Перстни шейха

Святослав Яров

Перстни шейха

Когда-то давно в Кухистане

Зимы в горах Эльбурса суровы. У стражника, поставленного при выходе во внутренний двор крепости, давно уже от холода зуб на зуб не попадал. Он так замёрз, что с трудом держался на ногах, намертво вцепившись окоченевшими руками в древко тяжёлого копья, которое служило ему сейчас скорее опорой, нежели оружием. Единственным желанием продрогшего до костей бедолаги было – поскорее смениться и выпить пиалу горячего чая, чтобы хоть немного отогреться… Но нежданно полночную тишину нарушили шаги, гулким эхом отозвавшиеся в пустоте широкого прохода, ведущего из дальних жилых покоев. Кто-то шёл по коридору. Караульный вмиг преобразился – словно старый сторожевой пёс, он стряхнул сонное оцепенение и принялся всматриваться в темноту, силясь разглядеть, кому это вздумалось разгуливать здесь среди ночи? Тусклый свет чадящих факелов, укреплённых на почерневших от копоти стенах, не в силах был рассеять мрак, сгустившийся под низкими каменными сводами, однако потуги бдительного стража оказались не напрасны. Даже при столь скудном освещении он узнал приближающегося человека, а, узнав, немедля склонился в почтительном поклоне и дрожащим, то ли от стужи, то ли от испуга, голосом произнёс приличествующие случаю слова приветствия:

– Мир тебе, милость Аллаха и его благословение, достопочтимый шейх.

Малым детям ведомо, что шейхами уважительно величают людей преклонных лет. Вероятно в любом другом месте подобное обращение к мужчине, едва достигшему двадцатипятилетнего возраста, показалось бы неуместным… В любом другом, но не в Аламуте, ибо человек, шествовавший в сей поздний час по тёмному промозглому коридору, был ни кто иной, как грозный повелитель исмаилитов* Ала ад-Дин Мухаммад. Впрочем, подлинное его имя мало кому было знакомо. Сам он предпочитал скромно именоваться даи имама. Ближайшие сподвижники называли его карающим мечом Аллаха. Всем же прочим он был более известен, как шейх аль-Джебал, то есть старец гор, как в своё время народная молва нарекла устроителя

*Исмаилиты – воинствующая секта шиитского толка, сумевшая в конце XI века создать на территории Персии, захваченной сельджуками, собственное независимое государство, просуществовавшее до 1256 года, когда оно было разгромлено монголами.

единственного угодного Аллаху государства аль-Хасана ибн ас-Саббаха, мир праху его… А потом точно так же стали называть и всех последующих исмаилитских правителей. Оттого-то, теперешнего, седьмого по счёту, властелина Аламута, несмотря на молодость, по-прежнему привычно величали шейхом аль-Джебала и в стенах крепости, и далеко за пределами подвластных ему земель.

Не проронив ни слова, шейх проследовал мимо согбенного воина. Оказавшись под открытым небом, он зябко поёжился на морозном воздухе, плотнее закутался в тёплый халат и, сутулясь под порывами студёного ветра, направился к самой высокой башне цитадели. Блюститель же ночного покоя, не смея поднять головы, опасливо проводил взглядом удалявшегося повелителя до тех пор, пока тот не скрылся из виду, и лишь тогда только распрямил спину, испустив вздох облегчения. Надо признать, что повод для беспокойства у него был, и весьма серьёзный… Нынешний глава исмаилитов вёл жизнь добровольного затворника, предпочитая всему прочему уединение, молитвы и книги. Он почти не покидал своих покоев, лишь изредка выбираясь наружу с наступлением темноты. Если же во время поздних прогулок шейха по крепости кто-нибудь попадался ему на глаза, то бедняга чаще удостаивался тяжёлого взгляда, от которого кровь в жилах стыла, чем доброго слова или благословения. А бывало и того хуже – не прошло ещё и двух лун, как он повелел сбросить со стены нерадивого караульщика, задремавшего на посту и не заметившего его приближения… Сегодня, хвала Аллаху, владыка Аламута не обратил никакого внимания на склонившегося пред ним стража, словно вовсе его не заметил.

