Грешник

Ее глаза становятся огромными, медно-карие круги обрамляют расширившиеся черные омуты зрачков.

– Такое… такое возможно?

Я слегка наклоняю голову.

– Что возможно?

Она опускает взгляд и переступает с ноги на ногу.

– Э… Ласки языком. Сзади.

Господи. Она молода, конечно, но не настолько же? В двадцать один уже можно было бы найти себе по крайней мере одного парня, который был бы неплохим любовником. И, бог ты мой, что тогда можно говорить обо мне, если это неожиданное откровение невинности так меня заводит? Что она не знает?.. Я мог бы стать первым, кто покажет ей… Мой член упирается в ширинку брюк, словно готов разорвать ее по швам, а кожа становится горячей и зудящей от напряжения. Я отчаянно жажду изведать атласную текстуру ее потаенного местечка, испробовать ее вкус и, чтобы утихомирить бушующую внутри меня бурю, провожу языком по своим зубам.

Она зачарованно следит за моим ртом. А я наблюдаю, как она наблюдает за мной.

– Да, – хрипло отвечаю я. – Да, такое возможно.

– Я, э… – говорит она, и даже при рассеянном свете, я вижу, как румянец окрашивает теплый оттенок ее кожи в нежно-розовый цвет. – Я не знала.

«Я могу показать тебе, – хочу сказать я. – Позволь мне отвести тебя на безлюдный балкон. Позволь показать тебе, как опереться руками о перила и подставить мне свою попку. Позволь показать тебе, как именно мужчина ласкает женщину ртом сзади».

Но вместо этих слов я слегка опускаю голову, ровно настолько, чтобы ее губы приоткрылись еще больше, и шепчу:

– Твоя очередь.

Розовый румянец становится более заметным, разливаясь по нежной коже вдоль ключиц и вверх по шее.

– Моя очередь? – переспрашивает она, затаив дыхание.

– Быть честной. Помнишь?

– А, – моргая, выдыхает она, – точно. Честность.

– Никакого обмана, – напоминаю ей. – Я был честен с тобой.

– Да, – соглашается она, кивая, и ее взгляд снова опускается на мои губы. – Ты был со мной откровенен.

Я даю ей минутку, хотя мне безумно хочется прижать ее к тросу и потереться своей ноющей эрекцией о шелковое платье, облегающее ее фигуру, уткнуться лицом в ее шею и обхватить губами чувствительную кожу, пока задираю ее подол и прижимаю ладонь к ее горячему холмику.

– Хорошо. Честность. – Она делает глубокий вдох и пристально смотрит мне в глаза. – Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас, – подтверждает она. В ее голосе слышится едва уловимая бравада, и мне это не нравится. Я имею в виду, что почти готов упасть на колени и умолять ее позволить мне увидеть ее киску, но моя совесть хочет, чтобы она была полностью готова и уверена. Не хочу, чтобы она притворялась храброй ради поцелуя… Я вообще не хочу, чтобы ей требовалась храбрость. Забираю у нее из рук бокал и ставлю его на выступ рядом со своим виски, затем протягиваю ей руку.

Она выглядит растерянной.

– Ты не поцелуешь меня? Я думала… после всего, что ты сказал…

– Я очень сильно хочу тебя поцеловать. Но «прямо сейчас» может продолжаться столько, сколько мы захотим, верно? Возможно, это будет в следующие десять минут, может в следующие двадцать. Как бы долго это не продолжалось, я не хочу торопиться. Что, если это единственный поцелуй, который я получу от тебя? Я не хочу торопить события. Хочу насладиться этим.

– Насладиться этим, – повторяет она. А затем, расслабившись, кивает. – Мне это нравится.

Она принимает мою руку, и я веду ее вглубь террасы, где установлен шатер с танцевальной площадкой для гостей, желающих выпить и потанцевать после благотворительного ужина. Но сейчас тут почти никого нет, только одинокий официант разносит подносы с бокалами для шампанского, а из динамиков вылетают звуки секстета, играющего в вестибюле.

– Может, сначала потанцуем? – спрашиваю я.

Она оглядывает шатер, и часть ее прежней уверенности возвращается.

– Ты уверен, что хорошо танцуешь?

– Я превосходно танцую, – отвечаю уязвленно. – Я, наверное, лучший танцор во всем мире.

