Соседи

– Ну, ёп твою, ребяты, приехали. Сидеть нам в потёмках на Новый год. Такие дела… Лексеич сам-то заболемши, жар, говорит, грипп, ждите. Как, мол, поправлюсь, так сразу и… э-эх, бляха-муха. А ведь ещё два года назад обещал, что у главы района автолавку нам выбьет! Обещатель, едрёна вошь!

Все расстроились окончательно. Старушки притихли, даже Лукерья сделалась необычайно молчалива и грустна. Ник переживал за мать, до роковой темноты он успел только сообщить ей о благополучном приезде в Вежье и написать пару бодрых, но коротеньких сообщений. Уже несколько дней мёртвый мобильник лежал на столе, и временами, забывшись, Ник брал его в руку, но потом, ругнувшись, клал на место.

Теперь каждый вечер они вчетвером стали собираться в доме Степаныча, чтобы зря не жечь тающие на глазах запасы свечек. Но Ника тревожило не отсутствие света, что там свет, ломка от невозможности посидеть в сети всё ещё продолжалась и была куда сильнее. Ник всей кожей ощущал, что в поведении стариков после отключения электричества появилось что-то странное. Он долго не мог понять, что именно, списывая их настроение на отсутствие света, но дело явно было не в этом. Вот именно это странное и не давало ему покоя последнюю неделю. Старики словно находились в ожидании, в ожидании нетерпеливом и беспокойном. Радостное это было ожидание или нет, Ник разобраться не мог. Только было ясно, что к приезду Голубятника это отношения не имело. Тут была какая-то тайна, причём тайна, ревностно охраняемая. Ник извёлся от любопытства, но как только он начинал что-то осторожно выпытывать, старики находили отговорки, срочно торопились по неотложным делам и прятали глаза. Сначала Конкордия, а потом и Кузьма с Лукерьей посоветовали Нику не выходить из дома, если он услышит ночью какие-нибудь необычные звуки. Он потребовал объяснений, но ничего вразумительного в ответ не услышал. Кузьма только кряхтел, Лукерья впадала в страшную рассеянность и всё роняла из рук, а Конкордия сосредоточенно улыбалась. Даже самые интересные темы для бесед теперь оставляли их равнодушными. Всю первую неделю после приезда Ника терзали вопросами о Путине и ведущем Андрее Малахове, которых старики ещё не забыли со времён работающих телевизоров. Даже повышение цен и кризис отступили перед этой парой, прочно овладевшей умами насельников Вежья. Только Конкордия, не подчиняясь коллективным интересам, выясняла, что нового построили в Питере и что такое ридеры, про которые ей рассказал Голубятник. Ник послушно рассказывал про отменное здоровье президента, про Охта-центр и новое здание Мариинки, про электронные книжки, митинги и «белоленточников».

Слово «белоленточники» старикам не понравилось, наверное, будило какие-то исторические ассоциации, а про митинги они слушали в мрачном молчании. Конкордия своих мыслей не озвучивала, Лукерья в вопросы политики не вникала, а Кузьма мотнул головой и отрывисто бросил:

– Ишь ты, хуёва-лешего, разгуделось-то всё как, неспокойно как. Плохо это, как гудеть начинает, так, глядишь, и потом спокою не будет, кровь будет. У нас спокон веку так. Главное, чтоб не война, хужее нет войны.

Ник пытался что-то говорить про демократические выборы и мирный протест, но Степаныч так печально посмотрел на него своими тусклыми маленькими глазками, что Ник замолк. «А и правда, – подумал он, – как гудит, так потом кровь. Спокон веку так…»

Постепенно любопытство отшельников иссякло и разговоры перешли в плоскость обыденную, житейскую, про болезни животных, у Славки в шерсти проплешина на боку, у Люськи на вымени покраснение, вроде ссадины, куры несутся плохо, да про срочные работы: в сарае скотном крыша прохудилась, мастикой хоть замазать надо, с Ником вот.

По вечерам они играли в дурачка, последние дни при свечке, и у Ника создалось полнейшее ощущение, что он провалился во временной портал. Теперь, когда ранее интересующие местное общество темы были забыты, беседы за игрой приняли тоскливо-зловещий оттенок. Лукерья вспоминала ужасы голодного военного детства, Степаныч поделился историей своих внуков, которые жили по-разному, а закончили одинаково – в петле. Конкордия о своей жизни не рассказывала ничего, но завернула парочку историй в духе романтической новеллы позапрошлого века, с сатанинскими балами и незнакомцами, пахнущими серой. Это было бы смешно в других обстоятельствах, но почему-то сейчас было не до смеха.

