Буквоед

Часть I. Передай привет Алисе

– Дорогой Чеширский котик, – сказала Алиса, тщательнейшим образом выписывая реверанс. – Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

– А-а… куда ты хочешь попасть? – вместо ответа спросил он, поудобнее улёгшись на ветке.

– А мне всё равно! Только попасть бы куда-нибудь…

– М-м… Тогда всё равно, куда идти, – немного поразмыслив, произнёс кот. – Куда-нибудь да обязательно попадёшь, но нужно только долго идти и никуда… не-е… сворачивать.

“Алиса в стране чудес”

Киевнаучфильм, 1981

Я, как обычно сижу, на диване у окна в моей комнате. Заранее включённая акустика выдыхает кельтские мотивы – виолончель в дуэте с фортепьяно. Мои глаза закрыты, благодаря чему я полностью погружаюсь в мелодию, которая прохладной волной касается моей кожи, проникает под неё, чтобы устремиться в ту точку, где зарождаются все чувства. Грудная клетка ровно посредине, рядышком с сердцем, наполняется удивительной энергией – исцеляющей, мощной, божественной. Сейчас я наполняюсь самой жизнью, чтобы затем воплотить её, бушующую внутри меня, в строках на бумаге.

Прикладываю ручку, пока прикрытую колпачком, ко лбу. Пальцами одной руки держусь за один конец, а другой – за противоположный. Со стороны можно подумать, что я молюсь. Но это совсем не так. В голову, прежде свободную от всяких мыслей, я, словно в фотоальбом, помещаю образы всего, о чём хочу написать. Вспоминаю то, что видел сам, или то, что для меня отсняли помощники.

Часто картины из памяти пугают. Всё самое страшное, что есть в человеке, худшие из бед переплетаются в моем отяжелевшем сознании. Я хочу избавиться от этой боли, открыть глаза, встряхнуть головой, будто и не было только что во мне смертей, разрушений и горя. «Чур, меня, чур!» Но я силой сдерживаю ЭТО в себе. Меня может тошнить и может хотеться выплюнуть дрянную мерзость из себя, но я терплю… И тогда хранящаяся в груди музыка перетекает в голову, чтобы окружить непроницаемой оболочкой страшные образы. Они сливаются, превращаясь во что-то ИНОЕ, будто и вовсе не принадлежащее мне. Именно в тот самый момент, когда белый туман мелодии преображается в чувства, смешиваясь с яркими красками памяти, я открываю глаза.

Открываю ручку и пишу… пишу… бесконечно долго вывожу слова на бумаге, соединяю их в предложения. Из головы эти густо-радужные цвета перетекают по руке, через кисть, к кончику ручки, чтобы остаться чернильным следом.

Может быть, мне кажется, но каждый раз, когда я пишу, вокруг ручки будто плавится воздух, как бывает в жару над асфальтом. И мир вокруг исчезает. Остаётся лишь кончик пера, мелодия из наушников и непроизнесённые слова.

Так будет продолжаться, пока чувства внутри не иссякнут глубоким высохшим колодцем. Слова заберут всё, что хранилось внутри меня, прихватив и последние остатки сил.

Поставив последнюю на сегодня точку, закрою ручку, как самурай – свой меч. Выключу настольную лампу. С трудом поднимусь, побреду к кровати, чтобы забыться до утра.

Я пишу по ночам…

Мне пятьдесят. Или около того… Точнее сказать не смогу, потому что сам не помню. И вспоминать не хочу. Разговоры о человеческом возрасте вообще мне не нравятся. Тем более о моём. Не потому что боюсь старости – у меня её просто не будет. А потому что уже давно понял, ещё будучи подростком: возраст тела обманчив. Бывает, видишь молодого человека, который выглядит моим ровесником, и ведёт себя так же. И бывает наоборот – перед тобой совсем мальчишка, а опыта на девятерых стариков хватит. Так что…

Про свой возраст мне говорить сложно, потому что я его просто-напросто не знаю. Думаю, что равнодушие к годам – это, как говорят психиатры, такой «защитный механизм». Первые два года я провёл в детском доме (меня оставили у входа, когда мне уже было несколько месяцев), поэтому день моего рождения известен лишь приблизительно – где-то в конце осени – начале зимы. В приюте для проформы записали 31 декабря. Придурки.