Шейх ступил на крутую каменную лестницу, которая спиралью обвивая башню, вела на самую её вершину. Там наверху, где единственными молчаливыми собеседниками его станут безмолвное звёздное небо и обступавшие крепость со всех сторон горные вершины, намеревался он найти полное уединение, дабы без помех предаться серьёзным размышлениям о дальнейшей судьбе вверенной его заботам державы. Начиная долгий подъём, шейх невольно обратился мыслями к былому… Осмелься кто-нибудь сто тридцать лет назад предречь, что презренным вероотступникам – к каковым проклятые гузы* причисляли исмаилитов – удастся основать в пределах Сельджукидского султаната собственное государство, его несомненно сочли бы безумцем. Да и как иначе назвать того, кто допустил бы саму мысль, будто повсеместно преследуемые и гонимые мятежные еретики однажды сумеют свершить подобное?! Куда охотнее верилось, что этих нечестивцев попросту истребят всех до единого – столь сильна была к ним в ту пору всеобщая ненависть.

Вероятнее всего, так бы оно и сталось, не появись долгожданный спаситель в лице аль-Хасана ибн ас-Саббаха, да упокоит Аллах его душу… То был, воистину, великий человек! Исхитрившись овладеть Аламутом, считавшимся дотоле неприступной твердыней, он укрепился здесь и объединил под своей рукой

*Гузы или огузы – тюркоязычные племена Центральной и Средней Азии. Гузами были и сельджуки, основавшие в последствии династию султанов Сельджукидов.

многочисленных своих сторонников, населявших север Ирана, чем положил начало смно исмаилитскому государству, сердцем которого сделал Аламут. Потом он наводнил десятками новых крепостей близлежащие местности, и в дальнейшем на протяжении многих лет настойчиво отрывал от погрязшей в распрях державы Сельджукидов кусок за куском, мало-помалу подчинив своей воле сперва весь Кухистан, затем Мазанадаран и Семнан… Не беда, что в удел недавним изгоям достался суровый горный край, почти лишённый пригодных для произрастания плодов и злаков земель, где отвесные скалы перемежались с бездонными пропастями, а дорогами путникам служили, как и сотни лет назад, тропы, проложенные дикими козами. Свершилось главное, тысячи отверженных, которым ранее судьба предоставляла лишь жалкий выбор между невыносимой жизнью и мучительной смертью, обрели надежду на спасение и покой…

Чем выше шейх забирался по ступеням, тем сильнее становились порывы пронизывающего ледяного ветра, обжигавшего лицо и проникавшего под одежду. Он остановился, чтобы передохнуть, укрывшись в небольшой, специально для этой цели устроенной в стене нише, и через краткое время тронулся дальше, кутаясь в стёганый халат, в стремлении сохранить остатки тепла. А мысли его, между тем, текли своим чередом… Вопреки всему, государство исмаилитов, окружённое со всех сторон сельджукскими владениями, выстояло. Оно не просто уцелело, но и значительно расширило собственные пределы, заставив считаться с собой правителей и сановников смежных земель. Поистине мудрым властелином явил себя аль-Хасан ибн ас-Саббах, да будет Аллах доволен деяниями его… Не имея достаточных средств на содержание сильной армии, и принужденный постоянно обороняться от посягательств извне, он избрал своим оружием страх… Страх скорой, неотвратимой смерти для любого, будь он, хоть, трижды величайший из великих, кто имел неосторожность словом или делом выказать исмаилитам враждебные намерения! Владыка Аламута был беспощаден и настойчив – те, кого он приговаривал к смерти, рано или поздно умирали, пронзённые в сердце отравленными кинжалами подосланных к ним федаев*. Но был он также и дальновиден – являясь несомненной карой за содеянное либо замышляемое против его державы злодеяние, каждая такая расправа служила предостережением. Таким немудреным способом повелитель исмаилитов передавал кровавое послание своим недругам. Он словно обращался к тем из них, кто покуда оставался в живых: «Смотрите и содрогайтесь! Ничто не смогло предотвратить погибели моих противников: ни высокое положение, ни деньги, ни бесчисленная стража… Одумайтесь, ибо в противном случае вас ожидает та же незавидная участь!»

Тогда-то и прозвали его в народе грозным шейхом аль-Джебала, слухи о жестоких деяниях которого разносились из города в город, из селения в селение, из дом в дом, достигая самых отдалённых уголков

*Федай – буквально, человек, жертвующий собой во имя веры или идеи. Убийцы-смертники используемые исмаилитами для осуществления террора и достижения своих политических целей.