Наконец вся эта мистика Нику надоела, и он, несмотря на тревожные зазывания стариков, решил провести первый вечер в одиночестве. И вот теперь сидит перед алым драконьим глазом раскалённой печки и предаётся терзаниям и самокопанию.

Ник словно очнулся, поток воспоминаний сошёл на нет, а печаль осталась. «Эх, и вроде всё хорошо, и вроде жить не тужить… Починят электричество, и всё устаканится», – мысленно утешил он сам себя и подкинул в печку пару поленьев. Просто поразительно, до чего людей может довести такая простая вещь, как темнота. Воскресают все подсознательные древние инстинкты и страхи, мрак за пределами стен нагретого жилища дышит беспощадной равнодушной злобой. Жизнь стягивается до тёплого боязливого комка, затаившегося в спасительном тепле. Ник вздохнул, взял неровно горящий на буфете огарок толстой белой свечки и пошёл в верхнюю маленькую комнатушку, выходившую окошком на соседний двор.

Там было темно и холодно, сладко пахло старыми обоями и пылью. Окно звенело треснувшим стеклом от каждого порыва ветра. За ним плескалась темнота, лишь смутно вырисовывались очертания старых яблонь. У Ника возникла в голове неясная светлая картинка: распахнутые облупившиеся створки, ветер, тёмные дорожки, засыпанные белыми лепестками; он маленький, смотрит вниз, в сад, на яблоневую метель, вдыхает аромат так, что кружится голова… Где это было? Может быть, это был сон, а возможно, родители возили его на какую-нибудь дачу к своим друзьям…

В углу комнаты отец прибил полки, на них лежали какие-то старые журналы. Кто их сюда привёз? Он с тоской взял в руки распухший от сырости журнал с выцветшей от времени голубой обложкой, как вдруг услышал с улицы странный звук.

Было похоже, что где-то недалеко скулит собака, даже не собака, а щенок, звук был слабый, перекрывающийся шумом ветра. Ник буквально прижался носом к оконному стеклу, ничего не разглядел, потом дунул на свечку, сразу резко завоняло стеарином, но зато стал виден соседний двор. Ветер разорвал в клочья тяжёлую сизую пелену, в её просветах то появлялся, то исчезал тонкий бледный серп месяца. «Наверное, подморозит теперь», – подумал Ник, поёжившись, и тут увидел отделившуюся от соседнего брошенного дома чёрную маленькую фигуру, похожую на персонаж японского теневого театра. Фигура, проваливаясь в рыхлый снег, медленно пробиралась к старому сараю, больше похожему на курятник. Странные звуки исходили именно от неё, в этом сомневаться уже не приходилось.

«Кто же это?» – изумился Ник, по спине пробежал ознобный холодок. В первый момент Ник хотел пойти к Конкордии, её дом был к нему ближе всех, их разделяло только два двора. Но любопытство победило, он снова подошёл к окну. Тёмная фигурка тем временем уже подобралась к сараю, открыла дверь и исчезла из поля зрения. Ник постоял ещё минутку, глядя в окно и пытаясь понять, что же делать, если происходит то, что происходить просто не может. Попасть в деревню кроме как по дороге, которая привела сюда его самого, было невозможно. Может быть, рядом остановилась группа тех самых «копателей» или «шиферов», которых так не любили старики? Может, экопоселение какое-нибудь недалеко? Это сейчас модно. Но почему тогда эта девушка одна, почему плачет, зачем забрела на двор пустующего дома, да ещё и пошла в тёмный, прямо скажем, страшноватый сарай?

