История усталости от Средневековья до наших дней

Далее – внешние телесные проявления, физические страдания; появление множества признаков усталости. «Пена изо рта» у измученных в пустыне франков43 или потеря чувств у крестоносцев, осаждавших Иерусалим, запятнанные кровью, порванные одежды: «они все были грязны, и многие теряли сознание от усталости»44. Или ноги, стертые до кровавых мозолей во время долгих переходов, «отрезанные, разорванные под щиколотками штанины»45. Симптомы почти «терминального состояния», вызывающие трепет и уважение.

Привилегии, даваемые выносливостью

Бой, в котором мешаются «органическое» и «моральное», сила и решимость, придает веса его участнику. Сражение – вещь ценная. Чтобы победа вызывала уважение, битва должна быть «долгой и ожесточенной»46, иными словами, «в высшей степени жестокой и очень продолжительной»47. Воин тоже высоко ценится. Он должен быть стойким и непримиримым, таким как граф де Сен-Поль, который в битве при Бувине в 1214 году «сражался очень долго и изо всех сил и был изнурен множеством нанесенных им ударов»48, или упорным и несгибаемым, как герой романа XIII века «Жеган и Блонда», не позволявший себе ни малейшей передышки во время боя»49. Со временем цена затраченных усилий повышается: в Средние века в большей мере ценятся терпение, а не стремительность, замедленность, а не скорость, такие «мужские доблести, как агрессивность и способность сопротивляться любому натиску»; воин воплощает почти символическую цель: он должен во что бы то ни стало выстоять и «не показать слабость»50.

Взгляд через призму усталости в бою выявляет два важнейших момента: способность одних воинов превзойти собственные силы и способность других игнорировать свою слабость. Первые демонстрируют умение терпеть, действия вторых говорят о презрении к боли. Выносливость, способность сражаться на протяжении долгого времени, – главное качество воина. Жак де Лален, авторитетная персона при Бургундском дворе, демонстрирует это качество, культивируя ценный навык: «Он больше, чем кто-либо другой, был опытен, способен к сопротивлению и умел разгорячить противника»51. Галахад, «лучший в мире рыцарь», проявляет выносливость, развивая в себе неизменное хладнокровие, «непоколебимое и неутомимое»52. Обладание тем же качеством ожидается и от лошади: таким был конь Бодуэна в «Покорении Иерусалима», «Пренсо Арагонец, которого невозможно было загнать»53, или арабский скакун Фабюр, «который может проскакать двадцать лье галопом, не устав и не сбавив скорость»54.

Это качество в Средние века становится все более важным и даже начинает учитываться в рыцарских поединках. В XV веке зрители с интересом считают количество выпадов и ударов, оценивают их ожесточенность, обращают внимание на продолжительность поединка. Например, в Генте 15 декабря 1445 года Жак де Лален сражался с одним сицилийским рыцарем. Бой продолжался до ночи: «Поистине все, кто присутствовал на поединке, утверждали, что никогда они не видели, чтобы делалось так много выпадов и наносились такие жестокие удары»55. Более того, случалось, что планируемое количество ударов сообщалось атакующей стороной заранее и было признаком уверенности в себе, способности к сопротивлению или, лучше сказать, доблести. Это оговаривалось в регламенте поединка, состоявшегося на берегах Соны 2 октября 1450 года: «Количество рубящих ударов должно быть предварительно зафиксировано»56. Эта идея подтверждается «красноречивым» количеством ударов (шестьдесят три), которые некий Жан Питуа собирался нанести Жаку де Лалену 15 октября 1450 года57. Так в XV веке косвенным образом начинает возводиться в ранг доблести способность к сопротивлению.