необъятной Азии. Порой хватало случайного упоминания о нём в присутствии кого-нибудь из больших либо малых восточных властителей, чтобы надолго лишить того покоя. Да и коронованные особы Запада искали благоволения предводителя исмаилитов, дабы ненароком не нажить в его лице смертельного врага. Уже тогда, с лёгкой руки возвратившихся из Святой земли крестоносцев, Европу наводнили легенды о неуловимых, повсюду проникающих безжалостных убийцах-ассасинах – так латиняне на свой лад окрестили федаев – способных добраться до кого угодно, лишь бы на то была воля могущественного владыки Аламута, укрывшегося в своём неприступном горном логове и зорко следящего оттуда за всем, что происходит в остальном мире. И столь силён был ужас, внушаемый шейхом аль-Джебала, что никто из власть предержащих не мог быть спокоен за своё будущее, ибо в числе неугодных ему людей мог оказаться всякий… Словом, и правители Востока, и правители Запада, трепетали перед, как писалось тогда в латинских хрониках, «ужасной силой, рассылавшей из неприступных мест смертельные удары, от которых нигде не было спасения, и которые поражали лишь вышестоящих, чаще, чем всех прочих». Не позабылось ещё, как прославленный подвигами отважный султан Санджар – последний из Сельджукидов истинно великий воин – отправился, было, в Кухистан во главе сильного войска, дабы стереть с лица земли Аламут, гнездо проклятых бунтовщиков и презренных нечестивцев. Однако на полпути бесстрашный султан внезапно оказался от своего намерения и возвратился в Хорасан, после чего вступил в переговоры с теми самыми еретиками, коих совсем недавно намеревался безжалостно покарать. И всё осталось по-прежнему, словно не было никакого похода… Доподлинно неизвестно, но ходили упорные слухи, будто склонил султана к таковому решению обнаруженный им у себя в изголовье на одном из привалов отравленный кинжал, к которому, якобы, прилагался свиток с предложением мира и взаимоуважения, пописанный самим аль-Хасаном ибн ас-Саббахом, да не сотрётся имя его в памяти потомков… Так или иначе, но долго ещё потом никто не смел даже приблизиться к границам подвластного исмаилитам горного края.

Немало воды утекло с тех пор. Время безжалостно – рано или поздно всякому живущему уготована неминуемая кончина. Каждый, кого родила женщина, смертен, а посему, пройдя отмеренный ему земной путь, достойнейший из достойных аль-Хасан ибн ас-Саббах по воле Аллаха оставил этот мир и отправился в джаннат* – сады благодати, наполненные обильными плодами и живительной тенью. Вкупе с учением ад-дава аль-джадида** верные соратники унаследовали от него сильную обширную державу. По мере сил способствуя укреплению с таким трудом обретённого государства, последователи его продолжали наводить страх на властителей сопредельных земель. Истины ради следует признать, что поначалу это было не так уж

*Джаннат – рай, райские сады, в которых будут пребывать праведники и верующие после смерти.

**Ад-дава аль-джадида – буквально, «новый призыв», религиозная, но скорее, всё же, идеологическая, доктрина исмаилитов, сформулированная аль-Хасаном ибн ас-Саббахом.

и сложно. Пока грызущиеся меж собой бесчисленные наследники почивших владык проливали в междоусобных войнах реки крови в тщетной надежде усидеть на доставшихся им шатких престолах, им было не до мерзких вероотступников, затаившихся в своих крепостях, разбросанных по недоступным горным вершинам. Более того, расчищая себе дорогу к власти, преемники былых правителей нередко прибегали к помощи исмаилитов, дабы раз и навсегда устранить соперника, как правило, брата, дядю или племянника. И ни один шейх аль-Джебал никогда в подобной малости им не отказывал… само собой, за достойную плату. Так что, федаи сложа руки не сидели, и золото обильным потоком устремлялось в подвалы Аламута. Строились новые крепости, прибирались к рукам новые земли, ширилось государство, а, значит, всё шло, как должно…