– Докажи, – подначивает она, и я принимаю вызов. Я делаю то, чего жаждал с тех пор, как увидел ее, и провожу рукой по изгибу ее талии, касаясь соблазнительных ямочек на пояснице и борясь с желанием опустить руку еще ниже. Затем притягиваю ближе к себе, крепче сжимая ее руку в своей руке.

Девушка снова дрожит, а я улыбаюсь.

Мне требуется совсем немного времени, чтобы найти ритм и закружить нас в простом тустепе. Я неплохой танцор (одна из моих двоюродных сестер потребовала, чтобы все мальчики семьи Белл взяли уроки танцев перед ее свадьбой, и мне удалось извлечь некоторую пользу из этого изнурительного опыта для подобных мероприятий), и меня радует, что красивая женщина в моих объятиях выглядит достаточно впечатленной мной.

– Ты неплохо танцуешь, – признает она. Пока мы скользим по безлюдному танцполу, а вокруг нас сверкают огни города и весело стрекочут цикады, она встречается со мной взглядом, который я не могу прочесть. Он кажется таким многозначительным, полным тайных знаний и опыта, и я почти слышу в глубине своего сознания церковные песнопения, ощущаю на языке сладкий вкус залежалых причастных облаток.

– Да и ты ничего, – отвечаю я, но это пустые, ничего не значащие слова, которые заполняют тишину, потому что воздух уже наполнен каким-то напряжением, безымянным и древним, и мои сердце и душа откликаются с таким страстным пылом, которого я не испытывал уже много лет. И это пугает. Пугает и будоражит, а затем она перемещает руку с моего плеча на затылок робко и одновременно решительно, и это кажется важным, восхитительным. У меня возникает ощущение, что мое тело вот-вот взорвется от вожделения, желания защитить и абсолютного таинства того, что я чувствую прямо сейчас.

– Как тебя зовут? – шепотом спрашиваю я. Мне нужно знать ее имя, потому что не думаю, что смогу уйти сегодня вечером, не выяснив это.

Не думаю, что вообще смогу уйти.

Но мой вопрос заставляет ее напрячься, и внезапно она снова становится настороженной, словно воздвигает между нами невидимые преграды.

– Я собираюсь его поменять, – загадочно отвечает она.

– Ты собираешься изменить свое имя? – спрашиваю я. – Типа… по программе защиты свидетелей или что-то в этом роде?

Мои слова вызывают у нее смех.

– Нет. Это для работы.

– Работы? А ты вообще колледж закончила?

– Я на последнем курсе. Но, – продолжает она строгим тоном, – знаешь, девушка может учиться и работать одновременно.

– Но работа, ради которой тебе нужно изменить свое имя? – Я внимательно изучаю ее лицо. – Ты уверена, что это не для программы по защите свидетелей? Прямо на сто процентов уверена?

– Да, – отвечает она. – Просто это не совсем обычная работа.

– А ты расскажешь мне об этой работе?

Она наклоняет голову, размышляя.

– Нет, – решает она вслух. – По крайне мере, не прямо сейчас.

– Так нечестно, – упрекаю я. – Это похоже на приманку, и ты знаешь об этом. К тому же я до сих пор не знаю, как тебя зовут.

– Мэри, – отвечает она через мгновение. – Можешь звать меня Мэри.

Я бросаю на нее скептический взгляд.

– Звучит неправдоподобно.

Она пожимает плечами и легонько сжимает пальцы на моем затылке, ощущение настолько приятное, что мне хочется замурлыкать. Я спал со многими женщинами, великолепными и опытными, бывало более чем с одной за раз, но по какой-то причине, когда Мэри играет с короткими волосами у меня на затылке, я испытываю более сильные, более волнующие эмоции, чем когда-либо раньше. Притягиваю ее немного ближе, когда начинает играть мелодичная меланхоличная песня, а цикады стрекочут в такт со струнами, как будто сами пригласили себя в секстет. Их громкое стрекотание такое успокаивающе и до боли знакомое.

– Я уже много лет так не танцевала, – признается Мэри, когда мы непринужденно кружимся по танцполу.

– Ты слишком молода, а говоришь так, будто прожила долгую жизнь, – говорю ей. Она одаривает меня грустной улыбкой.

– Это правда.

– Что ты уже много лет так не танцевала или что слишком молода для таких слов?

– И то и другое, – отвечает она все с той же грустной улыбкой. – И то и другое правда.

