Полная версия
Грешник
Она одета в белую рубашку с воротничком-стойкой и черный сарафан, с пояса свисают четки, а на шее висит распятие. Ее образ разительно отличается от красного платья, которое было на ней прошлым вечером, и все-таки это та же Мэри. Тот же очаровательный рот бантиком с более пухлой верхней губой. Та же крохотная переливающаяся серьга-гвоздик в ноздре, те же глаза со светло-карими радужками вокруг черных зрачков.
Это она, и я сразу же вспоминаю ощущения, которые испытывал, обнимая ее, нерешительное прикосновение ее пальцев к моему затылку, шелковистость этого соблазнительного шелка под моими пальцами. И мое тело мгновенно реагирует, член постепенно набухает за молнией ширинки, и я провожу языком по краю верхних зубов.
– Мэри, – снова произношу я, и тембр моего голоса слегка меняется, отчего она прикусывает губу, а на щеках сразу же появляется румянец.
Девушка сглатывает, встречаясь со мной взглядом.
– Шон, – шепчет она.
– Так об этой работе ты не хотела мне рассказывать.
– Да.
– Ты монахиня.
Она выдыхает.
– Ну, я послушница. И это орден полуапостольский, поэтому правильнее говорить «сестра». Обычно мы используем термин «монахиня», когда говорим о ком-то из созерцательного ордена.
Несколько секунд я смотрю на нее, растерянно моргая и желая, чтобы ее слова обрели какой-то смысл. Но они продолжают крутиться в моей в голове, лишая меня всякого понимания.
– Значит… ты не монахиня?
На ее губах мелькает легкая улыбка.
– Я пока еще не сестра. Еще месяц буду кандидатом, прежде чем стану послушницей.
– А потом ты станешь монахиней? – спрашиваю я.
– А потом я буду послушницей в течение двух лет.
– А после этого?
Она начинает смеяться.
– Затем я приму временные обеты. И если по истечении трех лет желание дать уже постоянные обеты не пропадет, то стану полноценной сестрой ордена.
– Господь Всемогущий.
Она снова смеется.
– Ну да. В нем вроде как весь смысл.
Я демонстративно осматриваю унылую комнату ожидания, затем возвращаюсь к молодой привлекательной женщине в окошке передо мной. Даже в своем простом сарафане послушницы, с белой повязкой на голове, убирающей локоны с лица, она сногсшибательна. На самом деле что-то в холодной обстановке, в строгости ее одеяния делает ее еще красивее, чем она была прошлой ночью. Мой член настойчиво пульсирует, напоминая, что у меня так и не было шанса поцеловать ее, закинуть ногу себе на плечо и попробовать ее на вкус.
«И тебе не суждено узнать, Белл. Она – чертова монахиня».
– Зачем? – спрашиваю я, стараясь понять. Ну зачем кому-то выбирать такую жизнь? Старые пластиковые стулья, унылую повседневность и жизнь, лишенную секса? Жизнь без секса и ради чего? Ради сомнительного удовольствия надеть габардиновый сарафан? – Ты могла бы делать все, что захочешь. Мэри, ты такая молодая. Умная. Учишься в колледже. Зачем тебе отказываться от всего этого?
Ее легкая улыбка гаснет подобно свече. Она отводит взгляд в сторону.
– Я и не ждала, что кто-то вроде тебя это поймет.
– Чертовски верно, я не понимаю, – говорю я, чувствуя неподдельную досаду.
Нет, не досаду.
Огорчение.
Я расстроен, что встретил эту девушку, что хочу ее, хочу поцеловать и трахнуть, снова потанцевать с ней, но не могу, потому что она желает посвятить свою жизнь несуществующему божеству. То есть определенно дело вовсе не во мне, и, естественно, это не мое дело. Но все же.
– Мне стоило бы знать, – шепчет она. – Ты так же реагировал, когда Тайлер решил стать священником.
