Грешник

К тому же за чтением сеансы химиотерапии проходят быстрее.

Интересно, знает ли Зенни, что она подтолкнула меня к той книге про пирата много лет назад?

Я продолжаю читать, не обращая внимание на протесты буквально каждого пациента в палате и медсестры, когда пропускаю сцену секса.

– Да ладно, – жалуется Розали, ее глаза по-прежнему закрыты. – Мы ждали этого несколько недель.

– Ребята, – возмущаюсь я. – Я не могу читать такое при маме.

– Притворись, что я тебя не слышу, – говорит мама. – Когда ты был подростком, у тебя это отлично получалось, и ты думал, что я не слышу, как ты тайком приводил девочек в свою комнату.

– Я сейчас уйду. Клянусь всем святым, что сделаю это. И оставлю тебя здесь весь день смотреть «Эллен».

– Если уйдешь, не забудь оставить книгу, – твердо говорит мама, и мои угрозы так же бесполезны, как и тогда, когда я был мальчишкой. – Тогда я прочту сексуальную сцену вслух.

По какой-то причине сама мысль об этом вызывает у меня стыд, и после того, как пациенты угрожают взбунтоваться и вырвать книгу у меня из рук, я уступаю и читаю вслух сцену, в которой опальный герцог, наконец, заявляет права на девственность Элеоноры.

По все комнате раздаются аплодисменты, когда Элеонора достигает кульминации, и герцог, наконец, изливает свои потоки страсти в лоно девушки.

– Это все, о чем я мечтала. – произношу я голосом Элеоноры и продолжаю, испытывая угрызения совести. – Но герцог содрогнулся от этих слов. Он сразу же почувствовал вину за то, что сделал, и жуткое раскаяние. Когда-то давным-давно он поклялся защищать эту девушку, а теперь кувыркался с ней в постели без всяких обещаний того, что она заслуживала. А она заслуживала свадьбы, будущего, обещания любви. И все, что он ей подарил, – это несколько мгновений удовольствия и целую жизнь сожалений.

* * *

– Шон, старина.

Я поднимаю глаза и вижу единственного человека, которого с радостью увидел бы кастрированным, а затем волочащимся за упряжкой диких лошадей, а затем, возможно, кастрированным еще раз, чтоб уж наверняка. (Ладно, может, и нет, но я определенно нарисовал бы член у него на лице, если бы когда-нибудь нашел его в отключке.)

– Не входи, – говорю я мужчине, стоящему в дверях.

– Должен сказать, ты действительно знаешь, как их выбирать, – говорит Чарльз Норткатт, игнорируя мою просьбу. Он белый, моего возраста, возможно, в лучшей форме, хотя, может быть, это просто правильно подобранная одежда. Он также напыщенный придурок и еще один любимый сотрудник Валдмана.

Я его ненавижу.

– Не смей садиться, – предупреждаю я.

Он садится.

– Эта монашка, Зенобия, мать честная, та еще штучка. Бьюсь об заклад, что под этой одеждой святоши скрывается убийственное тело.

Красная пелена гнева сразу же застилает мои глаза. Я опускаю взгляд на свои руки, лежащие на клавиатуре ноутбука – и они дрожат. Что, черт возьми, со мной не так? Ненавижу Норткатта и считаю его мудаком, но меня никогда так сильно не бесили его дебильные речи… хотя, возможно, мне следовало взбеситься раньше.

– Чего тебе надо, Чарльз? – спрашиваю я спокойным тоном, давая ясно понять, что мне все равно. Только это не совсем так, если дело касается Зенни. Мне приходится отодвинуться от стола и скрестить руки на груди, чтобы он не заметил, насколько я разозлился, услышав, что он говорит о ней в таком тоне. И это исключительно потому, что она младшая сестра Элайджи. И я обещал защищать ее… а Норткатт опасный человек.

К сожалению, Норткатта не одурачить моим наигранным безразличием, и в его глазах появляется новый блеск.

– Так почему же ты отдал это дело Валдману? Монахиня тебе отказала?

– Я держу свой член в штанах, когда работаю, – лукавлю и огрызаюсь в ответ, и мы оба это знаем. Я никогда не переходил границ с подчиненными или коллегами, но я король перепихонов на корпоративных вечеринках и в барах отелей во время конференций, и любимчик скучающих жен. Меня это в буквальном смысле никогда не волновало, до настоящего момента, потому что сейчас я не могу показать Чарльзу свое моральное превосходство, и это хреново. Мне хотелось бы думать, что мы с ним абсолютно непохожи. В смысле я тоже белый, но человека с таким самомнением, как у Чарльза Норткатта, надо еще поискать.

