Бубутоза из Свихляндии

Сергей Кравцов

Бубутоза из Свихляндии

От автора

Новеллы, пародии и басни, предложенные уважаемому Читателю, написаны довольно-таки давно. В своё время эти сюжеты публиковались в самых разных газетах. Поэтому будем считать, что этот сборник – своего рода, творческий отчёт автора. Несмотря на возраст сюжетов, согласимся, что затронутые в них темы и в наши дни ничуть не устарели. Например, бюрократы, что – в далёком прошлом, что – сегодня, что – (не исключено!) и в далёком будущем, едва ли могли бы отличаться друг от друга. Их основополагающие принципы («не высовываться», «инициатива наказуема», «кабы чего не вышло!», «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак», и – т.д.) едва ли изменятся и в сто двадцать первом веке. Во все времена хватало, скажем так, «умельцев», с руками, растущими не из того места, и ипохондриков, каждый свой чих, принимающих за нечто неизлечимое, и недалёких пройдох, готовых ради чужого пятака, потерять свой собственный рубль, и иных, самых разных типажей недотёп и простофиль… Все они нам знакомы, всех их мы знаем. Но! Иногда не мешает взглянуть ещё раз на уже знакомое, чтобы увидеть его в каком-то ином ракурсе. Например, комедийном. Уж так устроена наша жизнь – в ней всегда есть место смешному. А смех, как известно, её продлевает. Особенно он целителен для тех «гомо сапиенсов», кто может первым посмеяться над собой. Ведь, как сказал классик, написавший «Капитал»: человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым. Впрочем, уточним: расставаться надо лишь с тем прошлым, которое может помешать нашему будущему.

* * *

Глава 1 СЛУЧИЛОСЬ КАК-ТО РАЗ…

* * *

Не верь глазам своим! (монолог у магазина)

– …Слышь, друг, вывеску мне вон ту прочти! Ну, пожалуйста, очень тебя прошу! Нет, я не слепой… Да, в школе учился, буквы знаю. Нет, не прикалываюсь и тебя не экзаменую… Ну, прочти, а?! Я же вижу, что человек ты отзывчивый, к тому же интеллигентный, начитанный. Вон, даже стёкла очков от напряга потрескались – так много читаешь!..

…Ну-ка, ну-ка, что там, говоришь, написано? Магазин «Книги»?! Странно… Я тоже прочитал – «Книги». Зайти, что ль, глянуть – вдруг, и в самом деле это книжный? Нет, вообще-то, мне нужен обувной. Но я, понимаешь, не уверен, что над ним не будет написано что-то другое. Например, «Винно-водочный» или, там, «Стройматериалы». Почему-почему… Вон, видишь тот магазин? Называется «Наташа». Так в нём, что, Наташами, что ль, торгуют?!

…Спрашиваешь, отчего я такой мнительный. А-а-а!.. Представляешь, год назад поверил всего одной надписи, и моя жизнь в тот же миг переменилась, как в кино. Получилось-то – как? Один раз иду по улице, а у длиннющей оранжевой бочки на колёсах стоит мужик и курит. Спрашиваю: «Закурить не найдётся?» Он достаёт пачку сигарет: «На, возьми». Я ему говорю: «Нет, к тебе не пойду – боязно. Ты вон у какой-то бочки куришь, а в ней – то ли бензин, то ли пропан». Он смеётся: «Читать умеешь? Читай, что на ней написано». Гляжу, а там белым по оранжевому значится: «НЕОПАСНО». Сразу-то я и не сообразил, что первые две буквы «О» и «Г» грязью залепило!!! Подошёл, закурил, и – всё… Тут же провалился в темноту.

…Пришёл в себя – лежу на койке в гипсе, весь, как мумия Тутанхамона, обмотан бинтами. Отовсюду из меня торчат провода, шланги… Подходит медсеструха, собирается делать укол. Я ору: «Эй, подруга, что это вы со мной вытворять надумали? Это что за беспредел?!»

