Буквоед

– А почему вокзал именно в нашем городе? – продолжил Лёша свои расспросы, согреваясь тёплым мокаччино из автомата. – Вы сказали, что полстраны объездили в его поисках. Чем вам другие не угодили?

Я отхлебнул из пластикового стаканчика и стал объяснять:

– Хорошее вино любишь?

Лёша хмыкнул:

– Так себе. Я больше по пиву.

– Ты просто хорошего вина не пробовал. Точно бы оценил. Ну да ладно. Ты знаешь, чтобы сделать хорошее вино, нужны определённые климатические условия: воздух, влажность, температура, плюс особый состав почвы? Причём для каждого сорта винограда он должен быть свой.

В определенных условиях и плоды созревают определённые, даже у одного и того же сорта. Вот почему одна бутылка вина стоит десять долларов, а другая – триста десять.

– Ого! – свистнул Лёша. – Ничего себе разница!

– Эта разница в триста зеленых – именно цена места, где созрели плоды.

Леша улыбнулся:

– Кажется, я понял аналогию.

– Вот и славно. На Казанском слишком шумно и грязно, в Самаре мне не нравится внутреннее убранство. А здесь – самое то! Вот почувствуй…

Я замолчал и стал наслаждаться характером местного вокзала – здание тряслось и рычало, вселяя восхищение и страх перед очередным многотонным гигантом, прямо сейчас отправляющимся в дальний путь.

– Нигде больше так здание не поддаётся встряске. Сидишь здесь и чувствуешь поезда всем телом. Сам не знаю, почему я с самого детства люблю поезда и вокзалы.

– Стоит всего здесь часок посидеть – и будешь обеспечен материалом для любой истории на неделю вперед, – делился я опытом с Лёшей, когда мы уже шли к остановке. Как выяснилось, он жил в другом конце города, но садиться нам нужно было вместе. – Представляешь, сколько здесь характеров, образов, эмоций и настроений? Любого из своих героев легко можно наполнить любыми чертами.

– А истории тоже здесь взять можно?

– О чём писать? Сюжет ты имеешь в виду? – уточнил я.

– Да…

– Хм… можно, конечно, здесь. Хотя вокзал – это не совсем подходящее место. Если тебе нужны истории – садись в поезд и двигайся, куда глаза глядят.

– Почему поезд?

– Потому что ближе и надежнее случайного попутчика ты никого не найдешь. Люди открываются, только дай повод. Дорожные байки самые правдивые, настоящие. Судьбы людские под стук колёс и стопку выкладываются на столик, между курицей, вареной картошкой и солью в спичечном коробке. Я, когда раньше истории для статей искал, так и делал – садился в поезд и…

– А сейчас?

– А сейчас мне это уже не надо. Истории сами меня находят.

Как это ни удивительно звучит, но я прославился статьями, в которых напрочь отсутствует моё и чьё бы то ни было мнение. «Как такое возможно?» —спрашиваю я себя до сих пор. В мире журналистики каждый пытается заработать себе побольше авторитета именно ради того, чтобы мнение его среди людей имело свой вес. У нас ведь как – чем весомее человек, тем больше ему за слова платят.

Но я, с самого начала начав писать обзоры, понял, что суждения и выводы мне самому мешают «зрить в корень» и «отделять зерна истины от плевел».

Как-то раз (кажется, тогда я был на втором курсе) я впервые выполнил задание в той самой манере, которой остаюсь верен до сих пор. Просто описал событие, пропустив через себя, и выплеснул на бумагу не в виде общепринятой безжизненной официальщины – «Гражданин Н. в ночь на 12-е августа сего года, в районе Китай-города», – а с чувствами непосредственного свидетеля событий. Хотя, конечно, о криминале я никогда не писал. Людям важны только они сами, что вполне нормально. А свои статьи я всегда пытался писать непредвзято, чтобы каждый смог увидеть себя и самостоятельно выстроить собственное мнение.

А иначе для чего мне нужны все эти «подзарядки» и ощущения, за которыми я охочусь на вокзале? Туда я прихожу уже с готовой историей, о которой собираюсь писать. Иногда с несколькими. На этом этапе я имею общую информацию о происшествии. Если его записать именно в таком виде, то получится та самая безэмоциональная ерунда, в которой не изъясняются, а плюются в казённых учреждениях. Её нужно зарядить жизнью, пропустить через душу. А как я это могу сделать, как могу искренне написать, например, о чужой трагедии, если сам её не пережил? Вокзал и нужен, чтобы соприкоснуться с проявлением человеческого.