– Что ж, какова бы ни была причина твоего отказа работать с ней, хочу поблагодарить тебя. Думаю, я хорошо развлекусь, лишая девственности эту монашку.

Я со всей силы бью ладонью по столу.

И я так же удивлен своей реакцией, как и Норткатт, но я не трачу время на анализ своих действий.

– Держись от нее подальше, мать твою, – рычу я.

– Или что? – интересуется Норткатт, приподнимая брови в легком изумлении. – Шон, ты сам отошел от этого дела. Что, по-твоему, Валдман должен был сделать, когда ты попросил его найти кого-то другого? Доверить стажеру исправлять твою ошибку, которая может уничтожить нашу фирму?

Я злюсь, потому что он прав, и мне стоило все хорошенько обдумать и спланировать, прежде чем просить у Валдмана разрешения отойти в сторону. Но, черт побери. Я был не в себе из-за Зенни и своего обещания Элайдже… и того прерванного поцелуя, и бессонной ночи, проведенной с мамой в больнице, и…

Норткатт встает, застегивает пиджак и одаривает меня хищной улыбкой.

– Увидимся, – говорит он, поворачиваясь, чтобы уйти, и я ненавижу себя за то, что играю ему на руку, крича вслед, но ничего не могу с собой поделать. Я слишком взбешен и в то же время чрезвычайно напуган. Не хочу, чтобы эта акула приближалась к Зенни.

– Чарльз, с этого момента я сам разберусь, хорошо? Если таким способом ты хотел снова перекинуть на меня это дело, то тебе удалось. Твоя взяла. Надеюсь, ты счастлив.

– Вовсе нет, мистер Белл. – Еще один плотоядный оскал. – Мне нравится эта девушка, и я собираюсь продолжить работать с ней над вашим маленьким проектом по организации приюта до тех пор, пока она не перестанет мне нравиться.

– Что за долбаный детский сад, Чарльз! Она тебе не игрушка.

– Мы тут, мать твою, не в «Вышибалу» играем, Шон. Ты не можешь менять стороны всякий раз, когда тебе захочется, и то, что ты дерьмово играешь, влечет за собой реальные последствия. Так что продолжай хорошо выглядеть для Валдмана и получать удовольствие, пока я исправляю твои косяки.

Я встаю, и меня совершенно не волнует, насколько нелепо мое намерение затеять настоящую драку в моем собственном чертовом офисе.

– Держись от нее подальше.

Он смеется таким же холодным смехом, как и его улыбка.

– А ты попробуй остановить меня, – говорит он, выходя из моего кабинета.

– Можешь на это рассчитывать, – бормочу ему в спину и, как только Норткатт скрывается из виду, пинаю свой стол, пинаю изо всех сил, а затем иду искать Валдмана.

* * *

Валдмана нет в кабинете, и, по словам секретаря Трента, его не будет до следующего вторника. Прошу Трента переслать Валдману сообщение о том, что хочу, чтобы Норткатт был как можно дальше от монахинь – ради нашей компании и ее репутации.

Трент поднимает на меня взгляд, пока я диктую сообщение.

– Это то, о чем я думаю?

– Если ты о том, что Норткатт пошутил насчет того, чтобы трахнуть монахиню? То да.

Трент морщится.

– Ненавижу этого парня, – произносит он вполголоса.

– Я тоже.

После того, как Трент заканчивает набирать сообщение, наклоняюсь к его столу, понизив голос.

– Ты можешь взглянуть на расписание Норткатта?

Трент медленно и настороженно кивает в ответ.

Я поднимаю руки.

– Не хочу, чтобы ты делал что-то сомнительное. Просто хочу убедиться, что у него не запланирована встреча с кем-либо из Сестер милосердия доброго пастыря, прежде чем я смогу встретиться с Валдманом.

Похоже, это отвечает личному моральному кодексу Трента, и он проверяет расписание Норткатта, чтобы удостовериться, что монахини в безопасности, по крайней мере, до вторника. Немного успокоившись, я решаю закруглиться с работой и направляюсь домой, хотя еще только время обеда. Сегодня у нас семейный ужин, и он определенно не для того, чтобы проведать маму, и уж точно не для того, чтобы проведать папу. Я нанял компанию, чтобы обеспечить своих родителей полноценной едой, пока мама проходит курс химиотерапии, что удобно и оправданно по многим причинам. К тому же мне нет необходимости приходить пораньше, чтобы помочь с приготовлением пищи. Если поеду сейчас, мама обвинит меня в том, что я навязываюсь, и будет ругать меня до тех пор, пока я не перестану заставлять ее «чувствовать себя так, будто у нее рак».