Она мне: «Тихо! Разорался… Радуйся, что лежишь у нас, в реанимации, а не на погосте. Когда тебя и вон того остолопа по кускам собирали, вообще не знали, куда везти – в операционную, или сразу в морг».

Тут слышу, с соседней койки кто-то охает: «Где я? Что со мной? Почему у меня чужие руки? Это же не мои! Своими я ломал подковы, а этими и стопаря не подниму!..»

Глянул я на него, и сразу вспомнил – это ж тот самый тип, с которым я у бочки закурил. Потом посмотрел на свои руки, и даже мороз по коже пробежал: стали они какие-то толстые, волосатые, с якорями и русалками. И тут до меня дошло: у меня чужие руки! А я-то часовщик! Как такими лапищами чинить часы?! Ими лазить только в башенные куранты! А много ли их по стране, этих курантов?

Сосед опять орёт: «А почему у меня обе ноги правые?! И почему левая правая сорокового размера?» Я на свои глянул, и меня в жар бросило: у меня, наоборот, обе ноги левые, а правая левая – сорок пятого размера!!!

Сосед тем временем глянул себе куда-то под живот и даже заплакал: «Эскулапы хреновы! Вы чей огрызок мне пришили? От меня ж теперь уйдёт и жена, и любовница…»

А я как увидел то, что у меня пришито, сразу подумал, что, в общем-то, операция прошла не так уж и неудачно.

Сосед продолжает нудить: «Ой, и зубов-то во рту не осталось! Мне, наверно, чужие челюсти вставили. Мои были с зубами. Я точно помню, что когда курил сигарету, то держал её в зубах».

Но я ему, его же рукой, показал фигу. «На мои, – говорю, – не рассчитывай. Я их по пломбам и коронкам с закрытыми глазами опознаю. А твои, скорее всего, застряли в берёзах, когда твоя голова летела вдоль аллеи и хваталась зубами за стволы деревьев, пытаясь остановиться».

…Тут вошёл врач, сосед ему голосит: «Что вы наделали? Вы кому пришили мои руки, мою ногу и моё мужское достоинство?! Я протестую и требую вернуть мои части тела на их законное место!»

Врач разводит руками: «Не пойму, какие могут быть претензии? Вас укомплектовали в соответствии с прежним наличием органов. Что вам ещё нужно? Рук у обоих – по две, ног – по две, пусть и не совсем удачно распределённых. Эти самые «достоинства» пришиты не на лбу, а именно там, где им быть и положено. И вообще, скажите спасибо, что нам каким-то чудом удалось спасти двух кретинов, надумавших курить у цистерны со сжиженным газом. Шесть бригад хирургов собирали вас по частям и штопали трое суток. Благо, шла всероссийская конференция по хирургии катастроф, и сюда собрались лучшие специалисты от Калининграда до Анадыря, включая Сыктывкар и Абакан. Их, что, прикажете снова собирать, и вас ещё три дня перекраивать? Да на вас, идиотов, одной только донорской крови ушло не меньше той цистерны, которую вы взорвали!»

…Ну, мы сразу же притихли. Подумали, и согласились: уж, коль срослось, значит, срослось. Теперь мы с ним навеки неразлучны. Покупать обувь идём только вместе. Берём туфли сорокового размера и сорок пятого. Он обувает обе левые, а я – обе правые… Вот, сейчас оба ходим, ищем обувные магазины. О! Вон он идёт, мой… Даже не знаю, как и назвать-то его – товарищ по несчастью, что ль, или побратим? Э-э-э, друг, постой! А ты-то куда побежал? Да ещё и не разбирая дороги?! Ой! Бли-и-и-ин!!! Во, как лбом припечатался к столбу – аж очки разлетелись вдребезги! И, всё равно – не остановился…. Надо же, как испугался! Вот, теперь – всегда так: как только нас с побратимом вместе увидят, все бегут, куда ни попадя. Эх, судьба-а-а…

. * * * 2012 г

«Благодетель»

(необычайно правдивое повествование из жизни одного царства-государства

Пролог (из пустопорожской летописи времён незапамятных)

…И повелел царь-государь стороны Пустопорожской Ферапонт Тороватый созвать гостей на пир во славу восшествия своего на престол и десяти годов царствования на оном. И сели за столы дубовые, скатерти парчовые, бояре родовитые, князья удельные и прочая, прочая, прочая знать. Набралось пирующих больше чем триста душ. И повелел государь гостям пить да гулять, да себя, Тороватого, славить. И воспели хвалу государю бояре да князья, да графья с баронами.