Вывод из бесплодных догадок был неутешительный, но, к сожалению, весьма определённый – пойти и выяснить, что происходит. Может, помощь нужна… Ник перешёл в тёплую комнату, быстренько подбросил в весело трещавшую печку пару поленьев и вышел из дома. Снаружи действительно изрядно подморозило. Стало тихо, облака почти не мешали налившемуся светом месяцу. Раздражение из-за непредвиденных событий, уже закипавшее внутри, почти исчезло, бодро посвистывая, он вышел на дорогу и подошёл к соседнему дому. От калитки была протоптана узенькая тропка. Не задерживаясь, Ник подошёл к крыльцу и громко сказал: «Эй, есть кто живой?» Расчёт был на то, что девушка-тень услышит его из сарая, выйдет, и тут он поинтересуется, а что, собственно говоря, у неё стряслось и, главное, как она очутилась в деревне? Никакого ответа. Ориентируясь на маленькие следы, Ник обогнул дом, благо снег был совсем неглубоким, и уставился на тёмный сарай. Дверь приоткрыта, внутри темно и ни черта не видно. Неприятное чувство тревоги заставило его двинуться прямиком к входу. Слух, наконец, уловил какие-то шуршащие звуки в недрах грозившего вот-вот обвалиться сооружения. Когда Ник вплотную приблизился к сараю, внутри с грохотом что-то упало. Он осторожно начал открывать дверь и, ещё не открыв её полностью, увидел шевелящуюся в полутьме фигуру. Вот чёрт, он даже фонарь взять не догадался! На полу валялось перевёрнутое железное ведро и какие-то мятые коробки, носком одной ноги несчастная из последних сил упиралась в садовую лейку, уже накренившуюся набок, руками вцепилась в верёвку на горле, а остановившиеся глаза смотрели прямо на него. В ту секунду, когда лейка с жутким грохотом покатилась по полу, Ник подхватил самоубийцу на руки.

Держа хрипящую девушку на весу одной рукой, другой Ник нащупал в кармане старый тупой перочинный ножик, которым он «на всякий случай» вооружился ещё несколько дней назад, и стал пилить им верёвку. Верёвка была тонкая, но прочная, поддаваться не хотела, и Ник был мокрый насквозь, когда, наконец, одолел её. Несостоявшаяся суицидница была совсем лёгкой, казалось, что держишь на руках ребёнка. Голова её запрокинулась, тело обмякло. Ник с ужасом смотрел на синие губы и набухающую красную ссадину от верёвки на тонкой шее, в голове неизвестно откуда всплыло жуткое словосочетание «странгуляционная асфиксия». И где успел такой гадости начитаться? Господи, как хорошо, что он оказался рядом с этой дурочкой! Очнувшись от секундного ступора, Ник опустил девушку на пол и осторожно освободил шею от врезавшейся верёвки. Собрался было делать искусственное дыхание, но вовремя сообразил, что девушка дышит, просто потеряла сознание. Ник опять поднял её и, пошатываясь, проваливаясь от двойной тяжести в неглубокие сугробы, потащил к калитке.

Месяц заливал дорогу мягким светом, подтаявший снег покрылся скользкой блестящей и очень коварной коркой. Ник осторожно доковылял со своей ношей до входной двери, с трудом, помогая ногой, открыл её и ввалился в тёплую комнату. Уложил спасённую на кровать, попытался стащить тонкую поношенную куртку. Куртка снималась плохо, а он боялся тянуть сильно. Когда дело было почти сделано, Ник замер. Под курткой на девчонке была надета только чёрная футболка с готической надписью. А на безвольных голых руках стал виден густой узор синяков. Пятна были разных цветов и наползали одно на другое. От жалости Ник даже икнул, да кто же её так? Тут девушка очнулась, застонала, всхлипнув горлом, попыталась подняться, но не смогла. Новоиспечённый герой испугался, засуетился, укрыл худенькое тело толстым ворсистым пледом, ещё одним подарком Конкордии, даже подоткнул по краям. Потом побежал в другую комнату, натыкаясь на предметы, налил там, расплескав половину на стол, кружку горячего чая и вернулся. Его встретил пристальный немигающий лихорадочный взгляд. Незнакомка сбросила плед в сторону, и сидела, чуть сгорбившись. Ник пристроил свечку, придвинул к кровати стул, сел на него и протянул девушке кружку.

– Попейте, может, будет легче.

Девушка провела рукой по горлу, поморщилась, взяла кружку чая и с трудом сделала глоток. Потом прошептала:

– Говорить больно. Зачем?

Ник покряхтел и не нашёлся что ответить. Что ответишь на такое? Подумал и буркнул мрачно:

– Судя по вашим рукам, вам в ми… тьфу ты, в полицию обратиться надо было. Ну, или в приют какой-нибудь социальный. Сейчас же есть всякие разные. Короче, главное, что не в петлю лезть… Как вас зовут-то?

– Анна.

– Меня Ник. Никита Баженов.

Девушка молчала, ничего больше не говорила, даже прикрыла глаза.