Тайлер.
Мой брат.
Слова постепенно достигают моего сознания с леденящим душу пониманием.
– Откуда ты?..
Но даже задавая вопрос, даже когда она нетерпеливо наклоняет голову и даже когда солнце скрывается за облаками, отбрасывая на ее лицо новые тени, которые подчеркивают ее несомненное сходство с Элайджей, даже когда все это происходит, я понимаю.
Черт бы меня побрал.
– Зенни? – спрашиваю я, потому что все происходящее кажется мне сном. – Зенни?
Она не отвечает, хотя в этом нет необходимости, потому что теперь я это вижу. Не только ее сходство с Элайджей, но и с той маленькой девочкой, которую я когда-то знал. Но, черт побери, она уже больше не та малышка. Четырнадцать лет – это по всей видимости слишком большой срок. Умом, конечно, я это понимаю, но живое тому подтверждение приводит в замешательство, кажется нереальным.
Зенни – женщина. Женщина, которую я хотел трахнуть прошлым вечером.
Малышка Зенни! И я едва не поцеловал ее, я почти…
О боже! Я прикрываю рот ладонью, когда до меня доходит, к каким последствиям могли бы привести мои действия.
– Элайджа меня убьет, – бормочу я сквозь пальцы. – О господи. Он меня прикончит.
Я замечаю мимолетный проблеск веселья в ее глазах, прежде чем она снова становится серьезной.
– Шон, все в порядке. В любом случае ничего не было.
– Ничего не было? Господи, Зенни, я почти поцеловал тебя, не имея представления… – На мгновение я отворачиваюсь от окошка, затем снова смотрю на нее. – Почему ты ничего не сказала? Ты ведь определенно знала, кто я… Почему ты не призналась, что это ты?
– Ты меня не узнал, – спокойно отвечает она. Во взгляде Зенни появляется какой-то вызов, когда она поднимает на меня глаза. Или, может, это не вызов, а… обида? Но это же смешно. С чего бы ей обижаться, что я не узнал ее спустя четырнадцать лет? – И я не видела причин говорить тебе об этом. Особенно, учитывая ситуацию с недвижимостью.
– Но ты все равно хотела, чтобы я тебя поцеловал, – возражаю я (и да, говорю это, чтобы она считала меня мудаком). – Даже несмотря на то, что я большой серый волк, пытающийся отобрать твой домик.
Ее глаза снова сверкают, но на этот раз не весельем. Она отходит от окна, и я слышу, как рядом со мной открывается дверь. Зенни стоит на пороге и выглядит непозволительно очаровательной, жестом приглашая меня внутрь.
– Может, мы начнем?
– Нет! Зенни, ты у меня в долгу, черт побери.
– Я не собираюсь с тобой об этом разговаривать, – говорит она. – Все закончилось, и этого больше не случится… Начнем с того, что ничего не было. Давай обо всем забудем.
Я не собираюсь забывать об этом! Не собираюсь забывать о ее прикосновениях, о моем желании обладать ею, что на данный момент вовсе не воспоминание, а настоящее реальное чувство. Я хочу ее, и это мое состояние в настоящее время. Да и как вообще я должен забыть, что это младшая сестра Элайджи, которую я держал на руках еще младенцем?
О господи, мне прямая дорога в ад. Я даже не верю в его существование, но точно отправлюсь туда. Но что еще хуже – она-то, скорее всего, верит. Верит во всю эту глупую чушь и собирается посвятить свою жизнь той же церкви, которая убила мою сестру.
Как я могу все еще желать ее после всего этого? Зная, что это малышка Зенни, зная, что она выбирает единственное в мире учреждение, которое я мечтаю видеть сровненным с землей? Но боже, как же я ее хочу!
Она снова машет мне, чтобы я вошел внутрь, и я, наконец, принимаю приглашение. Проходя мимо нее, улавливаю какой-то нежный аромат, похожий на запах роз.