Нет, лучше не появляться там раньше ужина.

Сажусь в машину, вспоминаю о яйцах и капусте, которые ждут меня в холодильнике, и направляю машину к моей любимой закусочной, где продают жирную пищу, старомодному заведению «Любимое местечко». Проглотив тройной чизбургер и картошку фри прямо за стойкой закусочной, решаю отправиться домой и окончательно уладить всю эту неразбериху с монахинями. На этой неделе я уже отыскал несколько хороших вариантов для приюта. Хочу найти идеальное место и предложить его Зенни (безопасным способом… например, по телефону), послушать, как ее голос наполняется восхищением и облегчением, и тогда смогу выпутаться из этого хаоса.

По дороге домой замечаю, как Эйден выезжает из центра Кауфмана (это безошибочно его машина – черный «Лексус LFA» с номерным знаком «Парнишка Белл» и солидным слоем пыли от его дурацких поездок на ферму).

Я нажимаю на гудок, пока на центральной консоли не загорается сигнал телефонного звонка.

– Да что, черт возьми, с тобой не так? – говорит Эйден вместо приветствия.

– Это с тобой что не так? Это ты раскатываешь на покрытом грязью «лексусе». Купи себе чертов грузовик.

– Нет.

– Или, может быть, переедешь обратно в город?

– Нет.

– Ты, наверное, единственный в этом городе, кто водит LFA, и он весь покрыт грязью и вмятинами от гравия, и я даже не хочу знать, как выглядит ходовая часть.

– Нечего думать о моей ходовой части, извращенец, – отвечает Эйден, но оскорбление лишено его обычной непринужденности. На самом деле он, похоже… нервничает?

– Все хорошо? – спрашиваю я, наблюдая за задней частью покрытого пылью «лексуса», который сворачивает с улицы в гараж, где находится офис его фирмы.

– Ага, отлично.

– Ты заезжал в центр Кауфмана по работе? – спрашиваю я, при этом понимая, что на самом деле хочу узнать, видел ли он Элайджу и говорил ли Элайджа что-нибудь о Зенни. Или, черт, что, если Зенни была там? Что, если Эйден только что видел ее? Что, если встреча с ним напомнила ей обо мне? А если она упоминала обо мне? Что, если…

Господи! Я превратился в подростка. Веду себя, как подросток, из-за девушки, которая сама чуть старше подростка, и теперь даже мысль о том, чтобы увидеть кого-то, кто тоже ее знает, возбуждает. Как будто ее присутствие проникло в город на квантовом уровне, и каждое место и все, кто связан с ней, заставляют меня быть пугливым и нетерпеливым, как это делает она сама.

В моем сознание вспыхивает образ ее глаз с медными ободками, когда Эйден, наконец, отвечает:

– Нет, не по работе.

– Ты видел Элайджу?

– С чего ты это взял? – требовательно спрашивает Эйден, и в его словах звучит некая резкость, которая дает понять, что мы вышли за рамки обычного братского подшучивания.

– Не знаю, потому что он там работает, придурок? И он мой друг?

Повисает тишина.

Затем Эйден говорит:

– Мне пора! – И вешает трубку. Господи, чертов придурок!

Я увижусь с ним сегодня вечером за ужином и заставлю объясниться. А пока… приют. Решив проблему с Зенни, я смогу перестать думать о ней все время. Смогу перестать представлять, каково было бы снова поцеловать ее, посадить на другую столешницу, а затем опуститься на колени и доказать ей, как мало кислорода мне нужно, когда у меня есть киска, которой можно полакомиться.

И я опять возбужден. Ну просто великолепно!

Я паркую «ауди» в гараже своего дома и направляюсь к лифту, прихрамывая, потому что мой болезненно возбужденный член мешает передвижению. Как только оказываюсь внутри кабины лифта, не могу удержаться и пару раз грубо поглаживаю себя рукой через ткань брюк.

О, эти нежные губы.

Эти белые хлопковые трусики.

Мать твою.