Я слегка кружу ее на месте, подталкиваемый эгоистичным желанием увидеть, как подол платья колышется и шелк облегает ее тело. При виде этой картины мне приходится подавить рвущееся из груди рычание. Господи, эти бедра. Эта талия. Эта маленькая упругая грудь, скрытая лишь тонкой тканью. Она отлично поместится в ладони. Я притягиваю Мэри к себе, медленно скользя рукой по ее спине и подразнивая, касаюсь обнаженной кожи вдоль бретелек.

Она вздрагивает от моего прикосновения, ее губы приоткрываются, а веки тяжелеют. Я замедляюсь, отпуская ее руку, чтобы провести кончиками пальцев вдоль ее подбородка.

– Мэри, – бормочу я.

– Шон, – выдыхает она и произносит мое имя так, словно ждала этого момента: без колебаний, без опасений, без обычной неловкости, которую испытывает человек при знакомстве. И звук моего имени на ее губах пробуждает глубокую, пьянящую потребность, что-то знакомое и одновременно незнакомое, подобно молитве, читаемой на неведомом языке в религиозном экстазе.

– Ты все еще хочешь, чтобы я тебя поцеловал? – спрашиваю тихим голосом. Теперь она кажется готовой – на лице ни капли страха, но я хочу убедиться, что она жаждет этого так же сильно, как и я, хочу, чтобы она сгорала от желания прикоснуться к моим губам.

Она моргает, глядя на меня, ее глаза сверкают от возбуждения, и когда я провожу пальцем по ее пухлой верхней губе, Мэри снова вздрагивает.

– Я хочу этого, – шепчет она. – Поцелуй меня.

Наклоняю голову и обнимаю ее крепче, всем телом ощущая ее упругие соблазнительные изгибы, и только собираюсь заменить палец губами, попробовать, наконец, ее на вкус и целовать до головокружения… как по воздуху разносится резкая приглушенная мелодия поп-музыки.

И тут вдруг из моего кармана начинает петь Кеша. (Да, мне нравится Кеша. А кому нет? Она классная.)

– Э-э-э, – произносит Мэри.

– Черт, – матерюсь я, отстраняясь от Мэри, чтобы нащупать свой телефон, и отхожу в сторону, когда мне наконец удается ответить на звонок и поднести телефон к уху.

– Шон, – раздается из динамика голос моего отца. – Мы в отделении неотложной помощи.

Я нетерпеливо встряхиваю рукой, чтобы отодвинуть манжету рубашки с часов и посмотреть время.

– В медицинском центре университета Канзаса?

– Да.

– Я вижу отсюда больницу. Буду через десять минут.

– Хорошо, – говорит папа. – Будь осторожен на дороге… Я имею в виду, лишние пять минут ничего не изменят…

Он замолкает в растерянности. Я знаю, что он чувствует. Мне отлично знакомо это состояние, когда в голове туман и ты не можешь ясно мыслить, испытав выброс адреналина, пока торопишься доставить близкого человека в больницу.

Я вешаю трубку и оглядываюсь на Мэри, которая покусывает нижнюю губу, озабоченно нахмурив брови.

– Все в порядке? – интересуется она.

Я провожу рукой по лицу, внезапно чувствуя себя жутко уставшим.

– Э-э-э, на самом деле нет. Мне нужно идти.

– Ясно. – Но даже при том, что она кажется разочарованной, Мэри не выглядит раздраженной из-за моего поспешного ухода, как это сделали бы некоторые женщины. Во всяком случае, выражение ее лица… ну, оно доброе. Ее взгляд нежный и обеспокоенный, а уголки губ слегка опущены вниз, и я всегда буду сожалеть, что не смог прогнать поцелуем эту печаль с ее лица.

– Будь ты постарше, я бы попросил твой номер телефона, – шепчу я. – Я бы непременно закончил начатое.

– Мы бы не смогли, – отвечает она, отводя взгляд. На ее юном лице мелькает какая-то уязвимость, и, черт возьми, это заводит меня еще больше, вызывает необычайно сильную потребность защитить ее. – Это своего рода моя последняя вечеринка, – поясняет она. – Во всяком случае, на какое-то время.

Последняя вечеринка? А потом я вспоминаю, что сейчас август, что она студентка и похожа на женщину, которая серьезно относится к учебе.

– Конечно. Скоро начнется учебный семестр.

Она открывает рот, будто собираясь что-то сказать, возможно, поправить меня, но потом сжимает губы и вместо этого кивает.