Он открыл было рот, чтобы поинтересоваться, откуда Анна свалилась на его голову, но увидел, что она уже крепко спит. Дыхание её было ровным и глубоким. Голубоватые тени на веках, чуть дрожащие ресницы… Анна… Ник взял оплывающую свечку и вышел.

Ночь продолжалась, тихая и безмятежная. Равнодушная к человеческим бедам природа будто погрузилась в сладкую нирвану. Дым сигареты медленно таял в морозном воздухе. Ник курил и смотрел на соседний двор, размышляя о несообразностях жизни, так быстро, так незаметно меняющей свои декорации. С кем живёт эта девочка? Кто её избивает? Почему ей легче убежать из жизни, а не попытаться выбраться из ямы, в которую она свалилась? Впрочем, патетика тут же рассеивалась как туман, стоило ему вспомнить тонкие руки и лёгкую тень на впалой щеке. Дверь в соседский сарай осталась открытой, и чёрный проём походил на пасть. Ник вспомнил скользкую змею капроновой верёвки и его затошнило. Тёмные стрелки ресниц на бледной щеке. Маленькое ухо выглядывает из-под прядки волос. Всё это – живое, дышащее, тёплое. А могло быть уже холодным и совершенно неодушевлённым, вроде той лейки, которая катилась по полу. Последний раз затянувшись, он хотел бросить окурок в старую консервную банку, служившую пепельницей, но она куда-то подевалась. Окурок слабо зашипел в снегу.

Он вспомнил, как в детстве, пытаясь добиться внимания от родителей, поглощённых просмотром длинного многосерийного фильма с очень тревожной музыкой, Ник увидел эти кадры. Умирал, кажется задыхался, ребёнок, и с мерным звенящим стуком каблуков к нему плыла женщина в чёрном. Строгое лицо, огромные глаза и… полнейшая безысходность. Ник был умным мальчиком, быстро смекнул, кем была странная женщина, и очень испугался. Испугался до такой степени, что, дико зарыдав, убежал из комнаты, и в полной мере завладел вниманием родителей, которые, забыв про телевизор, кинулись успокаивать излишне впечатлительное чадо. Под воздействием ласковых слов и отвлекающих маневров истерика улеглась, но уже во взрослой жизни он предпочитал сторониться высоких дам с прямой спиной и цокающими каблуками. Побаивался. А полчаса назад он услышал мерный стук каблуков совсем рядом.

Размышляя о неосязаемых ниточках, связывающих прошлое и настоящее, Ник последний раз взглянул на ясное звёздное небо, прозрачные от инея ветки яблонь и пошёл в дом. То-то завтра переполоху будет. Да, надо же выяснить, откуда девчонка забрела. Не хватало, чтобы её тут целая компания искать стала.

Ник постоял около приоткрытой двери. Маленькая, детская фигура под пледом вызывала у него почти отеческие чувства. Он тихонько прикрыл дверь, потом проверил печку, дрова почти прогорели и последние мерцающие волны пробегали по углям. Ник поворошил мягкую золу, утопив в ней горячие угли, не стал до конца задвигать печную вьюшку, чтобы не угореть и, не раздеваясь, заполз под одеяло. Его немного знобило и болело правое плечо.

В соседней комнате было тихо, на улице тоже, лишь иногда поскрипывало и потрескивало на чердаке. Звуки старого дома никогда не давали быстро заснуть. Странно, почему никто из стариков не заглянул, обиделись, наверное, что не пришёл на вечерние посиделки. Постепенно усталость взяла своё, Ник отключился и сразу же попал на странную поляну. Кусты бузины шевелились под ветром, беззвучно обнажая изнанку резных листьев. Трава была слишком яркой, небо слишком тёмным, грозовым, и старое надгробие светилось прямо у него под ногами. Ник, не отрываясь, смотрел на буквы, которые стали проявляться как странный шифр. От толчка сзади он чуть не упал и, обернувшись, увидел расширенные глаза Салавата, в которых горел дикий первобытный ужас. Глаза друга смотрели мимо него. Ник снова взглянул на замшелый кусок мрамора и обнаружил вместо надгробия белое пятно женского лица. Тёмные стрелки ресниц были неподвижны, на нежной шее тёмная полоса. Ресницы дрогнули, и Ник, перестав дышать от ужаса, проснулся.

Он лежал, тяжело дыша, и опять вспоминал.