Так, пребывая в непрестанных рассуждениях о славном прошлом, шейх добрался, до открытой всем ветрам небольшой площадки на вершине башни и принялся неторопливо мерить её шагами. Теперь его обуревали, увы, не столь отрадные думы о настоящем и будущем… Воистину, всё подвержено неминуемым переменам, мысленно посетовал шейх. Мир вокруг стал иным. Слава Аламута с годами померкла. Минули благие времена, когда даже грозный Салах-ад-Дин – победитель неверных – предпочитал избегать открытого столкновения с исмаилитами, закрывая глаза на существование в диких горах Кухистана государства столь яростно ненавидимых им вероотступников… Что проку теперь вспоминать, как некогда Сельджукиды, а, вслед за тем Айюбиды – а, ведь, то были великими воителями! – так и не отважились вступить в открытое противоборство с укрепившимися в горных крепостях приверженцами ад-дава аль-джадида… Былого не воротишь, а грядущие годы, к величайшему прискорбию, радости не сулили. Сегодня шейх получил известие, безмерно его огорчившее, ибо узнал он, что смертельная опасность нависла над его державой.

С прошлой весны в крепости гостил знаменитый эсфаганский слепой магуш* Ахарджуб, чьи предсказания многие полагали бредом безумца… Многие, но не нынешний владыка Аламута, собравший достаточно подтверждений правдивости пророчеств незрячего прорицателя. Немало усилий пришлось приложить, чтобы убедить прославленного магуша, отличавшегося, к слову сказать, вздорным нравом, внять настойчивому приглашению, шейха аль-Джебала и посетить Аламут… Хвала Аллаху, все трудности остались позади. Шёл уже восьмой месяц, как доставленный в крепость слепец-предсказатель обосновался в отведённом ему покое, где проводил время в размышлениях, ни на минуту не расставаясь со своим наргиле**. А сегодня поутру он прислал слугу с предложением навестить его вечером, дабы прозреть. Надо полагать, слова магуша следовало понимать так, что сегодня он соблаговолит, наконец, приподнять

*Магуш – зороастрийский жрец, предсказатель, заклинатель, изгоняющий злых духов и т.д. Именно от этого персидского слова пошло более привычное для нас «маг».

**Наргиле – разновидность кальяна.

невесомую завесу,отделяющую день нынешний от дней грядущих и поведать грозному повелителю исмаилитов, что станется с его государством в будущем…

В условленный предзакатный час шейх явился к Ахарджубу и, переступив порог небольшой комнаты, сделавшейся временным пристанищем прорицателя, остановился. Слепец долго молчал, неторопливо потягивая ароматный дым через янтарный чубук, с таким видом, словно не было для него сейчас занятия более важного, а шейх аль-Джебал, которому подвластно было здесь всё и вся, терпеливо ждал, понимая, что торопить предсказателя бессмысленно, ибо должное быть сказанным, будет сказано и услышано в назначенное время… Тут, Ахарджуб, словно пробудившись от сна, внезапно выпучил невидящие глаза, как будто силился рассмотреть нечто в дальней дали, и громко изрёк замогильным надтреснутым голосом:

– Возрадуйся, ибо не суждено тебе узреть ужасного конца! Ты возжелал прозрения, так знай, тебе наследует малодушный правитель… Шестьсот пятьдесят четвёртый год от Хиджры* станет последним… Придёт неведомый народ, зовущийся монголами, и приведёт его воитель, имя которому Хулагу… И тогда ваши крепости падут одна за другой… Спасенья нет…

Шейх молча выслушал приговор магуша, и поначалу усомнился в истинности жестокого пророчества, полагая, что сделано оно было под воздействием опиума, к курению коего склонен был прорицатель. И хотя, владыка Аламута не проронил ни слова, Ахарджуб словно бы проник в его мысли:

– Неверие пробуждает сомнение… – размеренно произнёс незрячий магуш, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. – Сомнение порождает слабость, а слабость ведёт к погибели… – наставительно вещал он, продолжая таращиться перед собой невидящими очами, а потом вытянул вперёд иссохшую старческую руку. – Дотронься до моей ладони и стань на время моими глазами.