Я беру ее руку и подношу тыльную сторону к своим губам. Было бы неправильно поцеловать ее по-настоящему, а потом броситься прочь, даже мне такой поступок кажется слишком подлым, но тут я не могу устоять. Шелковистое прикосновение ее кожи к моим губам, запах чего-то легкого и цветочного. Может быть, розы.

Черт.

Проклятье.

Внезапно я понимаю, что, возможно, вижу эту женщину в последний раз, но она единственная, с кем бы я хотел встретиться еще, а такого раньше со мной не случалось. Однако я ничего не могу сделать. Она слишком молода, к тому же не дает мне никакой возможности связаться с ней, и я должен убираться отсюда к чертовой матери и ехать в больницу.

С большой неохотой отпускаю ее руку и делаю шаг назад.

– Мэри, было приятно познакомиться.

На ее лице мелькают противоречивые чувства, когда она произносит:

– Мне тоже было приятно с тобой познакомиться, Шон.

Поворачиваюсь, чувствуя, как что-то сжимается у меня в груди, как будто наши тела соединены невидимыми нитями, умоляя меня вернуться назад, но мои разум и сердце уже на пути в больницу, в отделение неотложной помощи, которое я слишком хорошо знаю.

– Что бы там ни было, – кричит мне вдогонку Мэри, – я буду молиться за тебя.

Оглядываюсь через плечо – она одна на танцполе в окружении городских огней, окутанная шелком, а на ее лице интригующее сочетание мудрости и молодости, уверенности и уязвимости. Запоминаю каждую ее черточку и изгиб, а потом говорю:

– Спасибо. – И оставляю ее наедине со сверкающими огнями и неугомонными цикадами.

Уходя, не говорю того, что на самом деле хочу сказать, но думаю об этом всю дорогу до парковки и с горечью повторяю про себя эти слова, пока мчусь в больницу:

«Не утруждай себя этой хренью с молитвами, Мэри. Они все равно не помогают».

II

Раньше я верил в Бога, как и в рак. То есть я знал, что теоретически и то, и другое существовало, но эти понятия касались других людей и лично к жизни Шона Белла не имели никакого отношения.

Затем, подобно разбушевавшемуся урагану, рак налетел на мою семью, сметая и ломая все на своем пути. Из теории он превратился в ужасную реальность, более мстительную и вездесущую, чем любое божество, и наша жизнь приспособилась к его ритуалам, к причастиям леденцами с морфием и противорвотными препаратами, к аппаратам для ингаляционного наркоза и дневным телепрограммам.

Мы стали прихожанами церкви рака, и я был таким же ревностным, как и любой новообращенный, не пропускал ни одного приема врача, собирал информацию о каждом новом исследовании в данной области, использовал все свои связи в этом городе, чтобы обеспечить свою мать всем самым лучшим.

Так что, да. Теперь я верю в рак.

Но мне уже слишком поздно верить в Бога.

Заезжаю на крытую стоянку больницы, паркую «ауди», а затем бегу через двери отделения неотложной помощи, не обращая внимания на взгляды, которые бросают на меня в смокинге. Направляюсь прямо к стойке регистрации приемного отделения и понимаю – мне везет как утопленнику, потому что там сидит медсестра, с которой я трахнулся несколько недель назад во время последнего пребывания мамы в больнице. Маккензи, или Макайла, или Маккенна, или что-то в этом роде. Когда она замечает меня, ее губы кривятся в горькой усмешке, и я чувствую, что у меня неприятности.

– Неужто сам Шон Белл пожаловал, – говорит она, поднимая голову и прищуриваясь. Я так рад, что между нами стеклянный барьер, иначе, думаю, мне грозила бы реальная травма. Для меня эта интрижка была своего рода разрядкой, в которой я отчаянно нуждался во время долгих часов, проведенных в зале ожидания, кратковременным отвлечением с красивым доступным телом. Но после того, как она дала мне свой номер телефона и свой график, стало ясно, что девушка посчитала это чем-то большим.

– Привет, моя мама здесь, и мне нужно ее увидеть. Кэролин Белл, думаю, что она поступила не так давно.

Медсестра с именем на букву «М» медленно, с явным презрением моргает, а затем еще медленнее поворачивается к экрану своего компьютера. Щелк – раздражающее нажатие пальцем на мышь. Щелк. Щелк.

Черт бы ее побрал.

Черт возьми. Двигаясь еще медленнее, она превратится в картину или статую. Разве нет какого-то долбаного правила, согласно которому медсестры должны выполнять свою работу, даже если это касается бывших любовников? Наверняка она нарушает какую-то клятву медсестры? На краткий миг у меня возникает мысль включить Шона Белла на всю катушку и либо очаровать ее, либо пригрозить, чтобы добиться желаемого, но и то и другое требует чертовски много времени, которого у меня нет.