Я вваливаюсь в свой пентхаус, одновременно снимая пиджак от костюма, и тянусь к своему члену. Хочу лишь быстро подрочить, чтобы снять напряжение, всего несколько быстрых движений, чтобы прочистить голову, я даже не буду думать о Зенни…

Это ложь. Только о ней и могу думать, о ее поцелуях, ее дрожащих руках, обвивающих мою шею, ее ногах, разведенных в стороны для того, чтобы я мог встать между ними, и о том, как ее крошечный пирсинг в носу слегка царапает мою кожу, когда я овладеваю ее ртом…

О том, как она задрала юбку, чтобы показать мне свою киску…

Я бросаю пиджак на пол и вытаскиваю из штанов член с такой нетерпеливостью, как будто действительно собираюсь ее трахнуть, кровь закипает в жилах, и моя собственная рука дрожит от возбуждения, когда обхватываю ею свой стояк. Я не должен думать о ней в таком ключе, не должен представлять, что это ее тонкие пальцы обхватывают меня сейчас. Мне не стоит получать удовольствие от мысли, что эти нервные пальчики совершенно неопытны. Я не должен возбуждаться и истекать предсеменем, когда думаю о том, как она показывает мне киску, которую обещала сохранить девственной и нетронутой для своей церкви.

Но я возбужден и страстно желаю Зенни Айверсон, которую держал в руках, когда она была еще младенцем, и которую должен оберегать. Она чертовски молода, к тому же одержима верой, а я всю свою взрослую жизнь отвергал эти учения. И после почти двух десятилетий секса с самыми разными женщинами по всему миру – женщинами, получающими деньги за трах, и женщинами, которые все равно трахаются так, словно это их работа, – понятия не имею, почему именно Зенни довела меня до такого состояния.

Потому что я никогда не смогу ее трахнуть? Потому что действительно забочусь о ее благополучии? Потому что она не ослеплена мной и это вызывает сильное желание произвести на нее впечатление? Потому что она на самом деле хороший и интересный человек и пробуждает во мне желание быть таким же?

Я крепче сжимаю член, наблюдая, как толстая темная головка проталкивается сквозь сжатые в кулак пальцы, и представляю, что это пальцы Зенни. Я фантазирую о ее прелестной киске, обнаженной только для меня и никого другого…

Черт. Сейчас кончу.

Я увеличиваю темп, готовый к оргазму, еще чуть-чуть… И тут раздается стук в дверь.

На мгновение подумываю его проигнорировать. Я в трех секундах от того, чтобы кончить, и мне это нужно, очень нужно. И как мне весь день просидеть дома, думая о Зенни, и не испытывать возбуждение? Поэтому мне нужно сделать это сейчас. Ну, знаете, ради моего психофизического состояния.

Но затем в дверь снова стучат, и гормональный туман немного рассеивается. Рассуждая здраво, это, скорее всего, просто доставка продуктов или работник клининговой компании пришел пораньше, но если есть хоть малейший шанс, что это может быть связано с мамой…

С болезненным рычанием я снова застегиваю молнию на брюках, пытаясь поправить член, чтобы мое состояние не было так по-дурацки очевидно (но безрезультатно), и иду открывать дверь, не потрудившись взглянуть в глазок.

На моем пороге стоит Зенни в сарафане послушницы и желтых шлепанцах с робкой улыбкой на лице.

VIII

Я начинаю паниковать.

Впадаю в гребаную панику, боже!

И тут же захлопываю дверь.

– Э-э-э, Шон? – раздается ее голос с другой стороны, но сейчас я слишком занят, чтобы ответить, расхаживая кругами у двери. И я даже не думаю, просто паникую, хожу кругами, как собака, которая зашла в комнату, где переставили мебель. Вся моя обычная уверенность исчезла, все мое аналитическое мышление на случай непредвиденных обстоятельств, все мое обаяние и умение решать проблемы – все это просто испарилось, черт возьми.

Все, что осталось, – это желание, которое я испытываю к Зенни, хотя знаю, что не должен. И, ах да, эта идиотская эрекция, которая отказывается ослабевать. Во всяком случае, мое тело и мой член в восторге от того, что Зенни появилась на моем пороге.

– Шон, я знаю, что твоя мама вырастила тебя хорошим мальчиком, – кричит Зенни через дверь с неким удивлением – Впусти меня, пожалуйста, или я расскажу ей, как грубо ты себя повел.

Зенни, как и Элайджу, разлад между семьями Беллов и Айверсонов не особо задел, и я не могу с уверенностью сказать, что она не нажалуется моей маме. Поэтому разворачиваюсь и, не раздумывая, резко распахиваю дверь.