Предводитель исмаилитов покорно исполнил просьбу прорицателя, и, едва их кисти соприкоснулись, перед взором шейха аль-Джебала возникла отчётливая картина… Погожий солнечный день. Перед воротами Аламута толпится множество воинов-степняков, сидящих на низкорослых мохнатых лошадях. Из крепости выходит какой-то человек, лица которого не видно – он словно нарочно прячет его, низко наклонив голову – и, опустившись на колени лобызает копыта коня предводителя кочевников… Потом появляются знакомые очертания стен Ламасара. И здесь всё повторяется – защитники покорно отворяют ворота перед смуглолицыми всадниками… Повсюду происходит одно и то же – считавшиеся неприступными, крепости одна за другой сдаются без боя… Единственно, Гирдкух стойко сопротивляется, но после продолжительной безуспешной осады враги всё же подтаскивают по труднопроходимым горным тропам метательные машины,

*Хиджра – переселение Мухаммеда и его приверженцев из Мекки в Медину, совершившееся согласно мусульманской традиции в сентябре 622 года. Год Хиджры стал первым годом исламского лунного календаря. 654 год от Хиджры соответствует 1256 году от Р.Х.

и начинается решительный штурм. На осаждённых обрушиваются пылающие глиняные шары, начинённые огненным составом. Цитадель охвачена пожаром. По приставным лестницам на стены карабкаются люди. Сверху на головы им летят камни и стрелы. Но падают горящие ворота, и сотни чужых воинов, размахивая кривыми саблями, устремляются внутрь крепости, истребляя всех, кто пытается заступить им путь…

Видение исчезло. Ала ад-Дин Мухаммад обнаружил себя по-прежнему стоящим посреди небольшой комнаты магуша. Слепой прорицатель, как ни в чём не бывало, курил наргиле, размеренно раскачиваясь из стороны в сторону. Получив, пусть и неправдоподобное, но зримое свидетельство неизбежного краха, поражённый увиденным шейх впал в глубочайшую задумчивость, из которой его вывел скрипучий голос провидца:

– Предначертанное в книге судеб да сбудется, и не в силах людей изменить предопределенное свыше… – предостерёг он напоследок.

Так и не произнеся ни слова, владыка Аламута развернулся и вышел прочь. Что ж, в который уже раз, получил он подтверждение достоверности предсказаний всевидящего слепца. Да, многое из того, о чём поведал Ахарджуб, не поддавалось разумному объяснению, но от того-то оно и становилось вернейшим доказательством правдивости сказанного. Откуда безграмотному, не ведающему Корана зороастрийцу знать летоисчисление от Хиджры? Он не мулла и не улем… Кое-что слышать о монголах он, конечно, мог. Наверняка до Эсфагана уже докатились слухи о явившихся из диких степей кочевниках, которые захватили недавно не столь далёкий Хорасан, истребив едва ли не половину населения. Возможно, молва донесла до тамошних мест имя верховного вождя моголов Чингис-хана – воистину, держа уши открытыми, услышать можно многое… Но Хулагу? Как мог проведать о нём слепой старик, обречённый доживать свои дни в вечной темноте, сидя в четырёх стенах? Мыслимое ли дело, без помощи магической силы назвать имя безвестного покуда внука предводителя монгольского войска!

К тому же, своим пророчеством магуш только подтвердил худшие опасения шейха. Монголы! Эти дикие, воинственные кочевники! Исмаилиты, имевшие глаза и уши повсюду, где обитало хоть сколько-нибудь их тайных или явных сторонников, были осведомленны о монголах куда лучше остальных, но мало кто хоть что-то знал о Хулагу – сыне Тули-хана, внуке Чингиса. Он, ведь, пока – всего лишь, ребёнок… Сам Ала ад-Дин Мухаммад наслышан был и о Чингис-хане, объединившем в единый кулак разрозненные племена воинственных степняков, и о его сыновьях, и о внуках, ибо, не первый уже год с тревогой поглядывал на восток. Давно уже предвидел он, зреющую подобно гнойнику и готовую вот-вот выплеснуться из безводных монгольских степей в сторону запада угрозу. Несомненно магуш рёк истину, скрытую от глаз всех прочих – едва ли кому-то по силам измыслить сказку, столь схожую с правдой… А ещё он говорил, что мне не суждено узреть страшный конец, вспомнил шейх. Значит, до указанного срока я не доживу… Что поделаешь – нити людских судеб в руках Всевышнего… Да и не обо мне речь, а об участи государства… Решительно отбросив последние сомнения в правдивости пророчества, он устремил взгляд в непроглядную ночь, опустившуюся на окрестные вершины, и воздел руки к небесам:

– Всё, что свершается, вершится по воле Аллаха… – смиренно промолвил шейх, а потом, опустив голову, пробормотал. – Но где сказано, что он воспрещает кому-либо влиять на течение событий земных?