В момент, когда время и пространство расщепляется передо мной, я начинаю думать о той истории, которую мне предстоит поведать людям. И происходит удивительная вещь: из огромного хаотичного потока разных ощущений выделяются отдельные составные, которые, соединяясь, позволяют мне стать соучастником этих событий. Это больше всего похоже на разбросанные по полу кусочки мозаики из отдельных голосов, шорохов, запахов, цветов и предметов. Некоторые из них выделяются схожестью форм. В моём воображении они соединяются воедино и получается, например, образ человека. Вот на что это похоже.

Такое вот странное действо помогает мне по-настоящему пережить и прекрасные, и ужасные моменты. Побочных эффектов всегда два. Слёзы – отчего люди обходят стороной мужчину с застывшим взглядом и реками из глаз. Второй минус – это кошмары. Когда по субботам хожу на «зарядку» к поездам, толком выспаться не получается. Зато уже к вечеру понедельника, иногда вторника, очередная статья полностью готова. Очередная и единственная в своем роде.

Ещё толком не отойдя после «видений», я сразу делаю пометки в блокнот. Скажем так: записываю порядок составления мозаики, где какой кусочек должен находиться. Пью кофе. И затем неспешно отправляюсь домой. Впереди ждёт кропотливая работа.

В своей съемной квартире я запасаюсь стопкой идеально белых листов. Беру любимую перьевую ручку, всю облупленную от частого использования. Кладу перед собой блокнот с пометками. Включаю заранее подготовленный трек-лист… И начинается магия…

Мне достаточно лишь перечитать заметки, как всё увиденное в зале ожидания заново оживает, наполняя комнату вокруг меня яркими образами. Даже ещё отчетливее, чем прежде, я слышу разговоры людей до и во время происшествия. Вижу эмоции на их лицах. Ощущаю жару солнечных лучей или уколы морозного воздуха. Бывает, что дождь касается моей кожи. Я вижу, как матери пытаются вымолить жизнь своих детей, баюкая их опустевшие тела. Вижу, каким ужасом пронзён плач стариков, вдруг осознавших, что именно они виноваты в воспитании не людей, а чудовищ. Прямо передо мной взрослый мужчина с верёвкой на шее может решать – бороться и постараться победить, или сдаться, навсегда лишив себя покоя…

Сколько человеческих судеб, столько и трагедий и минут счастья проходит сквозь меня! Ведь человек – это не только страдание. Создание новой жизни, преодоление страха, достижение мечты, наслаждение спокойствием – всё это тоже часть бытия.

Я пишу без устали и пищи, не позволяя себе отвлекаться. В эти дни я схожу с ума. Выбившись из сил, я засыпаю измождённым, изъеденным кошмарами. Просыпаюсь, чтобы вновь взяться за ручку на долгие часы, пролетающие секундами. И так – пока не иссякну.

Когда поставлена финальная точка, окружённый разбросанными листами бумаги, я падаю замертво на пол, чтобы там же и уснуть. Через какое-то время, проснувшись, я или перебираюсь на кровать, или иду к холодильнику, заталкиваю в себя пищу, запиваю водой, чтобы потом сразу впасть в спячку.

В общей сложности, я сплю от двух до трёх суток, иду в душ, пробегая мимо зеркала с закрытыми глазами. Очень долго отмокаю, затем бреюсь – и потихоньку начинаю походить на себя, сильного, гордого, молодого (в душе).

Удивительно, как я в таком нещадном для тела ритме умудряюсь, мало того, что чувствовать себя, но и выглядеть неплохо. Однако жена всё равно от меня ушла, и теперь я думаю, любому понятно, почему она так поступила.

После составления черновика наступает следующий этап. От двенадцати до двадцати четырех часов у меня уходит на то, чтобы из этого моря записей составить что-то более-менее похожее на осмысленный текст. Сначала я перечитываю черновики и помечаю наиболее ценное. Всё выделенное я переношу на компьютер и формирую основу статьи. И уже заключительный шаг – шлифовка слога.

Вот это уже можно отсылать редактору. Захожу на е-мейл, где вечно толкаются предложения о публикации различных изданий. Всегда выбираю наугад. Буквально ткнув пальцем в монитор ноутбука. Платят везде приблизительно одинаково хорошо. Плюс основной доход от перевода. Любую мою статью переводят сразу после выхода в первом издании. Кажется, её прочитают около шестидесяти стран. В субботу утром я разбираю материал с присланными историями, выбирая ту, что мне больше подходит. Ту, что смогла меня чем-нибудь зацепить.