– Я просто хочу, чтобы ты увидел приют, прежде чем мы перейдем к делу, – невозмутимо заявляет она, закрывая дверь в комнату ожидания, и ведет меня по короткому коридору. Мы проходим мимо небольшого кабинета, внутри которого какая-то женщина разбирает коробки, скорее всего, именно с ней Зенни разговаривала ранее. – Летом здесь довольно тихо, – продолжает Зенни, – за исключением дождливых дней или когда у нас появляется очередная группа женщин, ожидающих постоянного размещения.
– Зенни.
Игнорируя мои слова, она ведет меня в большую комнату с аккуратно застеленными двухъярусными кроватями.
– Но зимой приют переполнен. У нас действует строгое разделение помещений для семей, мужчин и женщин. Но временами, чтобы никого не выгонять на улицу, нам приходится разрешать посетителям спать на полу на кухне.
Я оглядываю скудно обставленную комнату, которая, несмотря на потертые одеяла и плоские подушки, чрезвычайно чистая и пахнет на удивление по-домашнему. Знакомая смесь ароматов свежеиспеченного хлеба, живых цветов и чистящего средства «Мистер Пропер». Затем снова перевожу взгляд на молодую женщину, которая изо всех сил старается не смотреть на меня.
– Зенни.
Она разворачивается и выходит из комнаты.
– А вот тут столовая, – тараторит она, сворачивая в широкий дверной проем. – Как видишь, она довольно маленькая для того, чем мы тут занимаемся, и кухня нуждается в ремонте, но несмотря на все это мы смогли обслужить почти две тысячи…
– Зенни. – И на этот раз я прикасаюсь к ней, едва заметно проведя по локтю под белой искусственной на ощупь тканью. Но она замирает на месте, словно парализованная.
– Скажи мне, что было прошлым вечером, – произношу я, понимая, что мои слова звучат, как приказ, и что я говорю таким же низким голосом, каким обычно требую, чтобы женщина раздвинула свои ноги для моего рта. Я это понимаю, но мне все равно. Не думаю, что смогу смириться с воспоминаниями о прошлом вечере, не расставив точки над «и». Мне кажется, что я больше ни секунды не смогу выдержать, чтобы не поцеловать ее. Хочу слышать, как она произносит мое имя снова и снова. Что-то должно измениться, что-то должно остановить эту мучительную пульсацию в груди, которую она вызывает. И это единственное, что мне приходит в голову: – Помнишь, ты просила меня быть с тобой честным? Как насчет того, чтобы ты ответила мне тем же?
Стоя позади нее, я замечаю, как поднимаются и опускаются ее изящные плечи, когда она делает вдох. Вижу, как солнечный свет озаряет ее локоны и напряженную линию ее подбородка, пока она думает.
– Повернись и посмотри на меня, – мягко прошу я. И, черт побери, это было ошибкой, потому что она действительно поворачивается и смотрит на меня, и я, похоже, опять забываю, насколько она великолепна, забываю, что эти пухлые губки делают с моим членом.
– Пожалуйста, – тихо прошу я, вглядываясь в ее лицо. – Скажи, что было прошлым вечером.
Яркое утреннее солнце превращает ее карие глаза в расплавленную тягучую медь, как будто сама ее душа кипит и ждет, когда ее отольют. Зенни вздыхает, собираясь опустить взгляд вниз, но я не позволяю ей этого, приподняв пальцем ее подбородок, чтобы она не сводила с меня глаз. Кажется, мое прикосновение шокирует ее, да и меня тоже, и где-то в глубине сознания всплывают образы витражных стекол и терпкий вкус вина.
– Я… я просто хотела, чтобы прошлый вечер был только моим, – наконец, признается она. – Через месяц я дам обеты послушницы и кроме колледжа не смогу свободно… – Она замолкает, словно ловит себя на том, что чуть не сказала лишнее. – Тогда настанет время полностью посвятить себя ордену и этой жизни.