Но не возрадовался хвале той государь, ибо узрел он диво дивное, уму-разуму недоступное: уже не двадцать князей светлейших за столом сидит, пирует, а аж пятьдесят. И графьёв понасъехалось столько, что со счету можно сбиться… Верно, царский казначей Премудрый Кузьма в своей челобитной писал государю: лет, эдак, тридцать назад, всего один лишь один злата ларец уходил на пир семидневный. А нынче, гляди-ка, и трёх-четырёх будет мало!

И посохом дубовым стукнув в пол каменный, немедля повелел государь вызвать к себе воеводу Сыскной избы, опричника Федотку-Лиходея. И отдал ему государь своё повеление грозное:

– В три дня тебе разузнать надлежит, отколь в царствие нашем случилась такая напасть родовитых? А как повинного сыщете, его, да и всю самозвань – на плаху! Всем, до единого – голову с плеч. А коль так случись, что не найдёте злодея – всю вашу Сыскную

избу посадить велю на кол!

* * *

«Воздаяние»

Двое дюжих стрельцов с бердышами втащили по крутым ступенькам на высокий, дубовый помост лобного места длинного и вёрткого, как вьюн, подьячего Титулярного приказа. Его руки были туго стянуты за спиной толстой верёвкой. На поясе болталась медная чернильница с торчащим из неё обкусанным гусиным пером. Подьячий то и дело вертел головой во все стороны, как бы желая напоследок насладиться такой возможностью. Толпа зевак запрудила широкую площадь. Следом за стрельцами на помост важно взобрался толстый глашатай с сизым носом. Он развернул длинный, до пола, свиток царского указа и степенно откашлялся.

– Мы, божьей милостью царь-государь стороны Пустопорожской, Ферапонт Тороватый, – заревел он по-медвежьи, водя носом вдоль строк, – сего числа велим огласить настоящий указ о приговорении писаря Игнашки Редькина…

Притихшая, было, толпа неожиданно загомонила, засвистела, заулюлюкала и затопала ногами.

– Кор-роче! – завопили сиплые глотки. – Указ-то, эвон какой длинный – до обеда не управишься. Давай постановляющую часть!

– Да, ладно уж, задави вас лихоманка! – проворчал глашатай, перебирая свиток. – Будь по-вашему. Значит, так. Упомянутого Игнашку Редькина, поправшего законы стороны Пустопорожской, нарушившего великое доверие государево и повинного в выдаче за мзду всяким безродным титулярных грамот о причислении их к именитому и знатному сословию, предать достойной каре. Повелеваю: писаря Игнашку казнить через четвертование!

– Эх-ма-а-а-а-а!.. – подпрыгнув, дурным голосом заревел писарь.

– Не ори, тут ишшо не всё, – глашатай покосился на него одним глазом. – Тут ишшо кое-что написано. Но милосердием нашим царским смягчаем сию кару и повелеваем отсечь одну лишь… Э-э-э… Нет, не руку. Размечтался! Одну только голову. Ну вот, а ты паникуешь!..

Двое рыжебородых купцов, стоявших у самого эшафота в широченных волчьих шубах, со вздохом переглянулись и задумчиво похлопали по туго набитым поясным кошелям.

– А у тех, кто по-воровски стал знатью, титулярные грамоты отымут? – громко спросил из толпы лупоглазый граф в бобровой шапке с торчащим из неё павлиньим пером.

Глашатай, неспешно спускаясь вниз, знающе ухмыльнулся.

– Известно дело, отымут. И грамоты… И головы…

– По… поделом им, мошенникам окаянным! – взвизгнул побледневший граф, куда-то быстро исчезая.