Но новогодний день рождения не мешает мне с трудом вспоминать год моего появления на свет. Каждый раз, чтобы назвать точный возраст, мне приходится изрядно поднапрячься. Сначала я перебираю произошедшие тогда в мире события, чтобы всё сопоставить и, наконец, выдать приблизительную дату. «Когда мы космос освоили? В шестьдесят первом. Значит, уже родился – или нет? Может, тогда я ещё даже не родился?» Так каждый раз происходит. Хоть убей, не могу точно вспомнить…

Но с возрастом затруднения только прибавляются. Не выгляжу я на свои года. Если я с незнакомым человеком договорился о встрече в общественном месте, то он обязательно пройдёт мимо. Про трудности с проверкой документов и рассказывать не буду, тут уж вечная беда – под сорок, а то и тридцать пять – ещё куда ни шло… И нет ощущения полувека за плечами… Словно с определенного момента я просто перестал стареть.

В общем, вопрос возраста для меня достаточно болезненный. Для удобства решим, что мне пятьдесят.

Удивительно, но о том случае, который определил моё журналистское будущее, я рассказал Лёше в первый же день знакомства. Подумать только, какому-то случайному пареньку выложил всё подчистую! Вытащил из тайника души самую большую занозу и дал её внимательно рассмотреть. Почему так случилось? Может из-за его необычайной наивности, которой и я «болел» в детстве? В этом мы с ним похожи. Только представлю эту картинку со стороны, сразу смеяться хочется – я, развалившись, чуть ли не на трёх сидениях, скольжу внимательным взглядом по бегущим мимо людям и о чём-то неспешно «повествую» сидящему рядом со мной молодому «мусору». Лёша меня сам поправил, когда я его по привычке ментом назвал. Сказал, это у них среди своих деление такое: те, кто постарше в звании, по кабинетам сидят – это «менты». А те, кто улицы патрулирует и «с народом» дела имеют – те «мусора». Хотя само слово ещё до революции произошло от аббревиатуры МУС – Московский Уголовный Сыск. Раньше так лишь следователей называли, а теперь обидное «мусор» даже среди самой милиции имеет другое значение. Я и не знал.

Не буду гадать, что да почему… Возьму за аксиому свершившийся факт – я раскрылся перед Лёшей, о чём совершенно не жалею. Он задал мне вопрос, который мне задавали тысячи раз – почему я стал журналистом? – и в этот раз хотел ответить какую-то чушь, а сказал правду…

Вспоминать было ужасно больно.

Я тогда отслужил в армии и собирался в университет поступать на историка. Почему на историка? А мне всё равно было куда. Многие поступали в ВУЗы, я и последовал за большинством. Молодой же, дурак-дураком.

В ту пору как раз ехал на «День открытых дверей» факультета получить свою дозу пыли в глаза. Но поездка была чистой формальностью, родители давно решили меня по стопам отца отправить, а я и не сопротивлялся.

Добираться было долго. Сначала – на метро, затем – на автобусе. Я стоял у окна, как обычно в полудрёме ковыряясь в своих мыслях. Вдруг, сам не знаю почему, я «проснулся» – стал вглядываться в лица людей, стараться понять, где я еду и когда уже моя остановка. Тогда-то моё внимание и привлек разговор двух мальчишек.

Они стояли позади меня и очень громко разговаривали, хотя всего минуту назад я ни звука не слышал.

– Ого… где взял? – говорил один голос. Я пока не оборачивался и не мог видеть, кто говорит, но голос принадлежал подростку.

– Где взял, там уже нет, – довольный произведённым эффектом, ответил более грубый голос.

– Она, наверное, бешеных денег стоит?

– Ещё бы! Да и если деньги есть, не каждый найти сможет… Редкость, как-никак!

Тогда я не выдержал и осторожно, как можно более незаметно, обернулся. Два пацанёнка, лет по 13—14, стояли, склонив головы над виниловой пластинкой.

– Дашь послушать? – без особой надежды спросил полноватый румяный паренёк. – Всего на денёк.

– Да, конечно, бери, – легко согласился другой, маленький, щуплый очкарик с совершенно неподходящим ему грубым голосом.

– Что, правда что ли, можно? – не поверил тот своему счастью.

– Правда, правда, – причём это не было великодушием. Малец на самом деле просто решил отдать другу дорогую вещь.

– А родители ругаться не будут? – казалось, полноватый отговаривал щуплого от необдуманного поступка.

– Они в курсе.

– Спасибо большое! Я тебе тогда в четверг отдам, хорошо?

– Хоть в пятницу. Мне всё равно её пока слушать негде…

На этом я снова «уснул» и дальше уже не слушал. Помню только, подумал, что я бы даже лучшему другу зажал столь ценную вещь. Но очкарик, видимо, был не из жадных.