В школе Ник учился неважно, на уроках он с упоением разрисовывал ручкой собственный пенал, а когда место в пенале закончилось, в ход пошли ученические тетрадки. Рисовать хотелось почему-то именно на уроках, поэтому задние странички тетрадей были самым удобным и укромным местом. Рисунки громоздились друг на друга, наступая с тыла на упражнения и задачки. С большим запозданием, только в третьем классе, Ника запихнули в художественную школу, где он сразу почувствовал себя как рыба в воде. Жизнь, наконец, приобрела осмысленность, и Никиной душой всецело завладели дисциплины «художки». Крепкие запахи красок, бумаги и глины буквально опьяняли его. Лучшими подарками очень быстро стали альбомы с упоительно пахнущими глянцевыми репродукциями старых мастеров. Школа превратилась в какое-то серое, невнятное пятно на рисунке дня, некоторым образом выделялись лишь уроки литературы. Мир, сотканный из слов и созданных воображением образов, вплотную приближался к берегам мира цвета и линий. Часто граница казалась почти иллюзорной, и герои любимых книг совершенно естественным образом прогуливались в пространстве любимых картин. Частенько к этому прибавлялась ещё и музыка, но так бывало не всегда. С музыкой отношения были сложные, даже мучительные. Музыка не хотела подчиняться, в её волнах Ник слабел, растворялся. В изобразительном искусстве всё было иначе. Ник разворачивал на листах бумаги свой мир, где чувствовал себя полноправным хозяином, творцом и созидателем. В то время, когда он часами сидел, склонившись над собственной вселенной, возникающей в соответствии с его желаниями, не было человека счастливее. Ник переставал ощущать движение времени, не слышал, как его зовут ужинать, забывал, что нужно делать уроки…

Очень рано у него возникла тоска по несбыточному, ускользающему ощущению преодоления силы тяжести этого мира, тоска по полной и безграничной свободе, как внутренней, так и внешней. В художественной школе у него был один-единственный близкий друг, с которым можно было говорить обо всём и делиться самыми сокровенными планами. Друга звали Салават, он приехал с родителями из Уфы и быстро сошёлся со всеми ребятами, за исключением Ника. Он был полной Никиной противоположностью, компанейский, улыбчивый, смешливый. Рисовал Салават здорово, но не испытывал при этом никакой таинственной грусти и особенных желаний. Всё у него было легко и естественно, всегда он был в хорошем настроении, умел классно насвистывать самые сложные мелодии, и пользовался безоговорочным расположением как учеников, так и преподавателей. Девчонки, едва он входил в класс, моментально забывали про свои натюрморты и начинали переглядываться и сдавленно хихикать. Салават же, галантно улыбаясь представительницам прекрасного пола, собирал с них дань в виде карандашей, резинок и кнопок для бумаги. Свои он обычно забывал дома.

Ник перевернулся на бок и улыбнулся, вспоминая, как долго они приглядывались друг к другу с тщательно скрываемым интересом. Один – маленький, живой как ртуть холерик, тёмные глаза блестят, губы улыбаются, походка танцующая; другой – длинный, угрюмый, неуклюжий сероглазый меланхолик с русой пушистой чёлкой, свисающей на глаза, постоянно выпадает из действительности. Салават не привык навязываться с дружбой, благо недостатка в друзьях у него не было, а Ник не мог преодолеть скованности и привычки к одиночеству. Помог случай. На летней практике, когда все поехали на пленэр, они вдвоём тихонько отбились от шумной вереницы нагруженных складными стульчиками и сумками ребят и сквозь густые заросли кустарника пробрались к озеру. Они слышали, как удалялись, постепенно затихая, голоса, и, переглянувшись, поняли, что неожиданная свобода от контроля доставляет им одинаковое удовольствие. Берег был безлюден, аромат цветущей дикой черёмухи и бузины кружил голову. На песке у самой воды лежала старая, с облупившейся краской лодка. Озеро было почти неподвижно, и в центре его виднелся маленький пушистый от зелени островок.

Теперь Ник уже не мог вспомнить, кому из них первому пришла в голову идея отправиться на этот островок на полуразвалившейся лодке. Но он хорошо помнил, с каким энтузиазмом этот проект был осуществлён. Управляясь вместо весла какой-то корягой, вычёрпывая воду найденной на берегу ржавой консервной банкой, они титаническими совместными усилиями подгребли на деревянной инвалидке к островку. Высадившись на берег, они почувствовали себя первооткрывателями и, бросив на траву этюдники, решили обследовать остров на предмет каких-нибудь таинственных секретов. Секрет нашёлся неожиданно быстро. Ник ещё продирался сквозь кустарник, когда Салават, шедший впереди, вдруг резко остановился, и Ник по инерции в него врезался, чуть не свалив с ног. Отодвинув ветку, он сразу увидел то, что остановило друга. Перед ними была маленькая поляна, словно укрытая от глаз под шатром бузинных кустов, а посередине поляны – обнесённая полуразвалившейся оградкой могила с утонувшим в траве надгробием.