Купцы снова переглянулись и, кряхтя, запрятали кошели под полу своих шуб.

– Поделом!!! – заголосила толпа. – Палача сюда! Па-ла-ча! Па-ла-ча!

Громко сопя, на помост неуклюже взобрался рыхлый, щекастый детина, в кумачовой рубахе и кожаном переднике. В пухлых ладонях он неумело держал большой, острый топор-секиру. При его появлении площадь разочарованно взвыла:

– У-у-у-у!.. Неужто, енто палач?!! И где ж такого откопали-то? Кудеярыч куды подевался? Эй ты, мордастый, ответствуй народу, коли спрашивают!

– Занемог… – смущённо сообщил палач, пожимая плечами и шмыгая носом. – Ему нонче утром жёнка дверью палец прищемила, побёг до знахарки припарку ставить.

Весёлый булочник с румяным, как блин, лицом выглянул из-за чёрной спины трубочиста и радостно известил окружающих, глядя на палача из-под ладони:

– Тю! Братцы! Так это ж сосед нашенский, Миколкой-балбесом прозывается. Ай да Миколка, заешь тя короста! Гляди-ка – в палачи подался!

Оттопыренные уши палача густо покраснели. Он торопливо достал из кармана кожаный колпак с прорезями для глаз и попытался надеть его на голову. Но, тщетно – колпак был слишком мал, и натянуть его удалось только на макушку. Толпа злорадно захохотала. Один из купцов, похожий на филина, сердито плюнул.

– Тьфу! Чёрт-те что, а не палач. Кудеярычу в подмётки не годится. Тот секирой-то машет – одно загляденье, словно не головы рубит, а на гуслях играет!

Кое-как, трясущимися руками закатав рукава, палач, стараясь не глядеть на свою жертву, указал Редькину на выщербленную от частого употребления толстую, дубовую колоду.

– Ты… Того… Ложись, давай!..

– Чаво?.. – страдальчески скривился Игнашка. – А-а… На плаху… Господи, помилуй и спаси меня, безгрешного, безвинного!

Принуждаемый стрельцами, он хлопнулся на колени и вытянул на плахе длинную, гусачиную шею. Площадь приумолкла, кое-кто начал торопливо креститься. Бледный, как полотно, словно ему самому сейчас будут рубить голову, палач медленно вскинул секиру. Все, затаив дыхание, ждали… Стало даже слышно, как где-то на чердаках завывают голосистые мартовские коты. В ожидании смертного мига Игнашка зажмурился, но палач, почесав плечом ухо, неожиданно спросил:

– А-а-а… Ты нонче… Молился?

– Это я-то? – прорыдал Игнашка, отрывая голову от плахи, залитой слезами. – Ага, молился. Ажно три раза!

В толпе послышался недоуменный ропот.

– А-а… – всё также, держа секиру над головой, палач наморщил лоб. – А у батюшки, у отца Мирона, исповедался?

– Исповедался. Всё, как есть выложил! – Игнашка истово затряс жидкой бородёнкой. – Что и на дыбе утаил – батюшке поведал!

– Толковал тебе, олуху, – кривоносый стрелец двинул своего напарника локтём под бок, – огоньку, огоньку прибавь ему под пятками – ведь не всё ещё вызнали! Списков-то незаконной знати так и не нашли…

– Чаво-о там!.. – равнодушно сплюнул тот, – Всё едино – голова с плеч. А ты, малый, поспешай. Я нонче не завтракал, дома шти стынут.

– Ишшо успеешь, успеешь, брюхо-то набить! – плаксиво огрызнулся палач, опуская топор и утирая нос рукавом. – Думаешь, легко сечь башку по первому-то разу?! Поди, попробуй… Чёртова работа! Истинно наставляла меня мамынька: читай псалтырь, Миколка, не то, кроме как в палачи – никуда более и не возьмут!..