Воспитание через «продолжительное» страдание

Все эти качества в конечном счете формируют рыцаря. Жан де Бюэй, соратник Жанны д’Арк, считает условием приобретения «чести и славы в боях» необходимость уметь «прежде всего терпеливо сносить продолжительные тяготы и невзгоды»58. Жан ле Менгр по прозвищу Бусико, которому в 1391 году Карл VI присвоил звание маршала, подробно рассказывает об этом требовании, вспоминая свою воинственную молодость; лейтмотивом его воспоминаний становится слово «долго»: «Никакие тяготы ему не были страшны», он «подолгу был на ногах», привык «надолго задерживать дыхание», «подолгу» совершать ратный труд, «подолгу» размахивать топором, его руки «подолгу» наносили удары, он накапливал «военный опыт» и «никогда не останавливался»59. Единственная логика – повторение изо дня в день. Единственная перспектива – длительность, продолжительность. Повторение глобальное, полное, массированное, не имеющее ничего общего с «постепенностью», «поэтапностью» в более поздние эпохи: так вскрываются старинные приемы привыкания к усталости и сопротивления движению времени. Научиться бороться с усталостью не означает приблизить ее, распределив во времени усилия, – речь идет о ее преодолении путем постоянного прибавления ситуации в комплексе, отдаваясь ей целиком и полностью.

Все вышеизложенное относится к рыцарям (всадникам). С остальной армией дело обстоит по-иному. Когда английский король Эдуард III в 1335 году под страхом смерти запрещает «на территории всего королевства развлекаться, делая ставки в любых играх, кроме стрельбы из лука»60, лучников это не касается. Здесь принимается в расчет лишь владение оружием, а не подготовка к маршам или тренировка перед физическим изнурением, которое предстоит не-рыцарям (то есть пешим воинам). То же самое мы наблюдаем 28 апреля 1448 года, когда французский король Карл VII отдает приказ каждому аббатству снаряжать лучников перед предстоящими боями61. Это подтверждает социальную включенность: вырабатывать выносливость следует лишь у рыцарей, которых можно назвать таковыми «одновременно в техническом и социальном смысле слова, которые несут на себе… большой щит, плетеную кольчугу и действуют в бою копьем и шпагой»62, у тех, кто способен нести на себе двадцать пять килограммов металла, у тех, чья способность сопротивляться усталости и ударам врага и составляет величие. Это главный культурный признак: «На исходе Средневековья кавалерия все еще рассматривалась как нерв армий»63. В то же время на изнурение простых воинов не обращали внимания.

ГЛАВА 3. НЕПРЕМЕННЫЕ ТЯГОТЫ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ

Другое постоянно обсуждаемое в Средние века явление, которому нередко сопутствует усталость, – это путешествия со всеми их невзгодами и непредвиденными обстоятельствами. Тяготы, переживаемые в пути, не такие яркие, как на войне, и ценятся меньше. Усталость путешественника неизбежна, опасна, обсуждаема. В конечном счете путешествия – это целая культура, в которой смешиваются усталость и бессилие, открытия и новые ощущения.

Видение пространства

Идея усталости заключена в самом средневековом восприятии пространства. Все дело в нем. Как только устанавливается дистанция, пространство делается размытым. Трудности появляются, как только возникает необходимость «ходить по дорогам». Путешествие – дело опасное. В том мире не было возможности посмотреть на предстоящий путь сверху64. Местность не однородна, как в наше время. Конечно, какие-то карты существовали – на старинных гравюрах можно заметить границы, разделяющие страны и континенты. Но в основном на них изображены дороги, пути, это не взгляд на пространство, который помог бы охватить его целиком. Пространство – это «пустота, которую надо заполнить»65, это неясные перекрестки, постоянно появляющиеся препятствия. Значение имеют лишь отдельные места, как те, что в XIII веке упоминает «восхищавшийся лишь садами» Марко Поло в «Книге о разнообразии мира» – описании «баснословного» кругосветного путешествия66. Таким образом, как бы ни был тяжел пройденный путь, он влечет за собой прогресс, и дальние горизонты могут не только пугать, но и завораживать.

Прокомментировать это можно лишь кратко. В Средние века было не до взглядов в глубь себя и не до скрупулезного изучения испытанных ощущений. Усталость путника, как и усталость воина, выражается через то, что он видит: описывая окружающее, он сообщает нам о том, что происходит с его телом. Мы читаем описания переходов, местности, климата: например, ветра, заставляющего Джованни Плано Карпини, папского посланника, регулярно ложиться на землю во время перехода через Монголию в 1246 году67, или почвы Восточной пустыни, «то каменистой, то песчаной»68, которая привела в отчаяние Якова из Вероны во время его долгого путешествия в 1335 году.