А ближе к вечеру вновь отправляюсь на вокзал за новой дозой вдохновения.

В нашу очередную, ставшей традиционной, встречу, Лёша попросил показать ему какой-нибудь из моих черновиков.

– Зачем? – удивился я.

Он был в форме – как раз на эту субботу пришлось его дежурство, и вместо обеда он сейчас сидел со мной.

– Мне кажется, должно быть, любопытно почитать Ваши истории в развёрнутом виде?

– В «развёрнутом»? – мне было непонятна его формулировка.

– Ну, до читателя обычно доходит самое основное, то, что Вы изо всего написанного оставляете. Сколько обычно листов Вы исписываете? Десять? Двадцать?

– По-разному бывает, – задумался я, силясь вспомнить. – Но иногда больше полусотни получается.

– Ого! – восхитился Леша. – Это ж целые рассказы! Сколько же там интересного, должно быть! Их, наверное, как отдельные сборники рассказов и повестей издавать можно. Я бы обязательно купил! – уверил он.

– Никогда об этом не думал. Но, если хочешь почитать, подберу для тебя какую-нибудь из записей.

– Очень хочу! Мне на самом деле интересно, на что они в оригинале похожи. Я, как и все Ваши читатели, вижу три-четыре процента из написанного. Ваши истории полны настоящих переживаний, на которые только способен Человек. И на нескольких страницах журнала со статьей хранятся эти самые переживания «высокой плотности». Они сгущены до предела. В каждой строчке – часть жизни. Поэтому, читая их, можно захлёбываться слезами и уже через мгновение смеяться истерическим хохотом… Вы пишете истории несколько дней практически без остановок, а на его чтение в журнале уходит не более пятнадцати минут…

– Что-нибудь подберу… – ещё раз повторил я, как всегда, от похвалы чувствуя себя неуютно.

В тот же вечер, перед тем, как с головой уйти в писательский запой, решил покопаться в архиве черновиков и выбрать пару записей для Лёши. У меня их было не так много – только то, что написал здесь. Не буду же я, переезжая, таскать с собой все эти стопки исписанных листов. Дома, в своём родном городе, я храню записи в специальной комнате, благо места хватает. А в этой квартире всё умещается на двух полках книжного шкафа.

За полгода моего пребывания здесь у меня накопилось двадцать две статьи. Сегодня сяду за двадцать третью.

Все черновики были аккуратно разобраны по папкам. Отобрав девять более-менее подходящих, я решил их просмотреть, предварительно заварив кофе и насыпав в блюдце печенья. Каких-то особых критериев, по которым запись должна подойти для чтения Лёшей, у меня не было. Наверное, мне просто должно захотеться, чтобы он её прочёл. Почему-то для меня было важно, чтобы он оценил работу целиком. Меня заинтересовала его идея с публикацией историй в виде полноценных рассказов. Почему-то до него ни мне самому, ни окружающим меня людям такое в голову не приходило.

До этого мне ни разу не приходилось заниматься ими после завершения работы над статьёй: не возникало надобности. По сути, черновики мне были ни к чему, но выкинуть не разрешала жена. Так и приучила бессмысленно складировать, отяжеляя жизнь дополнительным грузом прошлого.

Макая печенье в кофе и с аппетитом уплетая получившуюся «кашицу», я пробегал глазами по чернильным закорючкам. Мой почерк, аккуратный, ровный в обычной жизни, на этих листах был таким, будто и не я писал вовсе. Потому что, честно говоря, когда до краев наполнен образами, не до красоты – успеть бы всё записать. Но всё было не так плохо, как я думал. Лёша, скорее всего, вполне сможет понять текст. Из минусов – полное несоблюдение знаков препинания, уйма орфографических ошибок, да ещё, вдобавок, у некоторых слов «проглочены» буквы. В спешке я не слежу за тем, КАК пишу, главное – ЧТО… При работе с чернилами главное – обозначить общий смысл. А недочёты… Можно и не замечать. Ну да ладно, я же не думал, что эти записи вообще кто-то будет читать.