– Мой-то тоже – дурень дурнем растёт… – вздохнул купец с большой бородавкой на носу, достав из-под полы свой кошель и, побренчав монетами (его приятель побренчал тоже). – И куды б его, к какому делу пристроить? Был бы добрый человек, чтобы приписал к учёному люду – озолотил бы такого благодетеля!

Редькин при этих словах дёрнулся, словно ужаленный осой.

– Простофиля я простофиля! – застонал он, колотя головой о плаху. – И что ж раньше-то не смекнул об этом?! Писал бы дурней в грамотеи, глядишь – одним кнутом и отделался бы…

На площади, тем временем, разгоралось недовольство.

– Эй ты, недотёпа-недотюка! Скоро ль думаешь исполнять царско повеление? – нетерпеливо домогались самые кровожадные. – Чего копошишься? Руби, давай! Тюк – и поминать пойдём. Трактир недалече.

Миколка, закусив губу, снова начал поднимать топор.

– Эх, соколик, – скосив в его сторону глаза, прошептал Игнашка, – да останься я в живых, быть бы тебе не то, что унтер-бакалавром – на самого штабс-магистра бумагу мог бы выправить. Вот те крест!

Миколкины руки в тот же миг словно одеревенели, и он застыл, как каменное изваяние. Но площадь, не в силах дождаться любимого зрелища, разбушевалась не на шутку.

– Руби-и-и-и-и!.. – срывая голос, завопили и завизжали в самых дальних концах площади. – Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!

Пуще всех выходил из себя мужичонка в дырявом кафтане и облезлой шапке с оторванным ухом. Его вопли заглушали всех прочих.

– Креста на тебе нет, Агафошка, пёс ты окаянный! – приподняв над плахой голову, возмущённо возопил Редькин. – Не я ли тебе, бесстыжему, состряпал вольную грамоту за малый жбан прокислого мёду?!

Испуганно заморгав, Агафошка проворно шмыгнул за широченную спину кузнеца. А площадь продолжала неистовствовать:

– Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!..

– Руби, руби, паря, не тяни, – стрелец с плоским, рябым лицом похлопал палача по спине, – а то, кабы, тебе самому не довелось кнута отведать. Да, не приведи господь, от Кудеярыча самолично!

Услышав про Кудеярыча и кнут, палач из бледного стал зеленоватым (купцы тоже, слегка позеленев, снова поспешили запрятать свои кошели). Он стиснул дрожащими, потными ладонями грубое, скользкое топорище и, скривившись, как скупец, которого принуждают резать курицу, способную нести золотые яйца, снова высоко поднял секиру над головой. И в этот миг…

– Сто-о-о-о-о-о-й!!! – заглушая вопли толпы, с дальнего конца площади донеся истошный крик. – Сто-о-о-о-о-й, Мико-о-о-лка-а-а-а-а!.. Не руби-и-и-и-и-и-и!!!

Палач и стрельцы испуганно обернулись, силясь понять, кто и почему кричит. К своему крайнему удивлению они увидели глашатая, который, размахивая руками, сломя голову мчался к эшафоту через плотную толпу, словно перед ним было чистое поле. Несмотря на свои семипудовые телеса, он единым махом заскочил на помост и, задыхаясь, кинулся к Редькину.

– Живой! Слава тебе, господи, живой! Живой! – без конца повторял он, ощупывая Игнашку, словно не веря своим глазам, что шея писаря цела и невредима.

По притихшей площади прокатился недоуменный говор. Охая, глашатай выпрямился и, с трудом переводя дух, выпалил в изумлённую толпу:

– Поми… Помилован! Помилован Игнатий сын Редькин всемилостивейшим царём-батюшкой и жалован серебряным алтыном на водку. Ура государю! Слава всемилостивейшему!

– Ур-ра-а-а-а-а-а!!! – восторженно откликнулась площадь. – Слава всемилостивейшему! Слава Тороватому! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!