– Значит, ты собиралась попросить первого встречного великовозрастного мужчину поцеловать тебя?
– Ты не такой уж старый.
– Ты знаешь, о чем я говорю. Ответь мне, пожалуйста.
Еще один вздох.
– Нет. Я лишь хотела нарядиться, выпить и провести вечер без домашних заданий, уборки приютских туалетов или изучения экуменических текстов. А потом я увидела тебя, и ты меня вообще не узнал, что было ужасно, но в то же время я чувствовала себя… в безопасности. Как будто знала тебя и одновременно не знала. Как будто я могла притвориться кем-то другим, но при этом понимала, что ты позаботишься обо мне.
– Это было довольно опасное предположение, – говорю я, чувствуя прилив страха. – То, что я наговорил тебе прошлым вечером… Проклятье, это было нехорошо с моей стороны.
Она выгибает бровь.
– Выходит, незазорно говорить такое незнакомке, но теперь, когда ты знаешь, что я сестра Элайджи, у тебя иное мнение?
– Ну да. К тому же ты так молода, а меня нельзя назвать хорошим человеком. Если бы ты сказала, что хочешь этого, я провел бы остаток вечера, прижавшись ртом к твоей киске.
Она таращится на меня, и я вспоминаю, что мы находимся в обители монахинь.
Вздох.
– Извини, – уступаю я, убирая палец с ее подбородка, и провожу рукой по своим волосам. – Но знаешь, почему все это кажется мне немного странным? Ты – младшая сестра Элайджи, и тут совершенно внезапно стала монахиней. К тому же, Зенни, ты понятия не имеешь, что я хотел с тобой сделать. Господи Иисусе!
– Неужели у пресловутого Шона Белла есть совесть?
– Мы не виделись четырнадцать лет, – отмечаю я, расстроенный и удивленный одновременно. – Возможно, я довольно высокоморальный человек.
Она закатывает глаза.
– Я болтаю с Элайджей почти каждый день. Я знаю достаточно, чтобы понимать, что вся твоя мораль касается денег.
– Неправда, – возражаю я.
– Серьезно?
– Э-э-э, да, серьезно. Ты свидетель того, как я паникую из-за того, что прошлым вечером у меня были плотские мысли о тебе.
– Это больше имеет отношение к вашей с Элайджей братской дружбе, чем к вопросам настоящей этики. – Отмахивается она.
– Не вижу принципиальной разницы между этими двумя понятиями.
– У тебя все еще возникают плотские мысли обо мне? – внезапно спрашивает она с тем соблазнительным сочетанием смелости и уязвимости, перед которым я не могу устоять. Как будто Зенни так сильно хочет знать ответ, что готова открыто показать свое собственное любопытство и желание – и даже больше, чем само желание, – жажду быть желанной. Это выдает само ее естество – ее молодость, энергию, дух, невинность, честность, жажду – и невероятно опьяняет.
– Ты по-прежнему хочешь честности? – интересуюсь я, потому что готов к этому. Но после того, как отвечу, у нее могут возникнуть проблемы с моей откровенностью. К тому же я хочу дать ей возможность закрыть эту тему сейчас, прежде чем расскажу, насколько непристойным и искушенным может быть нерелигиозный мужчина рядом с благочестивой женщиной.
– Да, – шепчет она в ответ, подняв на меня глаза.
Я открываю рот, чтобы ответить, и в самый последний момент вспоминаю, что мы здесь не одни, что Зенни хочет стать монахиней, что у нее будут неприятности, если ее застанут за тем, как я шепчу ей на ухо непристойности, и в любом случае я не хочу, чтобы нас прерывали. Мне нужно, чтобы она внимательно выслушала, что я собираюсь ей сказать, чтобы поняла, насколько все это серьезно.