На кону были материальная и ментальная галактики, видение окрестностей; каждое место расценивалось как изолят и каждое отдаление – как «противостояние». Нет ничего удивительного в том, что жители Монтайю в XIII веке очень высоко ценили пастуха Пьера Мори, «перешедшего вброд реку и перенесшего на своих плечах сначала Белибаста, а затем Арно Сикра»69. Риски, связанные с путешествиями, и постоянные испытания, таким образом, представляют собой первый известный вызов времени.

Угроза, таящаяся в «чужих краях», беспокойство, вызываемое пространствами, и сюрпризы, которые они могут преподнести, были главными темами средневековой литературы. Ирландский священник Брендан, в сопровождении двенадцати товарищей отправившийся на поиски земного рая, встретил во время своего путешествия такие многочисленные и удивительные испытания, что в X–XV веках его странствия стали сюжетом ста двадцати произведений70. Брендан познал все лишения и страхи. Помимо тягот путешествия он сталкивался с дикими животными, его изводили монстры, дьяволы и демоны. Чудеса встречаются во многих романах, разжигая воображение и оживляя повествование.

Изнеможение, усталость сопровождают также важнейшие средневековые странствия и путешествия: вдоль границ какой-то территории, по морям, по лесам, по пустыням… В особенности это касается походов в Святую землю – путешественники нередко сбивались с пути, совершали бесконечные переходы, уставали до смерти. Вот свидетельство Номпара де Комона, сделанное в 1419 году: «Мы вышли в путь посреди ночи из‐за сильнейшей стоявшей там жары, вызвавшей смерть множества людей»71.

Горы и леса – те места, где путешественники устают больше всего, в особенности леса с их неверными тропами и обманом зрения. Для их определения существует множество эпитетов: коварный, полный опасностей, затерянный, непроходимый72. В лесу блуждают, он полон угроз, в нем полно «всевозможных ловушек и тайных мест», в нем трудно ориентироваться и найти из него выход73. Король Лот и его сыновья, прибыв к нортумберлендскому леснику, «впали в глубокий сон, чтобы отдохнуть после огромных усилий и мучений, которые им пришлось перенести»74. Друзья Гавейна, «до ночи» блуждавшие верхом на лошадях по «бескрайнему темному лесу»75, сразу же крепко заснули. А лес, в который отважился пойти Гинбо76, называется «Опасным»77, потому что его трудно пройти, а также потому, что зовет на подвиги. Роман XII века «Невидимая дама» кончается трагически – из глубины леса доносятся крики «несчастного заблудившегося… и нет надежды на его спасение»78.

Море дополняет картину ужасов: дождь из огня и камней, острова, сбивающие с пути своими магнитами, чудовища с бронзовыми челюстями. Опасность настолько очевидна, что в XII веке в расписании корабельного движения в сторону острова Олерон появляются первые признаки «защиты»: «Если моряк получит ранение, неся службу на корабле, он должен быть перевязан и вылечен за счет владельца этого корабля»79.

Средневековые путешественники – кто они?

В историях о странствующих рыцарях, торговцах, представителях власти, принцах или священнослужителях, как и о путешественниках, бросивших вызов непростым маршрутам, всегда упоминаются и подчеркиваются трудности, с которыми они сталкиваются.

Повседневная жизнь опасна, несмотря на свою простоту. Путешествия – дело неизбежное, необходимое и в то же время «изматывающее». Коммерсанты и негоцианты ищут выгоду и ездят по ярмаркам, отстоящим на большое расстояние друг от друга: «Шампань, Лион, Кельн, Аугсбург, Майнц, Милан, Неаполь, Бриндизи»80. Это видно на комплементарной фреске Амброджо Лоренцетти «Последствия доброго правления», написанной в 1339 году на стенах Зала Девяти в Сиене: города с оживленными предместьями, толпы людей, нагруженные повозки, торговцы, продвигающиеся пешим ходом81. Все это создает впечатление одновременно движения и покоя. Надпись на картуше тем не менее косвенным образом намекает на опасность: «Пусть любой свободный человек путешествует безбоязненно»82. Пути-дороги явно представляют большие трудности. В текстах поэта XIII века Жиля Ле Мюизи чувствуются угрозы:

Чтобы могла страна всем нужным ей снабдиться,Приходится купцам в поте лица трудиться,Чтоб все, чего в ней нет, привесть со стороны.Преследовать же их не должно без вины.Поскольку, по морям скитаясь беспокойны,Везут в страну товар, за что любви достойны83, 84.