Я благополучно забыл о подслушанном разговоре до пятницы.

В пятницу весь город поразила весть о жестоком убийстве подростка одноклассником из-за какой-то редкой «буржуйской» пластинки. Пухлику, не желающему отдавать собственность обратно, очкарик размозжил голову восьмикилограммовой гантелей. Я не мог знать наверняка – они это или нет – такое в газетах не печатали в те времена. Слухи также не упоминали о внешности ребят. Но всё равно я знал, что это были именно они.

После того случая я больше никогда «не засыпал», внимательно наблюдая за всем, что происходит вокруг меня. Люди в транспорте и на улице, бушующий город, неподвластная природа – всё это стало ощущаться совсем по-другому – одной большой декорацией (лица и тела людей – это всего лишь хорошо сделанные маски и костюмы; городские пейзажи – фанерные обманки; закаты и рассветы – поблагодарите осветителя). Мне казалось, что под верхним слоем всегда находится ещё один – настоящий, скрытый от глаз… И я хотел его увидеть своими глазами, чтобы, наконец, ответить на вопрос, который был «вытатуирован» под веками моих глаз и который мне приходилось видеть каждый раз, когда закрываю глаза: «ПОЧЕМУ?!»

Тогда такой науки, как психология, толком-то и не существовало. Поэтому единственный способ ответить, который я нашёл – стать журналистом. По крайней мере, мне так казалось.

Когда я замолчал, Лёша лишь спросил, буду ли я здесь в следующую субботу. Я ответил, что прихожу сюда каждую неделю. Тогда он встал, простился и ушёл, так и не сказав, что он по этому поводу думает. За что я ему очень благодарен.

В следующую субботу он попросил продолжить рассказ о прошлых событиях.

– Понимаешь, Лёша, – говорил я, как обычно, развалившись на сидениях. – В журналистике всегда соблюдались определённые каноны: как писать, о чём, сколько… То есть контролировалось буквально каждое слово. Я, конечно же, имею в виду времена Союза. Безумная, безжалостная цензура выискивала в каждом слове скрытый смысл и подтекст. Писать можно было только о прекрасной стране во главе с ещё более прекрасной партией или об ужасном Западе – одно из двух. Тот, кто не следовал этим правилам, не мог оставаться журналистом! А меня не интересовала вся эта политика, отношения между странами, власть – в этом не было ответа на мой вопрос. Он был в судьбах людей. И об этом, именно о простых судьбах – о проявлениях настоящего, того, что внутри, а не напоказ, и стал я писать. Нет, не о героизме… не знаю, как объяснить – почитай мои статьи, тогда все поймёшь.

– Я почти все их читал.

– Тем легче. Тогда ты в курсе, насколько я выходил за рамки журналистики тех лет. Представляешь, а меня печатали! Печатали много, охотно и с удовольствием. Когда написал свою первую профессиональную статью, я думал, мало того, что меня не пропустят, так ещё и упекут за антисоветчину.

Вопреки ожиданиям, статью опубликовали. Как по мановению волшебной палочки, читатели завалили редакцию доброжелательными отзывами. Тогда мне, представляешь, молодому зелёному студенту третьего курса журфака доверили вести колонку, малюсенькую, в одном из центральных еженедельников. Но это было только начало! Весь путь пересказывать не стану. Я ведь о другом хотел тебе рассказать…

Разговор на прошлой неделе, после которого ты сбежал… Не отпирайся. Ведь сбежал! В общем, я не только из-за тех пацанят стал журналистом. Ты говорил, что восхищаешься моей смелостью. Как ты выразился: «И в огонь, и в воду, и под пули». Так вот, выбрал я столь непостоянную и зачастую опасную профессию, где в погоне за сенсацией порой приходится проявлять смелость и даже безрассудство, только лишь потому, что я – трус.

Моё лицо и тело – такая же маска, поверхностный слой, под которым сокрыто множество комплексов. Я ничем не лучше других. Понимаешь, детство даёт о себе знать: хоть я и был маленький, но те два года в приюте помню чётко. Уже тогда никто толком не знал мой возраст – выгляжу на четыре, развитие шестилетки.