Оглядываю столовую, чтобы убедиться, что мы одни, а затем беру ее за локоть и веду на кухню, которая отделена распашной дверью. Оказавшись внутри, отпускаю Зенни, и она инстинктивно делает шаг назад, прижимаясь к стене.
Умная девушка.
Я поступаю как подобает хорошему парню – встаю подальше от двери, чтобы она смогла свободно уйти, засовываю руки в карманы и спрашиваю в последний раз:
– Ты уверена, что хочешь это услышать?
Она чуть-чуть приподнимает подбородок, и я замечаю ее взволнованность и неуверенность. Зенни отвечает спокойным, ровным голосом:
– Да.
Тогда ладно.
– Я хотел трахнуть тебя с того момента, как увидел сегодня, – говорю, наблюдая, как она бледнеет от удивления в ответ на мои откровенно непристойные слова. – Я не могу перестать думать о том, как задеру этот сарафан до талии и уткнусь носом в твою киску, чтобы насладиться твоим запахом. Хочу укусить тебя за грудь через эту белую рубашку. Хочу видеть, как это распятье скользит по твоей ключице, пока я выясняю, что ты предпочитаешь больше: два пальца или три.
Губы Зенни приоткрываются в немом вздохе. Она не сводит с меня своих широко распахнутых глаз, ее дыхание учащенное, и я знаю, что она слышит и понимает каждое мое слово.
– Элайджа рассказывал тебе, скольких женщин я перетрахал? Скольких женщин заставил кончить? Это число огромно, Зенни, потому что я люблю трахаться. Я люблю доводить женщин до оргазма. Мне нравится видеть их маленькие тугие киски, люблю пробовать их на вкус и растягивать своим большим членом. Мне нравится держать их за волосы, пока трахаю их рот. Мне нравится чувствовать, как попка девушки сжимается вокруг моего пальца, когда я ласкаю языком ее клитор.
Зенни сглатывает.
– И я хочу сделать все это с тобой. Прямо сейчас. – Расстегиваю свой пиджак, раздвигая его полы, чтобы она увидела, насколько сильно мое желание обладать ею.
– Ах, – выдыхает она, и ее взгляд опускается на четкие очертания моего члена под тканью брюк. – Ой.
– Точно. Ой.
Она не может отвести глаз от моей эрекции, впиваясь зубами в эту соблазнительную пухлую губу.
– Так вот, видишь, в чем проблема, – говорю я деловым тоном, снова застегивая пиджак, чтобы скрыть свой ноющий возбужденный член, который в данный момент сочится предсеменем при виде того, как она прикусывает губу. Я не могу перестать думать о том, какими податливыми будут эти губы, как уступят моим зубам, как растянутся вокруг моего члена, когда я осторожно скользну к задней стенке ее горла.
Ей с трудом удается поднять глаза к моему лицу, и когда она в конце концов встречается со мной взглядом, на моих губах играет легкая усмешка. Ее щеки снова вспыхивают, возможно, от смущения или возбуждения, или от того и другого вместе.
– Проблема в том, что ты возбужден?
Я делаю шаг вперед, снова засунув руки в карманы.
– Я очень порочный человек, солнышко. Я трахаю стриптизерш. Я принимал участие в телефонных конференциях, пока чужая жена отсасывала мне под столом. Думаешь, я стыжусь своего члена? Думаешь, мне стыдно, что я хочу трахаться? Нет ничего более далекого от истины.
Ее будто окруженные тонкими кольцами меди зрачки напоминают два огромных черных озера.
– Тогда я не понимаю, – шепчет она.
Я снова делаю шаг вперед, затем еще один, пока мы не оказываемся лицом к лицу. Потом протягиваю руку, двигаясь достаточно медленно, чтобы поймать ее взгляд и вопросительно приподнять бровь, как бы спрашивая: «Ты не против?» – и она медленно кивает в ответ. Я провожу пальцем вниз по ее подбородку, опускаясь к крахмальному воротничку рубашки.