– Слушай, прости, что не позвонил, – говорю я. Она даже не смотрит на меня.

– Ага.

Ла-а-а-адно. Я чувствую жуткое напряжение во всем теле от желания поскорее добраться до мамы, сердце все еще сжимается от воспоминаний о девушке, притворяющейся, что ее зовут Мэри, а теперь еще эта стервозная медсестра встала на моем пути. И именно поэтому я избегал любовных перипетий всю свою гребаную жизнь. Чувства и секс не сочетаются, и Маккензи/Макайла/Маккенна – живое доказательство моей теории.

«Честность, – раздается голос Мэри в моих воспоминаниях. – Попробуй быть честным парнем».

Я тяжело вздыхаю, понимая, что мне нужно как-то исправить возникшую ситуацию. «Мама важнее твоей гордости, ублюдок. Просто извинись по-настоящему, чтобы увидеть ее».

– Слушай, – говорю я, наклоняясь вперед, чтобы понизить голос и избавить остальных посетителей в зале ожидания от моего унижения. – Ты права. Я поступил нечестно, взяв твой номер телефона, когда не собирался звонить, и с моей стороны было подло трахнуть тебя, не дав понять, что я хотел лишь перепихнуться. Ты заслуживала лучшего, и мне жаль.

Нельзя сказать, что медсестра сразу добреет, но щелканье мышкой ускоряется, и, наконец, она поднимает на меня глаза.

– Комната тринадцать, – говорит она, и злоба в ее голосе теперь немного ослабла. – Через эти двери и налево.

– Спасибо, – благодарю я.

– И на всякий случай, – говорит она, все еще глядя на меня, – ты обращаешься с женщинами как с дерьмом. Если в тебе осталась хоть капля порядочности, избавь следующую женщину, которую встретишь, от этой головной боли.

– Приму это к сведению, – вру я, а затем направляюсь в мамину палату. Мои ботинки отбрасывают на стены отблески дешевых больничных лампочек.

* * *

Два часа спустя стою в приемной хирургического отделения с прижатым к уху телефоном. Я один, потому что отправил отца домой забрать кое-какие вещи для мамы, и, слава богу, он послушал меня.

Первый урок катехизиса церкви рака? Ты должен дать папе какое-нибудь занятие. Ожидание, мучительная неопределенность, часы ничегонеделания – все это только усиливает его страх и беспокойство, и в конце концов он впадает в удручающее состояние и никому не может помочь. Но пока он чувствует себя полезным, с ним все в порядке. И он не напрягает нас с мамой.

Второй урок из катехизиса: текстовые сообщения – священны. Разобравшись с отцом, я отправил в семейный чат обновленную информацию и теперь нахожусь в комнате ожидания и разговариваю со своим братом Тайлером.

– Я думал, они уже устранили непроходимость кишечника, – говорит он усталым голосом. Смотрю на часы – на восточном побережье почти полночь, и, зная своего брата и его жену Поппи, я уверен, что они весь вечер трахались как кролики.

Счастливчики.

– Несколько недель назад это была лишь частичная непроходимость, – объясняю я, а затем потираю лоб тыльной стороной ладони, потому что иногда мне кажется, что вся моя жизнь свелась к тому, чтобы рассказывать и пересказывать эти сжатые медицинские объяснения. – Они просто держали ее на стационаре, чтобы исключить обезвоживание и поддерживать удовлетворительное состояние. Они полагали, что все само собой пройдет.

– Что ж, очевидно, что не прошло, – нетерпеливо возражает Тайлер, и, хотя я с ним согласен, я едва сдерживаю прилив собственного раздражения. Потому что его, мать твою, здесь нет. Он где-то в стране Лиги плюща публикует мемуары-бестселлеры и трахает свою сексуальную женушку. И ему не пришлось тратить последние восемь месяцев на то, чтобы выслушивать докторов, вести переговоры со страховыми компаниями и учиться промывать центральные венозные катетеры. Именно я занимался этим. Я единственный, кто принял на себя основную тяжесть маминой болезни и папиного стресса, потому что Тайлер слишком далеко, Райан слишком молод, Эйден слишком безответственный, а Лиззи – мертва.

Проклятье.