Я попал в Дом ребёнка… (Правда, совершенно не помню, откуда, будто моя жизнь начинается у этих казённых стен…) Попал в детский дом, в мир, где главным законом всегда останется «выживает сильнейший». С первых дней я это почувствовал. И ладно бы, зацепиться хоть за что-нибудь мог, там… по маме скучал или, как другие, по дому… но этого не было. Будто выбросили меня абсолютно голого, пустого в бурный океан – болтайся, выживай, как хочешь. И вся эта мелочная человеческая грязь кругом, наказание повседневностью, выращивание из маленьких людей никчёмных взрослых, хронических неудачников. И когда меня усыновили, часть этой мерзости всё равно осталась, навечно въевшись в кожу.

Я попал в семью, где жили совсем по другим правилам: меня учили добру, любви и вере в человека, одновременно боготворя меня. Представляешь, какая это разница? Переход от мира ненависти в мир любви оказался жестокой штукой. У меня в мозгу что-то перегорело, какой-то чип, и я оказался совершенно неспособен бороться с тёмным обличием жизни. А вдобавок бешеная любовь родителей, одним словом, окончательно добила. Я боялся боли и страданий больше всего. Ну скажи, как мне тогда было научиться жить за пределами карамельного домика, с такой заботой выстроенного моей семьёй? Жизнь, в свою очередь, постоянно давала мне понять, что, если я не научусь защищать себя – будет плохо. Проблемы сыпались одни за другими, а я совершенно не умел с ними справляться, беспомощно барахтаясь под любым натиском. Единственным верным решением на тот момент было податься в «воспеватели правды», чтобы научиться терпеть и боль, и страдания. Чего удивляешься? Тут мозгов даже особых не нужно было, чтобы понять: если так и дальше будет продолжаться, малейшее дуновение ветра переломит меня пополам. Вот я и рассудил, что уж лучше осознанно искать неприятности и учиться выбираться из них, чем ждать, пока нежданно-негаданно шлёпнется сверху какая-нибудь гадость… И что тогда? Останется только мозги по асфальту собирать.

– Судя по вашей философии, Андрей Иванович, – медленно, внятно и слегка недоверчиво начал Лёша, – я должен был на физика идти учиться.

– Почему на физика? Это тут причём? – удивился я.

– Потому что я никогда толком считать не умел и формулы плохо запоминаю… Вы же пошли в совершенно неподходящую область. Вот и получается, что я тоже должен был выбрать самый трудный путь. Не понимаю…

Я ненадолго задумался. Несмотря на то, что мое основное оружие – умение обращаться со словом, мне порой бывает трудно найти точное выражение. Вот я и размышлял, как бы доходчивее донести до Лёши свою мысль.

– Ты должен был бы стать физиком только в том случае, если бы чувствовал себя в этом ущербным.

– То есть?

– Ну, смотри. Я, например, тоже с цифрами совершенно не дружу. Хотя следовало бы… Но не чувствую никакого дискомфорта потому, что не обладаю знаниями и навыками счетовода. А вот то, что у меня напрочь отсутствует слух и я с тоской смотрю на пляску пальцев по клавишам рояля, говорит о многом. Я говорю не о том, что нужно учить ненужные науки и развивать неподходящие человеку черты. Нет! Там, где пусто – ничего нет и искать не нужно.

– Вы имеете в виду преодоление страхов?

– Ну… и да, и нет. Мне кажется, любому писаке легче всего изъясняться образами. Так вот, мне представляется, что мы изнутри, в душе, похожи на шкафы.

– Шкафы?

– Да. С полками, на которых книжки всякие хранятся, вазы, статуэтки и фотографии. Человек с рождения не чистый лист, а пустой шкаф…

– Забавно звучит, – улыбнулся приятель.

– И выглядит так же. До нашего рождения все полки в шкафах были заполнены, а когда мы появились на свет, они опустели. Наша задача – максимально заполнить их в течение жизни. И не забить лишь бы чем, а чтобы всё было именно так, как и было. Если на полку, предназначенную для твоей фотографии с семьёй, ты гордо водружаешь учебник физики, то, что бы ты ни делал, как бы ни закрывал глаза, ощущение, что должно быть не так, не покинет тебя на протяжении всей жизни. Вот в чём дело! Ты, как и любой из людей, прекрасно чувствуешь, чего именно тебе не хватает. Стоит только следовать этому зову души – и окажешься там, где должен. И не потребуется взирать на успешных людей с тоской и завистью, называя их счастливчиками и баловнями судьбы. Мой секрет успеха прост – постоянно следуй зову души, как бы не было страшно. Всего и делов! Теперь понял, почему я журналистику выбрал?

– Кажется, да, – кивнул Лёша.

– Ну, вот и славно… – зевнул я.