– Проблема не в том, что я хочу тебя трахнуть. Проблема в том, что ты мне небезразлична. И Элайджа мне тоже дорог.
– И ты не трахаешь женщин, которые тебе небезразличны?
– Верно.
– Странно, – бормочет она, у нее перехватывает дыхание, когда мой палец опускается чуть ниже ее воротника, и я начинаю играть с цепочкой, на которой висит ее крестик.
Я пожимаю плечами.
– Именно так я всегда и поступал. И…
– И?
Я перекатываю маленькое распятье между пальцами, не сводя с нее глаз.
– И есть еще это.
– Проблема в том, что ты уважаешь мой выбор и мои убеждения? Или в том, что не уважаешь церковь?
Я использую крестик, чтобы наклониться к ней еще ближе.
– И то и другое, – отвечаю ей.
– Значит, существует несколько проблем, – говорит она с придыханием. – Тебе небезразлична я и дорог мой брат. И тебе наплевать на Бога.
– Угу, – соглашаюсь я. Сейчас я наблюдаю за ее ртом, за тем, как слегка изгибаются ее губы, когда она говорит, за движением ее языка, когда она подбирает слова. Мой член болезненно напряжен, и я осознаю, насколько близок к ней. Всего несколько дюймов, и я мог бы прижаться прямо к ее животу и избавить себя от боли, которую она мне причиняет.
«Нет. Плохая идея. Элайджа. Монахини».
– Я так и не получила свой поцелуй, – шепчет она. – И я уже планировала совершить этот грех. Что, если сейчас ты поцелуешь меня и мы притворимся, что все это было прошлым вечером? Будто ты не знал, что это была я?
Черт.
Мое тело реагирует быстрее, чем разум, сердце учащенно бьется, а воспоминания кружатся, словно вихрь, воскрешая полузабытые чувства. Ощущения волшебства, тайны и чего-то большего, как будто эта девушка хранит внутри себя вселенную, бóльшую, чем та, в которой я живу, как будто она говорит на языке, который я слышу только во сне, притворяясь, что мне это не снится.
Она напоминает мне о том, каким я был раньше. До того, как умерла Лиззи. До того, как я отверг все глупые, наивные взгляды, из-за которых наша семья была слепа к правде и ее боли. До того, как я создал своего собственного кумира из денег, амбиций и галстуков за полторы тысячи долларов. Черт. Проклятье.
Отскакиваю назад, когда осознаю, что делаю, что ее губы в паре дюймов от моих, что я едва сдерживаюсь, чтобы не схватить свой собственный член, поддавшись пульсирующей в нем потребности. Как, черт возьми, воплощение соблазна может быть гребаной монахиней? Насколько это справедливо?
– Ни за что, черт возьми, – говорю я, прерывисто дыша. – Элайджа меня убьет. Да ты сама меня прикончишь, как только поймешь, какой я плохой человек и что ты позволила мне сделать.
– О чем ты говоришь? – Она отталкивается от стены и, наклонив голову, делает шаг вперед.
– Я говорю о том, что с моей стороны было бы нехорошо поцеловать тебя.
– Из-за моего брата?
– Да.
– И моего призвания?
– Да.
Она делает еще один шаг вперед, и теперь уже я вынужден отступить назад.
– Помнишь, мы собирались притвориться, что ты всего этого еще не знаешь?
– И, – говорю я, делая еще пару шагов назад и натыкаясь на плиту позади себя, отчего отказываюсь в ловушке, – давай не будем забывать, что я эгоист, опасный человек и намного старше тебя. Мне нравится грех. Мне нравится разврат. Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то вроде меня прикасался к тебе.
– Но я действительно хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне, – говорит Зенни, прижимая меня к плите. – Я знаю, что ты эгоистичен и грешен, и именно поэтому ты идеальный мужчина, чтобы дать мне это. Ты подаришь мне поцелуй, а потом уйдешь и совсем не огорчишься, что я никогда больше не попрошу тебя о другом поцелуе. На самом деле, если кому и дано понять желание сделать что-то ради простого, сиюминутного удовольствия, я бы подумала, что это тебе.