На мгновение слезы обжигают глаза, и меня это бесит. Ненавижу это чувство бессилия, угрызения совести и растерянность, которые испытываю, и я борюсь с ними. Я не смог спасти Лиззи, но могу спасти маму и, черт возьми, сделаю именно так.

– Врачи думают, что, возможно, ей стало хуже или что это осложнение после лучевой терапии, которой она подверглась два дня назад, – говорю я, взяв себя в руки. – У нее полная непроходимость кишечника, поэтому сейчас ей делают операцию, и, как бы там ни было, они настроены чрезвычайно оптимистично.

Тайлер тяжело вздыхает.

– Я должен вернуться домой.

Как всегда, это вопрос на миллион долларов. Что, если сейчас для этого самое подходящее время? Что, если в этот раз все выйдет из-под контроля и превратится в неутешительную неизбежность? Тайлеру было всего семнадцать, когда он нашел тело нашей сестры висящим в гараже, и я понимал, что это оставило в его душе такой же глубокий след, как и у нас всех, – может быть, даже больше, – а потом он много лет служил ложному, несуществующему богу в какой-то бессмысленной игре искупления грехов. Я не сомневаюсь, что мысль о том, что он пропустит последние мгновения жизни мамы, будет преследовать его даже больше, чем то, что он не смог остановить Лиззи, просто потому, что с Лиззи невозможно было предугадать, что произойдет. Но что касается мамы, неизбежность ее смерти становится яснее с каждым днем. Мы все понимаем, что должно произойти.

«Прекрати, – приказываю себе с некоторым раздражением. – Черт побери, нет ничего неизбежного».

Ничего.

– Я понимаю, если ты хочешь приехать домой, чтобы повидаться с ней, но на этот раз с ней все будет в порядке. Это всего лишь лапароскопия, и она закончится в любую минуту.

Тайлер на мгновение замолкает, и я знаю, что он делает, знаю, как легко его мысли возвращаются к таким вещам, как чувство вины и стыд.

– Послушай, Динь-Динь, – добавляю я, зная, что это прозвище бесит его, – никто не винит тебя за то, что твоя жизнь теперь в другом штате. Мама очень гордится тем, чем ты там занимаешься…

– Я пишу книги, – сухо вставляет Тайлер.

– … И чем бы там Поппи ни занималась на Манхэттене…

– Некоммерческая организация в области искусства. Ты вообще слушаешь меня, когда я говорю?

– Конечно же, нет. Так что не надо испытывать чувство вины за то, что не приезжаешь, ладно? Честно говоря, если бы я считал, что тебе пора тут появиться, я бы сам купил тебе билет. Но еще не время.

– Меня беспокоит то, что ты не сможешь признаться самому себе, когда придет время, – осторожно говорит Тайлер. – И уж тем более сказать мне.

– Что, черт возьми, это должно означать?

Молчание, и я знаю, что Тайлер обдумывает свои слова, что бесит меня еще больше.

– Не надо со мной осторожничать, – огрызаюсь я. – Просто скажи все, что ты хочешь сказать.

– Ладно, – отвечает он, и мне немного приятно слышать, что я тоже заставляю его вспылить. – Мне кажется, ты еще не смирился с тем фактом, что мама скоро умрет.

– Мелкий, все рано или поздно умрут. Или ты забыл, что значит быть священником?

– Шон, я серьезно. Знаю, ты думаешь, что все сводится к тому, чтобы иметь лучших врачей, лучшее лечение – больше денег, – но все это может ничего не изменить. Ты ведь понимаешь это? Что ты не можешь контролировать то, что произойдет в будущем?

Я не отвечаю. Не могу. Я так сильно сжимаю телефон в руке, что чувствую, как края экрана впиваются в костяшки пальцев.

– Не существует плана действий на всю жизнь или путеводителя, или некого стратегического плана, – продолжает Тайлер. – Все может идти идеально… а потом что-то происходит, и мы не в силах ничего изменить. Ты ничего не можешь изменить. Разве ты этого не понимаешь?

– Я понимаю, что ты уже поставил крест на маме и тебя, мать твою, здесь даже нет, чтобы знать, как у нее на самом деле дела.

– Испытывать злость – это нормально, – тихо говорит Тайлер. – Как и беспомощность.

– Не надо заниматься со мной этим священническим дерьмом, – шиплю я, расхаживая по залу и жалея, что его здесь нет, иначе заехал бы это умнику прямо в его гребаный рот. – Тайлер, ты не мой исповедник. Ты даже больше не священник.