках в просторной кухне, где раньше, зимой, кросна стояли. Мать занялась своим делом, а Ванюшке приказала сидеть возле маленького. Колян неохотно согласился пришивать оторванные пуговицы. Но он знал, как только батька начнёт что-то рассказывать, сразу забудешь, что хотел вслед за старшими в речку нырнуть. «В следующий раз пойду!» – успокоил себя.

Только приступили к работе, явилась почтальонка с письмом от Володи. Когда отец вытащил из конверта листочек, из него выпала фотография. Какой же красивый на ней стоял в моряцкой форме Володя!

– Братка, Володя! Как живой! – восхитился Колян.

Отец прочитал письмо вслух. Служба у брата шла нормально.

– Вот какой у нас взрослый сын! Да все они уже немаленькие, кроме Гришани. Слава Богу! – подытожила Мария.

Начали работать. Рваного было немного. Отец и в зимние вечера, нет-нет, да устраивал ревизию с починкой. Пацаны! По струночке ходить не умеют. То с горы катаясь, раздерут что-нибудь, то возню между собой или с кем чужим затеют.

– Знаешь, как я научился шить, сынок? Постепенно. Мамка заболела и не могла за нами ухаживать. Бабушка слепая была, а научила заплатки ставить. А потом я за портным наблюдал, который у нас с год жил, любопытствовал, как он свою работу делает. Я тебе хоть что скрою и сошью. Простую одёжу сгоношу любую, голыми не будете ходить. Мамка наткала последние холсты и потолще, и потоньше. Вот тебе для дома одёжа. А хорошую – в люди выйти – тоже купим, заработаем. Больше холстов не будет – лён не сеем, беречь одёжу надо, – вздохнул об утерянном, – Хаповка наша целиком в колхоз ушла.

Колян всё понимает, и поле цветущего синего льна помнит. Хаповку, земельный надел, они, ребятишки, с отцом обсаживали, а вернее обтыкивали, вётлами для снегозадержания. Принялись, как миленькие, иные выше бати стали. Слушает, включается в совместное дело и о своих ребячьих заботах рассказывает. Делится мечтами с отцом:

– Я, батя, вырасту и буду, как ты, всё делать. Женюсь тоже.

– А как же! – охотно поддерживает Никита разговор с сынишкой. – Жениться надо. Семьёй жить правильно.

– Чтоб только дурочка какая не попалась, а то всю шею перепилит, – продолжает Колян серьёзно.

– Смотри, сынок в оба. Это же целую жизнь терпеть надо, – прячет добрую улыбку отец.

– Такая, как Маруся наша попадётся, так сбежишь от неё, – тараторит мальчуган, выуживая впечатления из своего небогатого опыта.