– Но…
– Всего один раз, – уговаривает она, глядя на меня своими большими умоляющими глазами. – Я пообещала себе, что сделаю это напоследок, прежде чем стану послушницей. Один последний поцелуй.
– Но…
– А кто может быть лучше тебя, лучшего друга моего брата? Я знаю, ты меня не обидишь. – Ее ресницы трепещут, и она кладет ладонь мне на грудь.
А затем скользит ею вниз по моему животу.
– Зенни, – рычу я. – Черт.
Мой член практически разрывает ткань брюк, и мне кажется, что я чувствую каждое прикосновение ее пальцев сквозь все слои одежды, когда ее рука движется все ниже, ниже и ниже…
– Пожалуйста, – мило бормочет она. И как это получилось, что теперь она стала главной, что весь контроль у нее в руках, а я оказался в ловушке и вяло протестую?
– Шон, – произносит она таким тоном, как будто уже говорила это себе раньше. Как будто шептала мое имя в подушку, как будто выводила его в блокнотах, как будто представляла, как будет шептать его мне в губы.
– Шон, – снова говорит она и натыкается тыльной стороной ладони на мой ремень. Все кончено. Мой контроль испаряется в мгновение ока.
Я тяжело вздыхаю.
И резко притягиваю ее для страстного обжигающего поцелуя.
VI
Как только ее губы касаются моих, я растворяюсь. В себе, в ней, в любом воспоминании о том, что правильно, что верно или необходимо.
Экстаз. Вот как называется, когда святые испытывают духовную эйфорию, а я не святой, уж в этом-то я, мать твою, уверен. Но это… Это экстаз. Тихий всхлип, который срывается с ее губ, когда я скольжу рукой по ее пояснице и прижимаю к себе. Неуверенное касание ее языка моих губ. Ее чистый, сладкий вкус, аромат роз на ее коже, шелковая покорность ее нежного рта под моим.
То, как доверчиво ее руки обвиваются вокруг моей шеи.
И едва различимый стон, который она издает, когда я полностью завладеваю ее ртом – языком, зубами, губами – в неистовом поцелуе. Затем поворачиваюсь так, чтобы она оказалась прижата спиной к плите, в ловушке моих рук и ног, и уступаю плотским желаниям, бушующим во мне. Я вжимаюсь в нее членом, обхватывая ее попку под дешевой тканью сарафана. Прикусываю ее нижнюю губу, заставляя застонать и, подхватив на руки, сажаю на стойку рядом с плитой, а Зенни раздвигает ноги, чтобы дать мне возможность встать между ними, как будто мы делали это тысячу раз раньше.
Как только наши тела снова соприкасаются, как только моя набухшая эрекция скользит у нее между ног, Зенни ахает с таким очаровательным удивлением, с таким милым изумлением, что мне приходится вцепиться руками в нижний край ее сарафана, чтобы не сделать что-нибудь по-настоящему непристойное, например, коснуться края ее трусиков или просунуть пальцы под резинку и узнать, гладко ли выбрита ее киска или покрыта пушком волос, влажная ли она и скользкая, набух ли ее клитор от возбуждения, нуждаясь в ласках и поцелуях.
А потом она хватает меня за пиджак и прижимается ко мне бедрами, ища приятного трения. Снова и снова.
– Зенни, – бормочу ей в губы, краем сознания понимая, что мы зашли слишком далеко от поцелуя, о котором она просила, а также чувствуя, что вот-вот кончу в свои брюки от «Хьюго Босс», если она продолжит в том же духе. Я ощущаю ее жар даже через слои одежды, ее бесстыдные движения намекают на то, что между ног она стала податливой и влажной.