Зенни одаривает меня лучезарной улыбкой и заходит в пентхаус, оставляя за собой нежный аромат роз. Едва сдерживаюсь, чтобы не обнюхать ее, как какой-то зверь, когда она проходит мимо и прислоняется к спинке дивана. Поднимаю с пола мятый пиджак и прижимаю его к промежности – прием прямо из руководства для мальчиков-подростков.

«Тебе тридцать шесть, а не тринадцать, – приходится напомнить себе. – Так и веди себя соответствующе».

К счастью, Зенни, похоже, не замечает моей странной позы с пиджаком. Вместо этого она, кажется, восхищена моей квартирой и осматривает просторное, лишенное всяких излишеств пространство широко распахнутыми глазами. Я тоже оглядываюсь вокруг, пытаясь представить, что она видит: окрашенные бетонные полы и гигантские окна, четкие, строгие линии дизайна и невысокая мебель, и чувствую прилив гордости. Это довольно приличное жилье, хотя на самом деле всего лишь удобное место для сна и принятия душа, перед очередным днем покорения мира.

– Со вкусом, да? – интересуюсь я, придав своему голосу невозмутимости и самоуверенности, а она смотрит на меня в ответ, изогнув бровь так, что позавидовала бы любая голливудская старлетка тридцатых годов прошлого столетия.

– Да ты и сам это знаешь, мое подтверждение тебе не нужно, – говорит она. – И на самом деле я размышляла о том, что тут довольно печальная обстановка.

– Печальная? Лофт за два миллиона долларов с потрясающим видом?

– Лофт стоимостью в два миллиона долларов, который выглядит как дом-образец. На столе ни фотографий, ни книг, ни корреспонденции, вообще никаких личных вещей. Честно говоря, все это веет одиночеством.

Вот, черт, теперь и я тоже чувствую это одиночество.

– В любом случае, – говорит она, расправляя плечи, – я пришла не для того, чтобы посмотреть твою квартиру, а чтобы поговорить с тобой.

Ладно. Хорошо. Это я могу.

Я могу поговорить с ней, просто поговорить, без поцелуев и неожиданных семяизвержений себе в штаны. Вообще, это даже хорошо, потому что я могу рассказать ей о новом помещении для приюта и предупредить, чтобы она держалась подальше от Норткатта. Все получится, мы поговорим, и я не нарушу данное Элайдже обещание.

Я предлагаю ей сесть и что-нибудь выпить, и она соглашается. И вот, стоя на кухне и осторожно повернувшись так, чтобы она не видела мою эрекцию, по-прежнему выпирающую из брюк, я достаю газированную воду «Ла-Крой» и как бы между делом спрашиваю:

– Так о чем ты хочешь поговорить?

И ее ответ такой же беззаботный.

– Хочу, чтобы ты занялся со мной сексом, – говорит она.

Вот черт.

* * *

Несколько минут спустя она пьет свой «Ла-Крой», а я сижу в кресле напротив дивана и наблюдаю, как гипнотизирующе сжимается и вздрагивает ее горло при каждом глотке.

Зенни допивает, ставит банку на стол и осторожно проводит костяшкой пальца по нижней губе. Простое действие, от которого мой член начинает пульсировать.

– Ладно, что ж, – говорю я сдавленным голосом. Это первые слова, которые произношу вслух после того, как она ошарашила меня своим секс-предложением. – Разумеется, ответ должен быть отрицательным.

Она смотрит на меня, солнечный свет переливается металлическими бликами в ее карих глазах и золотыми искрами на пирсинге в носу.

– Но почему? – спрашивает она, и, да поможет мне Бог, эта комбинация ее нежности и прямоты обезоруживает меня. Головокружительная смесь уязвимости и уверенности.

– Зенни, хватит шутить.

– Я говорю серьезно. Почему ты не можешь заняться со мной сексом?

– Ты младшая сестра Элайджи, – отвечаю я. – Ты слишком молода для меня. И ты монахиня. – Перечисляю я и к каждой причине поднимаю вверх по одному пальцу. Моя рука застывает в воздухе, как будто произношу самую необычную клятву скаута из когда-либо произносимых.

Зенни встает и подходит ко мне, обхватывая три моих пальца своими, и это так похоже на мои фантазии о ее кулаке на моем члене, что мне приходится на секунду закрыть глаза.

– Мы можем хотя бы обсудить это?

– Тут нечего обсуждать, – бормочу в ответ, мои глаза все еще закрыты. – О таких вещах не рассуждают.

– Я не люблю ложь, даже недосказанность, но, если это необходимо, тогда… Элайдже необязательно знать.