Переписчики, служившие герцогу Бургундскому и сопровождавшие его во время путешествия в папский город Авиньон в мае 1344 года, официальным языком сообщают об упадке и болезнях. Болезни и в особенности смерти – это самые тяжелые невзгоды, с которыми им пришлось столкнуться во время путешествия: в период с мая по октябрь 1344 года заболели и были оставлены на месте пятьдесят четыре человека, четверо из них умерли; это около трети герцогской свиты85. Та же мысль косвенным образом подтверждается в письме Людовика VI королю Кастильскому, написанном в 1387 году: «две тысячи военных», которых он посылает тому на помощь, должны быть доставлены «как можно более аккуратно и с наименьшим ущербом для них»86.

То же самое можно увидеть в литании, посвященной путешествию Эсташа Дешана (XV век), в которой описано его крайнее изнурение, и в то же время в ней упоминается, наоборот, интерес к знакомству с миром для лучшей его оценки:

И не узнает домосед,В ком духа странствий вовсе нет,Какая боль людей терзает,Какой их страх одолевает,Как плещут море и рекаИ как чужого языкаСлова на слух и разум лягут.Он не узнает тела тягот.А путник, как бы ни устал,Всё это подлинно узнал87.

В связи с этим символичным оказывается религиозное регламентирование, приветствующее ограничение путешествий. В Средние века архиепископ Рауль де Бурж «предостерегает» священников от слишком долгих переходов: те, кто живет дальше, чем «шесть или семь миль от города», должны «собираться в группы по десять человек и посылать к епископу одного из десяти в четверг на Страстной неделе, чтобы получить в три разные склянки миро для крещения и елей для новообращенных и больных»88. Визиты епископа строго регламентированы, всегда проходят торжественно, но «не часто»89 вплоть до XI–XII веков.

Были также паломничества – такие многочисленные и разнообразные, что считались «самой распространенной причиной перемещений»90. В религиозном мире это было способом «идти по следам Христа»91, который сам был странствующим проповедником, представлявшим собой «архетип путника»92. Паломничества стояли особняком, поскольку они полностью меняют банальный смысл усталости: паломники не терпят усталость, но желают ее, их страдания не случайные, а желанные; достигнув же цели, они обретают «величие». Босой пилигрим с посохом и сумой – не только средневековый образ искупления, даваемого посещением святых мест и реликвий, это также образ стойкости, вырабатываемой странствиями. Усталость имеет нечто общее с искуплением: «Любое средневековое паломничество в силу трудностей путешествия (усталость и опасности, поджидающие в дороге) до некоторой степени представляет собой акт покаяния»93. Это лаконично формулирует Альфонс Дюпрон: «Пилигрима создает испытание пространством»94. Те, кто путешествовал на Восток, кто шел по горе Синай в сторону гроба Господня, с жаром говорили об искуплении грехов, ни о чем другом, кроме как о тяготах и их конечном смысле – созидании:

Мы с трудом, ценой очень больших усилий, карабкались до ее вершины, некоторые переходы были настолько трудны и опасны, что в это трудно поверить. О, усталая человеческая плоть! Сколько же страхов и невзгод приходится тебе выносить, чтобы достичь божественной благодати95.

Парадоксальным образом находились и те, кто был готов платить, чтобы другие «терпели лишения» за них. Скончавшийся Ги де Дампьер, в 1251 году ставший графом Фландрии, отписал в завещании «сумму в восемь тысяч ливров тому, кто, в случае если граф не сможет осуществить свое желание посетить Святую землю, совершит за него это паломничество»96. Это была значительная сумма, если учесть, что капеллан Ги «ежедневно получал овес для двух лошадей; шестнадцать ливров на сукно и двадцать ливров годового содержания»97. Существовала практика индульгенций, финансовых компенсаций за грехи, разрешенная каноном от 992 года98; суровость противостояния зависела от ассигнованной суммы.