Итак, известно, когда и как прекратит своё существование единственная угодная Аллаху держава. Это произойдёт не сегодня и не завтра, однако страшный конец предрешён. Неисчислимые орды кочевников волной накатятся с востока. Они пронесутся, словно смерч, сметая всё на своём пути, подчиняя народ за народом, либо уничтожая, тех, кто не пожелает покориться. Исмаилитам общей участи не избежать – наступят и для них чёрные дни. Аламут одним из первых падёт под железным натиском язычников. Потом захвачены и разрушены будут остальные крепости… Монголы подобны сорвавшейся с гор лавине… Кому по силам остановить их? Есть ли путь к спасению? – мысленно вопрошал шейх, однако горные вершины молчали, не давая ответа. Тогда он вновь обратил взор к усыпанному светящимися точками бездонному чёрному небу. Поначалу казалось, что оно лишь безучастно смотрит мириадами глаз на расстилающиеся внизу складки горных хребтов, но шейх умел ждать. И в какой-то миг – а, может, ему это только почудилось – одна из ярчайших звёзд небосклона вдруг замерцала, как бы посылая тайный знак. Лицо седьмого шейха аль-Джебала озарилось догадкой.

– Видящий да увидит, мудрый да уразумеет… – прошептал он, и, обращаясь к далёкому светилу, громко промолвил. – Я внял тебе, Калб-аль-Акраб!

Теперь он знал, что делать. Хулагу ещё нескоро станет ханом. Сейчас он, вероятно, только учится сидеть на коне – говорят, кочевники приучают своих детей к верховой еде с малолетства. Времени впереди достаточно. Три десятилетия – срок, пусть не слишком большой, но и не малый, а, стало быть, нужно попытаться изменить то, изменению подвержено. Чингис-хан, не знающий иной жизни, кроме скудного кочевого существования не чета нынешним изнеженным азиатским властителям, презревшим ратный труд ради покоя и неги. Он – воин, завоеватель, обуреваемый жаждой власти и наживы. Но, если не дети, то внуки его вольно или невольно станут иными. Такое случалось уже не единожды. Рано познав вкус изобилия, они уподобятся тем, избалованным благополучием правителям, которых сокрушил в битвах их славный дед. Звон золотых монет со временем сделается милее их слуху, нежели звон сабель… А, значит, мне понадобится золото, очень много золота… Губы шейха скривились в горькой усмешке: слыханное ли дело, чтобы владыка Аламута, сам исправно взимавший со всех иных плату за страх, вознамерился откупиться от грядущей беды? Воистину, времена меняются…

Жизнь порой становится похожей на кино

Скверной погодой обитателей российского среднеполосья удивить сложно, поскольку она у нас – явление самое что ни на есть заурядное. А вот деньки, когда сухо, светло, тепло, и, в то же время не слишком жарко, наперечёт. Если за год в общей сложности месяца два наберётся – уже достижение. Сегодня был как раз один из таких чудесных дней. Самое начало сентября, плюс восемнадцать, на небе ни облачка – благодать… Чего, спрашивается, ещё человеку от жизни нужно? Вероятно, так – ну или примерно так – умиротворённо рассуждал, невзрачного вида плотный лысоватый мужик, возвращавшийся со своей фазенды на потрёпанной серенькой «девятке».

Казалось бы, всё располагало к безмятежности и душевному покою. Даже Минка в сторону Москвы была на удивление свободна, несмотря на понедельник. В кои-то веки никто никого не обгонял по обочине, не притирался к соседям, норовя протиснуться в узкий промежуток между машинами, чтобы продвинуться на несколько метров вперёд и уже там продолжить ползти с черепашьей скоростью. Этим утром места на шоссе хватало всем. Ехали себе под девяносто и ехали… Неожиданно сзади раздался противный вой сирены, и жиденький поток автомобилей, направлявшихся в столицу, мигая всем, чем только можно, лихо обошёл по встречке гаишный Мерседес. Не иначе как, что стряслось, резонно предположил водитель «девятки», проводив взглядом вспыхивающую красно-синими огнями, машину ДПС. Впрочем, он тут же позабыл о стремительно промелькнувшем нарушителе спокойствия, но, как вскоре выяснилось, несколько преждевременно…