Где-то через час работы я остановился на папке с надписью «Тёплые воды любви». Изо всего, чем я располагал, именно эта история в тридцать с лишним страниц показалась наиболее достойной внимания. Облегченно вздохнув, я стал раскладывать на полу чистые листы…

Среда. Около полуночи. Я выхожу из душа, побритый и свежий. В комнате «творческий беспорядок». Ступать приходится аккуратно, чтобы не помять разложенные на полу листы. Почти весь ковер завален только что рожденными записями. Я их никогда не складываю в стопку, потому что на листах часто встречаются пометки и удобнее видеть перед собой сразу все страницы. Начинается этап отсеивания лишнего.

Через какое-то время я вдруг замечаю, что, помимо своей воли, неосознанно обращаю внимание на допущенные в тексте ошибки. К моему удовольствию, запятые, точки и тире стоят там, где им, по моему разумению, и положено находиться. Ни одной буквы в словах не «проглочено». Орфография вполне сносная. Что, не скрою, меня очень обрадовало. Значит, не такой уж я и безграмотный. А то стыдно с моим опытом так писать…

После недолгих раздумий решаю поделиться с Лёшей новой статьей. Уверен, он оценит.

– Андрей Иванович, вы серьёзно?! – не верит он своим глазам. – Это статья, которая вот только-только… ещё свет не видела… и не читал никто?

– Ну почему никто – редактор журнала уже получил образец, – немного смутился я, не готовый к такому восторгу. – Завтра с утра она выйдет в «Роулинг Стоун».

– Здорово! – выдыхает он. – И это тот самый черновик, из которого статья получилась.

Я сдержанно киваю.

– Круто! Вы уверены, что он вам не понадобится ближайшую неделю?

– Уверен. И даже ближайший месяц. Читай спокойно, если конечно, в почерке моём сможешь разобраться.

Лёша аккуратно, словно держит в руках хрупкую драгоценность или древний текст, готовый в любой момент рассыпаться в пыль, открывает папку, начиная бегать взглядом по строкам.

– Всё отчетливо и понятно, – уверяет Лёша и на какое-то время погружается в описанную мной историю. Я сижу тихо рядом, наслаждаясь витающей в стенах вокзала жизнью.

– Не поверишь, но я решил дать тебе последнюю запись, потому что в других – столько ошибок, что их читать невозможно. Будто я не журналист, а второклашка какой-то. Стыд и срам, – честно признаюсь я.

– Да что вы, Андрей Иваныч… Для меня это не имеет значения. Мне ж главное – суть! Я читаю сейчас, и мне ваши ошибки совершенно не мешают.

– Это потому, что их там почти нет.

– И я о том же… – поддакивает Лёша мне. И по тому, как он это делает, я понимаю, что милиционер, который вряд ли блещет знанием русского языка, просто не хочет меня обижать. – Да и вообще, дались вам эти ошибки. Для этого редакторы и корректоры есть – вот пусть и исправляют.

Я посмотрел на Лёшу – он, как и прежде, бегал глазами по страницам.

– Дай-ка гляну… – прошу я его и принимаю без особой охоты отданную мне папку с черновиком.

– Дались вам эти ошибки! – повторяет он тихо и отворачивается, чтобы не мешать мне.

Я изучал свои записи внимательно, слово за словом. Вот мои пометки карандашом – что-то зачёркнуто, что-то втиснуто между строками. Но вот… удивительно! Я чуть не подскакиваю на месте!

– Лёш, извини, но я домой сейчас пойду. И… папку с собой заберу.

Он тяжко вздыхает:

– Ну, Андрей Иваныч, что вы так расстраиваетесь?! Это так важно? Вы писатель, а не лингвист!

– Не в этом дело, Лёш. Извини ещё раз, – и ухожу.

Я, сам не пойму зачем, специально оттягиваю момент, когда сяду разбираться в этой ерунде. Иду ставить чайник. Делаю на скорую руку салат из пекинской капусты, крабовых палочек, кукурузы, брынзы и сметаны. Но так и не притрагиваюсь к получившемуся чуду, сложив еду в холодильник. Лишь делаю кофе с молоком и нарезаю на тарелочку оставшийся сыр. Я всегда в еде больше остального любил сочетание сладкого и соленого.

С чашкой и тарелкой захожу в комнату, ставлю их на журнальный столик, сам сажусь в кресло и достаю из тряпичной сумки папку с черновиком последней статьи. Странные, противоречивые чувства борются внутри меня, как бывает каждый раз, когда я соприкасаюсь с опасностью (чем-то, что может изменить мою судьбу до неузнаваемости). Страх, желание бросить дурную затею, закрыв на всё глаза, и предвкушение чего-то нового, интересного, необычного, манящего вперёд, заставляющего плюнуть на инстинкт самосохранения, – и в омут с головой. Если бы я слушал свои страхи, то не пошёл бы в журналистику.