Первый симптом – усталость ног

В середине периода Средневековья у добровольно принимаемых тягот существовали свои особенности. Образ страданий здесь – особые стигматы, раны, еще раз демонстрирующие разнообразие изнурения: они сконцентрированы на определенных участках тела, внимание обращено на стертые в кровь ноги паломника. В первую очередь это механические повреждения: «в Средние века не существовало специальной обуви для ходьбы»99. Башмаки, как правило сшитые из цельного куска кожи100, не защищали ни от неровностей дороги, ни от долгой ходьбы. Но полученные ранения облагораживают, добавляя к добровольно принятым страданиям новую боль. Отсюда – переходы, которые совершались босиком. Святой Гийом из Верчелли в XII веке «прославился тем, что в пятнадцатилетнем возрасте именно так дошел до Компостелы»101. Сцены покаяния или процессии паломников, идущих босиком, стали общим местом, они часто изображались на капителях колонн церквей XII–XIII веков102. Говоря о покаянии Персиваля, Карин Уельчи называет это явление «повсеместным умерщвлением плоти»103. Эту же мысль подтверждает и Людовик Святой, во время взятия Дамьетты (Думьята) в 1249 году приказавший очистить город «от останков людей и животных и прочих нечистот», после чего совершить переход через город, причем «для пущего благочестия все должны быть босыми, как бароны, так и простолюдины»104. В этом добровольном согласии на страдания, надежном способе получить прощение грехов видится величие.

Другая епитимья, в которой проявляется участие в судьбе путников, – омовение их ног в знак раскаяния. Людовик Святой каждую субботу «имеет обыкновение мыть ноги беднякам в укромном месте»105. Изабель, дочь венгерского короля, в 1230 году достигла святости, отдавшись служению самым обездоленным:

И когда бедняки пришли к вечерне, чтобы отдохнуть, она посмотрела, у кого из них была самая плохая обувь; тем вымыла она ноги; а на следующее утро дала им обувь, подходящую по размеру, потому что у нее были припасены большие и маленькие башмаки для нуждающихся; и она сама помогла им обуться. А потом она проводила их до дороги, по которой им предстояло идти»106.

Как видим, ноги – это символ страдания, усталости и времени.

ГЛАВА 4. УСТАЛОСТЬ КАК «ИСКУПЛЕНИЕ»

Другой аспект усталости представляют собой многочисленные виды деятельности, направленные исключительно на искупление, – это добровольно принимаемые на себя муки. Религиозный мир создает для этого все условия, а тщательно продуманные действия определяют интенсивность этой усталости. Это в первую очередь касается духовных лиц, главной целью телесных страданий которых является спасение души; в Средние века мистицизм сопровождается все более изобретательными мучениями.

Путешествие как «наказание»

Некоторые паломничества совершались не по собственному желанию; они были так тяжелы и даже символичны, что представители власти использовали их в качестве наказания. Такие паломничества переставали быть чем-то интимным и становились социальным деянием. Паломничество становилось «наказанием», тщательно закодированной расплатой, причем длительность пути паломника связывалась с тяжестью совершенного «преступления». Священнослужитель намечает путь, «благословляет грешника, дает ему шапку, посох и суму, а также охранную грамоту… <…> прибытие на место паломничества означает искупление грехов»107. Паломничество, таким образом, осуществляет функции правосудия, Церковь или чиновники выносят приговор, достаточно суровый даже для уголовных преступников. По письму от 1387 года был помилован некто Жан Биго из Сен-Морис-де-Ну, виновный в убийстве, «при условии, что он отправится в собор Нотр-Дам-дю-Пюи, находящийся в Грассе, и отслужит сто обеден за спасение души покойного»108. В 1393 году были отпущены грехи двум жителям прихода Азе-ле-Брюле, участвовавшим в убийстве какого-то громилы и в ограблении некой женщины, «при условии, что один из них отправится в Нотр-Дам-дю-Пюи, другой – в собор Святого Якова в Галисии»109. Таким образом, целью подобного наказания были нравственные муки и физические страдания паломников, «опасность которых сегодня невозможно даже вообразить»110, писал в 1848 году Виктор Дерод.

Однако у подобных судебных решений должны быть какие-то границы. Суд выносит наказание, но «предоставляет» приговоренных их судьбе. От подобного наказания есть и «ущерб». Дороги, захваченные отъявленными преступниками, становятся менее безопасными. В обществе нарастает тревога, несмотря на то что Жиль Шарлье на Вселенском соборе в Базеле в 1433 году по-прежнему связывает паломничество с «искуплением грехов»111. Как бы там ни было, факты остаются фактами: perigrinatio (паломничество) вскоре обвинили в том, что оно «не столько является средством исправления, сколько провоцирует скандалы»112. Такие судебные решения стали выноситься все реже, и к XIV–XV векам подобная практика исчезает, на смену паломничеству приходят самобичевание и телесные наказания. Однако существование паломничества, несмотря на то что время его прошло, остается не менее заметным, и главное ощущение, которое оно оставляет, – это усталость и изнеможение путников, совершающих эти средневековые путешествия.