С Лёшей мы познакомились на вокзале. Ничего удивительного. Ведь именно это место почти всегда становится для меня точкой соприкосновения со внешним миром.

Я, как обычно в субботу, вошёл в здание вокзала, поднялся на второй этаж, на своё место под видеокамерой. Расстегнул куртку, снял шапку, положил рядом сумку, выключил плеер. Тогда ко мне и подошли двое ребят в форме.

– Старший лейтенант, Дмитрий «Какой-то-там» – сурово представился старший по званию. – Что Вы тут делаете?

«Вот и заприметили», – подумал я. Рано или поздно, но это должно было случиться.

– Сижу, за людьми наблюдаю, – глупо улыбаясь, полушутливо ответил я.

Милиционеру Дмитрию явно не понравилось, что его не воспринимают всерьёз. Голос стал ещё напряженнее и грубее.

– Я вижу, что Вы именно просто сидите и наблюдаете за людьми безо всякой цели. Вы кого-нибудь встречаете или провожаете?

– Нет, – честно признался я. Если бы соврал, они могли бы спросить номер поезда и тогда стало бы ещё хуже.

– Тогда зачем Вы здесь?! – уже совсем угрожающе спросил лейтенант. Второй милиционер выглядывал из-за спины старшего, вообще чувствуя себя лишним, словно случайный свидетель семейной ссоры.

– Кофе попить. Очень люблю мокаччино из автомата. А такой, как в этом, – я кивнул в сторону стоящего неподалеку короба, – нигде не попьёшь. Вкус особенный.

Мент отступил от меня на два шага.

– Пройдёмте с нами, – приказал он.

Я тяжко вздохнул.

– Прошу меня извинить. Часто мои шутки неуместны. И, хуже того, совершенно не ко времени.

После моих слов лейтенант немного расслабился, и снова подошел ближе, нависнув надо мной серым камнем.

– Итак? – выжидающе протянул он.

– Я журналист… писатель. Вокзал меня вдохновляет, вот и всё.

Для пущей убедительности залез в сумку и вытащил удостоверение журналиста-международника. Милиционер внимательно изучил мой документ, который для меня надёжнее паспорта. Пробубнив мои данные в рацию и получив из неё «добро», он отдал мне документ, козырнул, и мы расстались.

Потом я неоднократно замечал, что второй патрульный, который за всё время «столкновения» не проронил ни слова, в процессе обхода постоянно на меня пялился. Наверное, он-то и отпугнул от меня вдохновение, ради которого я пришёл на вокзал. Пришлось обойтись кофе и книжкой. В тот день я ушёл ни с чем.

Ровно через неделю, сидя на том же месте, в момент, когда я делал в блокноте пометки, надо мной возникла тень. Подняв глаза, я обнаружил того второго паренька, что был с лейтенантом. Назвать его ментом язык не поворачивается. Потому что ещё в прошлый раз у меня возникло ощущение, будто совершенно случайного человека, например, учителя начальных классов, переодели в форму и заставили бродить по вокзалу в поисках нарушителей. Не был он похож на представителя правоохранительных органов.

– Андрей Иваныч, можно к Вам присесть? – вежливо спросил паренёк, одетый в чёрный спортивный костюм. Сейчас он больше походил на воспитанного хулигана.

– Да, конечно, садитесь. Я переложил сумку на другой край, чтобы освободить сидение. Парень присел.

– Меня Алексей зовут… Лёша.

– Очень приятно, – мне совершенно было непонятна цель его появления. – Чем могу быть полезен?

Он замялся, не зная, как начать:

– Я хотел просто с Вами пообщаться.

– Пообщаться?! – удивился я.

– Ну… дело в том, что мой отец, царство ему небесное, рьяно следил за Вашей карьерой. Все журналы скупал с Вашими статьями и очень уважал Ваше мнение. Если бы он узнал, что Вы сейчас в нашем городе, совершенно непонятно, каким образом оказались…

– Из-за вокзала, – пояснил я.

– Что?

– Говорю, я в вашем городе поселился исключительно из-за вокзала.

– А что с вокзалом не так? – он все силился понять меня.

– Наоборот, очень даже так. Не поверишь, но я полстраны объездил, пока не нашел подходящий вокзал.

– Зачем? – недоумевал мой новый знакомый.

– Как зачем?! Чтобы статьи писать, конечно. У меня после развода в душе кое-где брешь образовалась… так сказать, некоторые полки опустели…

– Полки? – уточнил Леша.