В одно мгновение всех охватило неистовое ликование. В небо воспарила туча шапок, вслед за которыми над толпой взлетели подброшенные десятками рук здоровила-кузнец и лупоглазый граф, словно именно они избавили от неминучей смерти невинную душу… Те, у кого в кармане бренчала медь, во главе с трубочистом бежали в трактир пить во здравие царя-батюшки и раба божьего Игнатия. Агафошка, хватая трубочиста за чёрный от сажи рукав, восторженно орал, подпрыгивая на бегу:

– Вот етто по-нашенски! Вот уж за что люблю государя!

Проливая счастливые слезы, рыжебородые купцы громко целовались, вновь доставая из-под шуб свои кошели с золотом. Ошеломлённые стрельцы и палач стояли истуканами, не зная – горевать им, или тоже радоваться? Утирая с лица ручьи пота, глашатай причмокнул и, зажмурившись, покрутил головой.

– Ммм… Эх, и повезло вам, ребятушки! Эх, и повезло! Можно сказать, в сорочке родились. Государь-то, как Игнатия помиловать надумал, так погрозился, что, ежели прежде его воли помилованного казнят, вас всех троих – на кол. …

Выпав из задрожавших рук, на помост разом грохнулись бердыши и секира. Стрельцы, отпихивая друг друга, спешно ринулись развязывать узлы на верёвке, стягивающей руки Редькина.

– Ты уж, брат, на нас не серчай, – ворковал рябой, усердно работая ногтями и зубами. – Сам пойми – служба!.. Ежели хочешь, давай, зайдём ко мне, щей похлебаем. Моя жёнка стряпает всех наилучше – язык проглотишь!

– Ну-ка, дай лучше я ножом разрежу эту верёвку. И какого черта ты таких узлов понавязал? – сердито сопел кривоносый. – Лучше, айда, брат, ко мне в гости. Мёдом хмельным угощу, что хоть царю на стол. Ей богу! От моих медов и ворона соловьём запоёт. Ты это… Гм… У меня ж тоже, такой болван вырос – аккурат, палач Миколка. Может, по знакомству поспособствуешь определить его в грамотеи?

– Титыч, как же это вдруг? – Миколка растерянно теребил пуговицу на кафтане глашатая.– То – казнить, то – миловать…

– О-хо-хо, милок! Тут дело хитрое. Как насели на государя все эти липовые князья да графья, так он, бедный, и света белого не взвидел.

– Но… Они же – незаконные!

– Да хоть бы и так… Порознь – незаконные, а кучей – сила! Особливо, ежели за ними стоит держава иноземная, заморская, со своей ратью и пушками на нас нацеленными… Так что, Миколка, пролезть в родовитые, понятное дело, мудрено. Так вот, кто б думал, что и выгнать оттоль не легче?! Сам, поди, слышал: что написано пером – не вырубишь и топором! – глашатай в сердцах пнул секиру. – Ну, Микола, я так смекаю, быть тебе теперь в больших грамотеях!..

Эпилог

(из той же летописи)

…И начался пир во славу царя Фрапонта Тороватого и двадцати годов его царствования на троне. И сели за столы, винами и яствами уставленные, князья да бояре, и прочая знать родовитая. И сели за столы мужи учёные, всякие науки постигшие, великой мудростью пренаполненные. Штабс-магистров село больше дюжины, унтер-бакалавров – больше сотни душ. И дивились послы иноземные скопищу мудрости Пустопорожской. И воспели гости хвалу государю, всех наук покровителю. Только радости-веселия государю не доставили. Тяжкой думой лицо его омрачилося.

Уж сколь ни тратил он злата-серебра на учёный люд, толку-смысла в этом ни на грош не прибавилось. Чуть приспичит случай сработать трубу подзорную или часы курантные, излечить хворобу тайную или разгадать знамение небесное, грамотеи, кто – куда немедля бегут брать ума взаймы. Кто в Царьград спешит, а кто и в Ганзу к немцам на поклон отправляется. И ударил государь в пол посохом кованым, и велел кликнуть опричника Федотку-Лиходея. И отдал ему он своё повеление грозное:

– В три дня выведать, отколь премудрых взялась такая орава, ежели при дворе – и одного умного днём с огнём не найти?! А как повинный в том безобразии сыщется – со всеми этими «грамотеями» на плаху, а коль не сыщется – вся Сыскная изба сядет на кол!..