Труд во искупление

Тяжелый физический труд также может быть «тенденциозен», причем цель у этой тенденциозности специфически религиозная. Об этом – нравоучительные рассказы, тем более что праздность в Средние века очень беспокоила монастырский мир, считалась «врагом души»113, признаком скуки, «вины», отсутствия рвения114. На первом месте должны быть готовность к жертве и полнейшая самоотдача; так поступают девушки, работающие в больницах: они «ревностно помогают страждущим и нуждающимся беднякам»115, или святая Дуселина, основавшая в XIII веке в Марселе женский монастырь. Монахини «изнуряли себя»116, чтобы лучше служить своим подопечным; так же поступал святой Юлиан, вместе с женой создавший странноприимный дом «для бедняков»117. Это огромный кропотливый труд, последствия которого плохо описаны, масштабы которого превалируют над результатами; главное в этом труде – не разнообразие действий, а их нескончаемость. Неизбежное изнурение связывается с непременным требованием: никогда ни на минуту не забывать о жертвенности, поддерживать полнейшую самоотдачу. В распорядке парижской городской больницы ставились бесконечные задачи: стирка и застилание постелей, отопление и сушка белья, уборка и мытье пациентов, текущий уход – и уход последний; все это «мучительно»118, потому что «непрерывно», «изо дня в день, из ночи в ночь»119. К тому же вся эта работа неявным образом уподоблялась стигматам, наносимым себе самому, епитимьям, намеренно наносимым себе ранам, что было очень распространено в Средние века. Святая Дуселина, чтобы иметь больше возможностей молиться, разработала специальное устройство: натянула веревку над кроватью, а конец этой веревки наматывала себе на талию. «Как только она шевелилась, веревка натягивалась и безжалостно будила ее»120. Святой Иероним, отшельник-пустынник, помогавший сбившимся с пути путешественникам121, наносил себе удары, чтобы любой ценой избежать сна: «если меня одолевает сон, я бьюсь об землю своими голыми костями, которым трудно держаться вместе»122.

От навязанных страданий к созерцанию

Если проследить за действиями святой Дуселины, становится очевидным, что конечная цель – не столько труд, сколько созерцание, не столько земное, сколько небесное. Крайняя степень страданий как будто способствует ее достижению. Дуселина с течением времени оставляет тяжелые работы, находит «уединенные места»123, обустраивает «тайную часовню», предается «высшему экстазу», «на протяжении целого дня испытывает восторг»124, вплоть до левитации. Исступление преображает ее, привлекает к ней посетителей и верующих, усиливает «набожность», оправдывая «великую традицию» средневековой Церкви: «превосходство созерцательной жизни над жизнью активной»125. На примере цистерцианцев и Бернара Клервоского126 мы видим сложную иерархию: нельзя преуменьшать значение монашеской мистики, соединяющей «молитвы и ручной труд»127. Нельзя забывать о физическом изнурении, обозначающем «греховную природу человека»128, но это лишь один из этапов. Верх в данном случае берет созерцание, медитация. Именно это иллюстрирует путь святой Дуселины, подтверждающий уверенность ее современника Петра Иоанна Оливи, лангедокского мистика: «Цель активной жизни – подготовка к медитации»129. Подобная искупительная усталость могла быть, таким образом, «фазой», подготовительным актом перед другим – главным – миром. Нам открывается новая усталость – когда человека охватывает экстаз, он «отрывается» от себя, и культура времени, за неимением адекватных ментальных механизмов, воскрешает в памяти его физические, а не духовные черты. Должно проявляться внутреннее изнеможение. Если невозможно описать его психологически, то можно постичь: неслыханное утомление великих мистиков – вещь «явная». Святая Дуселина «отдавала себя Богу с таким жаром, что ее тело изнемогало от этого духовного пыла, от которого она таяла»130.