…Спустя всего несколько секунд я уже перелистывал знакомые страницы, внимательно осматривая каждый миллиметр, пробегая взглядом по строкам, силясь найти ответ.

Дело в том, что мой последний черновик, который я успел проверить, и который был выбран только лишь из соображений образцовой орфографии, сейчас ничем не отличался от тех ужасных записей «второклашки», хранящихся в других папках. Я спрашиваю, каким образом, вашу мать, за пару дней мог измениться текст, написанный чернилами?!! Это же не компьютер, где можно стирать и перепечатывать сколько угодно раз. Это же, чёрт побери, бумага. Бу-ма-га! Самая обычная. Купленная в «Канцтоварах» неподалеку.

Я сидел в кресле, держась за голову, в которой никак не могло уместиться столь странное поведение текста. «Как?!» Ну, как могут из слов просто исчезать буквы?! И запятые? Я сам помню – вот именно возле этой пометки было все правильно написано. Помню, ещё подумал: «Ого, слово какое сложное – «легкоусваиваемый», а написал правильно! Молодец какой!» А сейчас? Что это за обрубок – «легкоуваивемы»? И ведь точно помню… помню?!

Честно говоря, я вообще ничего не понимал. Сотни раз бывая в сложных, иногда просто безвыходных ситуациях, я выбирался только лишь потому, что продолжал доверять себе, своим ощущениям и мыслям. Но сейчас… память говорит об одном, а вижу я совсем другое. И ведь какого-то более-менее логичного объяснения не придумаешь. Кто-то листы подменил? Когда, если я дома безвылазно сидел?! Да и зачем кому-то это может понадобиться?

Хорошо, но если это те же самые листы, тогда как объяснить исчезновение букв? Ладно, допустим, чернила у моей ручки особенно странные и последние пару букв в некоторых словах просто испаряются. А как объяснить тогда, что посреди слова буква исчезает, и вместо того, чтобы на её месте зияла белёсая пустота, остальные буквы «смещаются» к центру, будто прикрывают побег своей подруги. К чёртовой матери все!

Я понял, что просто «перегреваюсь» – ещё чуть-чуть – и взорвусь, разнеся ни в чём не повинную квартиру в клочья, как это уже не раз бывало. Чтобы сохранить часть нервных клеток, я отправился в душ. Смывать прохладной водой с себя груз. В душе-то я молод, но тело стоит беречь.

Сняв одежду, забрался в холодную и совсем неуютную ванну. Но горячая вода собьёт с меня усталость и напряжение, а прохладная, смывающая мою бледную защиту потоками, приведёт в порядок чувства, взбодрит и вернёт мне рассудок. Здесь моя журналистская душонка окончательно берёт верх, убеждая найти объяснение случившемуся. Доверяй себе – и сможешь выбраться из любой передряги.

Выйдя из душа, возвращаюсь к «станку» – запасаюсь чистыми листами и ручкой. Пока не совсем понимаю зачем, но могут пригодиться. Проглотив отвратительный остывший кофе, заев горечь сыром, приступаю.

Сложно что-то искать, когда не знаешь, что именно ищешь.

– Алло?

– Лёша, здравствуй.

– Андрей Иванович? Это вы? – прозвучал его сонный голос.

– Да…

– Что-то случилось?

– И да, и нет… Мы можем увидеться? Сегодня.

Судя по тишине, Лёша задумался.

– Если через час? – наконец, спросил он. – Но у меня будет только сорок минут. Устроит?

– Мне и десяти хватит.

– Тогда на нашем месте?

– Да… – и я кладу трубку.

– Хорошо, что ты мне свой номер оставил. Не думал, правда, что он мне пригодится. Но видишь, как вышло…

Лёша сидел, как обычно, справа от меня, неспешно потягивая кофе. Уже в форме – меньше, чем через час, ему заступать на дежурство. Мой звонок разбудил его, когда он отсыпался перед работой.

– Честно говоря, Вы меня напугали. Слышать Вас посреди недели… К тому же голос у Вас дикий, испуганный какой-то. Что стряслось?

– Действительно, – уже более-менее спокойно кивнул я, – а что такого стряслось?

– Я почему-то думал, что Вы обычно и сами справляетесь со всем.