Я открываю глаза.

– Шон, я не прошу о предложении руки и сердца или о свиданиях. Мне нужна помощь.

– Ага, и секс поможет?

Она садится на журнальный столик передо мной, прижимая обутые в шлепанцы ноги к моим классическим ботинкам, а ее колени с натянутым поверх сарафаном трутся о дорогую шерсть моих брюк.

– Ты позволишь мне хотя бы объяснить? Пожалуйста?

Я настолько отвлечен ощущением того, как ее колени касаются моих, что едва могу говорить, и мне удается лишь кивнуть.

– Хорошо, – произносит она, делает вдох, а затем нервно выдыхает, отчего выбившаяся прядь ее волос взлетает вверх. – Итак, дело вот в чем. Примерно через четыре недели я стану послушницей. И хотя это не последний шаг, но все равно очень важный. Возможно, наиболее значительный. Я надену свадебное платье и сменю свое имя. А в конце семестра перееду из комнаты в общежитии в монастырь на постоянное проживание и начну носить монашеское одеяние. Таким образом моя мирская жизнь Зенни закончится, и я стану невестой Христа.

– Все остальные сестры, в том числе наставница послушниц и настоятельница, предупреждали, что мне следует ожидать периодов сильного искушения и сомнений, прежде чем я пройду процесс посвящения в послушницы. Они говорили, что это естественно и даже полезно, но этого не произошло. Скорее наоборот – уверенность в том, что именно таков должен быть мой путь, только окрепла.

– Я… хорошо. Звучит прямо противоположно твоему желанию заняться сексом с каким-то незнакомцем намного старше тебя.

– Ты вовсе не незнакомец, – возражает она, улыбаясь. И черт бы побрал эту ее улыбку. Широкая, нежная и такая невероятно соблазнительная для поцелуев. – Но я понимаю, почему ты считаешь это бессмыслицей. Дело в том, что, мне кажется, меня должны охватывать сомнения и я должна испытывать искушение уйти. И то, что я этого не чувствую, меня сильно беспокоит. Создается впечатление, что делаю что-то не так.

Чувствую, как мои брови сходятся на переносице.

– Знаешь, лично я думаю, что любой, кто верит, не испытывая сомнений, занимается самообманом, но, безусловно, в этом ведь и заключается главная цель? Верить без сомнений?

Ее улыбка становится шире, как будто мои слова подтвердили ее правоту.

– Видишь? Это как раз то, что мне нужно!

– Подожди… Что?

– Все эти «ты занимаешься самообманом», все эти «Бога не существует, и ты впустую тратишь свою жизнь», все это! Я чувствую, что, если кто и может заставить меня усомниться в моем призвании, так это ты.

Я… я не знаю, нравится ли мне это.

И не знаю почему. Если бы час назад вы спросили меня, хотел бы я уберечь невинные души от траты их жизней впустую на несуществующее божество (и связанную с ним религиозную бюрократию, которая плевать на них хотела), ответ был бы утвердительным. Но теперь, когда передо мной предполагаемо невинная душа, и она говорит, что я хорош тем, что заставляю ее сомневаться в вещах, которые она считает ценными… Не знаю, это не так уж приятно.

Она продолжает, не подозревая о моей внутренней борьбе.

– Я думаю, что вера, проверенная сомнением, самая сильная из возможных, и моя наставница с этим согласна. Она также считает, что у меня не было… э-э-э… – Лицо Зенни вспыхивает, когда она смотрит вниз на наши соединенные ноги. – Достаточного опыта, чтобы по-настоящему осознать, от чего я отказываюсь в своем решении присоединиться к сестрам. Она полагает, что мне нужно больше узнать о мире, прежде чем оставлю мирскую жизнь.

Я все еще перевариваю тот факт, что являюсь для Зенни дьяволом-искусителем, и поэтому мне требуется некоторое время, чтобы осмыслить то, что она говорит.

– Твоя наставница советует тебе заняться сексом?

Зенни поднимает на меня глаза и пытается говорить непринужденно и в какой-то мере искушено, но затем застенчиво отводит взгляд, и это ее выдает. Этот разговор ее явно смущает, что довольно очаровательно, учитывая, как решительно и смело она вообще затронула эту тему.

– Она в некотором роде незаурядная женщина, и как монахине ей чужды условности. Но девственность не является обязательным условием для вступления в монастырь… А вот воздержание от секса – одно из условий для того, чтобы остаться там после того, как примешь свои обеты.