– Потом как-нибудь объясню. И вот из-за этой пустоты внутри я не мог работать. И чтобы суметь дальше творить, создавать свои статьи, мне нужно было эти пустоты чем-то заполнить… Временно, само собой. Пока не зарастут. Мне для вдохновения особое место нужно – энергетически активное. У каждого оно своё. У меня это вокзал. Причем именно этот вокзал. Понимаешь?

– Нет…

Я тяжко вздохнул.

– Чтобы понять, ты должен хоть что-нибудь написать.

– Что написать?

– Ай, всё равно… Главное, чтобы с душой, от себя! Письмо, рассказ, историю, воспоминание – что угодно. Это, конечно, если хочешь понять про мой особый вокзал.

– Хочу.

– Тогда напиши что-нибудь и принеси, – предложил я.

– Хорошо. Можно ещё вопрос?

– Конечно.

– Мой отец всегда спросить у Вас хотел… Про Вашу биографию почти ничего не известно. Ему интересно было, каким образом Вы в журналистике оказались? Он говорил, что Ваши статьи ни на чьи не похожи из всей пишущей братии. Папа говорил, что у Вас даже не то чтобы стиль особенный, а, скорее, душа между строками хранится!

Тогда я ему и рассказал о том случае.

– Теперь понял, почему я журналистику выбрал?

– Кажется, да, – кивнул Лёша.

– Ну вот и славно, – зевнул я.

Он замолчал, о чём-то задумавшись, а я не мешал ему размышлять. Может, что полезное для себя надумает.

– Вы это… мне в прошлый раз сказали написать что-нибудь, если хочу про вдохновение понять, – он полез в карман, достав оттуда сложенный вчетверо листок. Вот!

Леша протянул мне своё сочинение, совсем по-детски, словно в школе учителю на проверку. Я взял его листы и положил их на соседнее сидение, рядом с сумкой.

– Вы не будете читать? – недоумённо спросил Лёша.

– Нет, зачем?! Мне твой опыт нужен, а не текст. Написав что-то, ты теперь знаешь, как это делается, и сможешь сам больше понять.

Он все ещё смотрел на меня непонимающе. Не знаю, что у него происходило в голове, но внешне это выглядело так, словно каждая мысль даётся ему с большим трудом.

– Когда писал, что самое сложное было?

– Самое сложное? – повторил он, пытаясь вспомнить. – Самое сложное? Мне вообще эти два листа с огромным трудом дались. Но труднее всего – правильно выразить на бумаге то, что в голове.

– В самую суть! – обрадовался я точности его слов. – Правда, рой мыслей в голове абсолютно отличается от того, что в результате записано?

Он кивнул.

– Основной сложностью, по крайне мере, для меня, всегда оставалась и останется то, как так выразить свои ощущения, чтобы другие поняли тебя правильно?

– И? – поторопил он меня.

– А что «и»?! Смотри по сторонам, ничего не делай, старайся не думать… и ты поймёшь, зачем я прихожу на вокзал.

После этих слов я совершенно привычно приложился головой к холодной стене «под мрамор» и начал смотреть… Лёша, последовав моему примеру, сделал так же.

…Сначала мне скучно. Я сижу, просто глядя перед собой. По привычке моему телу и мозгам хочется себя чем-нибудь занять, увлечься или уснуть, но я подавляю любые желания и выметаю из головы любые мысли. Это тяжело, но я упорно продолжаю просто смотреть перед собой – не оценивать окружающих, не стараться что-то понять или уловить – а именно просто наблюдать. Я – наблюдатель.

Спустя полчаса такого вот бездействия я начинаю ВИДЕТЬ зал ожидания. Место, где удивительно смешаны спокойная леность и неожиданная спешка. В этом месте люди пребывают как бы в пограничном состоянии – им не надо здесь быть «кем-то», здесь единственная задача – ждать, чтобы потом спешить. И весь этот муравейник, то заполненный до предела, то полупустой, – вдруг распадается на составляющие – нет больше единого вокзала. Объявления о прибытии и отправлении, дрожь стен от проползающих мимо титанов, запах мазута, такие разные и одновременно одинаковые люди – все это становится самостоятельной, отдельной сущностью. Они разделяются, отдаляются друг от друга, а между ними – лишь пустота… вот эта пустота и нужна мне. Я закрываю глаза и впитываю её, поглощаю – мое вдохновение на целую неделю. Улавливаю каждый шорох, запах, звук. Я наполняюсь кипящей, сокрытой в движении жизнью, чтобы создать что-то своё, чтобы написать ещё одну историю о настоящем человеческом.