Я тяжко вздохнул:

– Обычно – справляюсь. Только на этот раз ситуация не совсем обычная. Понимаешь ли, Лёш, ты мне нужен, чтобы со стороны сказать – я нормальный или псих законченный? А то, может, мне уже давно крышу сорвало, а я и не заметил.

– Андрей Иваныч, Вы, вообще, о чём? – он смотрел на меня испуганно, совершенно не понимая, что творится в моей голове.

– На… – я протянул Лёше папку, которую он опасливо принял.

– Вы всё из-за тех ошибок переживаете? – недоверчиво спросил он.

Я лишь устало коротко бросил:

– Открой.

Он сделал, как я просил. Достал лежащий сверху лист, под которым находились черновики.

– Что это?

– Прочти. Вслух, если не трудно.

Леша откашлялся и принялся читать выразительно, явно стараясь не обращать внимания на громкое объявление из динамиков.

– «А: Загадка?

Р: Нет, просто указатель. Считается, что на этот вопрос правильно может ответить лишь тот, кому откроет себя Логос.

А: Я слушаю.

Р: Жизнь человека – это такое же пространство, какое создает писатель». – Лёша закончил отрывок, непонимающе посмотрел на меня. – Отрывок из какой-то пьесы? Что за чушь?

– Это не чушь… Это то, на что я потратил около четырех дней.

– Это Вы написали?

– И да, и нет. Помнишь мою реакцию в субботу, когда я на свой черновик глянул?

– Еще бы! – невесело улыбнулся он. – Я до сих пор недоумеваю, неужели ошибки Вам так сильно мешают? Я, конечно, не пример для подражания, но, несмотря на моё неплохое правописание, я бы не расстроился, ошибаясь хоть в каждом слове…

– Слушай, Лёш. Ты что думаешь, для меня правильно написать так важно?

– Ну, я конечно, понимаю, что Вы уже давно не школьник и подобные вещи навряд ли имеют большое значение…

– Короче! – прервал я его рассуждения, которые меня почему-то начали раздражать. – В прошлый раз я так среагировал потому, что на тех листах, что я тебе дал, все было совсем не так, как должно быть.

– Андрей Иваныч, я не понимаю, – взмолился Леша.

– Когда я читал этот черновик, там нём ошибок почти не нашёл и буквы все на своих местах. А спустя несколько дней – несусветное количество ошибок и буквы исчезли. Понимаешь?

– Это как?

– Да я-то откуда знаю! Просто рассказываю тебе своё случайное открытие.

– Но такого быть не может, – он посмотрел на листы в папке. – Это же чернилами написано, если не ошибаюсь?

– Не ошибаешься. Но и это еще не всё. Тот отрывок, что ты прочитал, составлен из исчезнувших букв.

– То есть, Вы хотите сказать… – он хмурился, силясь понять, как такое вообще возможно. То же самое делал и я всё это время.

– Я хочу сказать, – перебил его на полуслове, – что мои ошибки ложатся во вполне осмысленный текст, который ты держишь в руках. – От моих слов Лёша опять уткнул взгляд в листок, перечитывая про себя записи. – В них тоже много ошибок, и там тоже… – я полез в сумку за другими листами с «обрывками» непонятного мне текста, но не успел их достать.

– Знаете, что! – Лешка вскочил, как ошпаренный, оставив на сидении и папку, и лист. – Я, конечно, понимаю, Вы любите играть. Все ваши эти штучки… Без меня! Мне на дежурство пора, – и, развернувшись на сто восемьдесят, быстро засеменил к лестнице.

– Сбежал, – расстроено вздохнул я. – Вот и доверяй после этого милиции в трудный момент.

На то, чтобы найти «между строк» этот странный отрывок, у меня ушло около четырех суток. Как я вышел из душа субботним вечером и принялся разгадывать необычное поведение черновика, так в среду утром я наконец-то разгадал закономерность букв.

С самого начала меня не покидало ощущение, что «не все так просто». Само собой исчезновение букв из текста уже не тянет на банальность, но, помимо этого, я чувствовал, будто в самом тексте заложена закономерность, некий смысл, пока недоступный моему понимаю. Жизненная философия любого хорошего… повторяю, ХОРОШЕГО журналиста должна опираться на идею, что каждое событие или явление на свете, даже на первый взгляд совершенно случайное, кому-то да выгодно. И если нет существ, которым «это что-то» выгодно явно, значит «заказчик» ещё не найден и нужно продолжить поиски. Моя главная задача – понять суть происходящего. Ну, а дальше будет видно.