КОНЕЦ?.. 1995 г.

* * *

Академиев мы не кончали!..

(монолог самопризнанного гения)

…Позвольте представиться: маэстро Прибабахин, композитор, музыкосочиняйщик и ноторасстановщик. Сидите, сидите!.. Вставать не обязательно. Я не из тех зазнаек академической выпечки, которые на каждом углу размахивают своими дипломами. Я, можно сказать, музыкант от сохи, композитор от станка. Конкретно – от столярного. То есть, свой в доску рубаха-парень. Кстати, «рубаха» – это моя должность на последнем месте работы. На лесоскладе мебельной фабрики имени Папы Карло я занимался обрубкой сучков, чтобы готовая мебель не была похожа на Буратин.

Скажу прямо: я никогда не изучал всякие там сольфеджио, стаккато и модерато. До всего дорос своим умом, смекалкой и сноровкой. С чего всё началось? Как-то раз повели нас всем цехом на выставку какого-то там современного искусства. Ну, чтобы мы с ним ознакомились, прониклись, духовно, так сказать, обогатись… Приходим, смотрим, а у самого входа – неотёсанный, сучковатый столб. Прямо, как у нас, на складе кругляка. А к нему толстенными гвоздями приколочены две пивные банки. Это, говорит нам экскурсоводша, инстолляция и фрагментация констатаций художника Мартына Дауншизова, именуемая «Моя любимая женщина». Ну, мне после того, как я ещё раз глянул на эту «любимую женщину», отчего-то сразу же захотелось уйти в монастырь. Дальше смотрим – к стене приколочен старый таз, дно которого измазано томатной пастой и пятнами гуталина. А это, оказывается, сублимация экстремальных экстазаций Дормидонтины Скандальной «Как прекрасен этот мир!»

И тут-то меня, братцы, озарило: а ведь и я не чужд искусству! Ведь и я могу что-то такое заканделябрить!.. Вот, возьму, и фугану какую-нибудь фугу ре-минор или закантервилю кантату ля-мажор! А что? Эти новаторствуют в малевании, скручивании и приколачивании, а я стану новатором в области музыки. Так сказать, пойду тропой непроторённой. И какая беда в том, что я в музыке «до» не отличаю не только от «ре», но и от «после»?! На той-то выставке тоже ж выставлялись не Васнецовы, не Конёнковы, и даже не Церетели! Так чего это я должен подражать какому-то там Моцарту, или тому же Бородину? И что мне там всякие Страдивари?

Пришёл я утром на работу, и всего за час смастрячил себе крутейшую скрипку. Вообще-то, может быть, получилась у меня не совсем и скрипка. Но её я так назвал за издаваемые ею звуки. Пожарная сирена в сравнении с ней – соловьиные трели. Мне её выстрогать помог наш вахтёр Жора Криворуков. Ну, в музыке-то он здорово рубит – как-никак целых пять лет работал в филармонии дворником. Правда, сразу же нашлись и злопыхатели. Краснодеревщик Иванов начал докапываться:

– Прибабахин, не смеши народ! Какой из тебя музыкант? Тебе не то, что медведь – слон на ухо наступил.

А я в ответ аккорд на скрипке – как рвану! Ой, что было! Два грузчика в обморок упали, а из соседнего строгального станка даже дым пошёл. Ну, и я пошёл. С фабрики, по собственному желанию нашего директора…

Плевать! Дома с ходу начал сочинять симфонию «Гуд бай, рубанок, гуд бай, долото!». Не знаю почему, но сын с дочкой сразу же куда-то смылись. Жена, тоже, так разволновалась, что с пустым кошельком побежала по магазинам. Тёща ушла последней. Правда, она до этого уже лет десять не вставала с инвалидной коляски. Да после инсульта и говорить вообще не могла. А тут… Так загнула, что даже бурлаки на картине Репина покраснели до ушей. А ещё после пары моих аккордов вскочила с коляски, пнула её ногой, и – бегом, куда глаза глядят.