– Могила. Фильм ужасов, – прошептал Салават и отступил на пару шагов назад.

Но у Ника не было никакого страха, напротив, ему показалось, что место это хоть и грустное, но очень красивое. На густую траву перед крестом будто плеснули тёмно-фиолетовой краской, это был ковёр лесных фиалок, в бузине пересвистывались невидимые птицы, больше тишина не нарушалась ничем. Мальчики, пригнув к земле тонкие гибкие ветви, подошли ближе.

Могила была, судя по всему, старинная. Мраморное надгробие было когда-то белым, но теперь совсем потемнело от времени, написанные золотом буквы частично стёрлись, местами пропали под слоем грязи. Под красивым вырезанным на мраморе крестом можно было разобрать лишь заглавную «А» и после тёмного промежутка маленькую «н».

– Это имя, наверное, – пробормотал Ник. – Может, Анна? Крест мраморный, такие вроде только на богатые могилы ставили… Как эта могила на острове-то очутилась? Других рядом нет, значит, не кладбище…

Салават молча пожал плечами. Ему явно хотелось скорее уйти. Ник, поддавшись безотчётному желанию, оборвал самую высокую траву, слегка расчистив место около треснувшей мраморной плиты. Рядом лежали под спутанной пеленой высохших трав и пушистых головок одуванчиков светлые обломки, возможно отколовшиеся от надгробия. Ник разглядел что-то похожее на веер или ракушку, с расходящимися тонкими складками, сделал небольшой подкоп перочинным ножиком, осторожно потянул и вытащил испачканный землёй осколок небольшого барельефа. Пучком травы Ник очистил находку и залюбовался. Веер превратился в край лёгкой туники, окутывающей фигуру сидящего с опущенной головой ангела. Сохранилась только половина фигуры, рука с тонкими пальцами прижата к лицу, полуопущенные глаза с тяжёлыми, будто опухшими от плача веками, чуть видный кончик ноги и крылья, укрытые струящимися волосами. От второй руки осталась лишь кисть, лежащая на каком-то цветке. Ник ещё поработал пучком травы, и стало видно, что стебель цветка, кажется, это была лилия, сломан напополам. Он смотрел на ангела, не отрываясь, пока сзади не раздался голос Салавата. Друг звал его с берега, он не захотел даже близко подойти к старой могиле. Испытывая непонятное сожаление, словно от нераскрытой тайны, Ник аккуратно прислонил обломок барельефа к основанию надгробной плиты, посмотрел на него ещё немножко и поплёлся обратно. Ему очень хотелось взять с собой такую находку, но какое-то трудноопределимое глубинное чувство запрета на подобную вольность помешало.

Полдня они блаженствовали на своей земле Свободных Искусств, не особенно задумываясь о последствиях. Оба написали несколько отличных этюдов, когда погода вдруг резко изменилась и откуда-то с севера надвинулась гроза. Всё затихло, небо провисло тяжёлой сизой пеленой, птицы перестали петь и озеро было неподвижно, ни звука, ни шороха. «Знаешь, мне кажется, будто мы остались совсем одни, одни на этом острове и одни в мире», – прошептал тогда Ник.

Через мгновение грозовой ветер прошёлся лихорадочной рябью по воде, ливень хлынул сразу отвесной стеной, стало так темно, что берег озера ребята видели только при вспышках молний, похожих на гигантские корни. Салават предложил поставить этюдники, накрыть куртками и забраться в эту импровизированную палатку. Они так и сделали, хотя от ливня это почти не помогло, куртки срывало ветром. Сообщить о своем бедственном положении они, понятное дело, не могли, диковинные телефоны, по которым можно звонить из леса, были тогда лишь у немногих. В тот самый момент, когда их остро стали мучить совесть и сожаление, напоминающие о волнующихся преподавателях и однокашниках, а также о сухом тёплом автобусе, сверху над ними раздался кошмарный треск. В ужасе мальчишки высунули головы наружу и увидели, что раскололась пополам старая высокая берёза, растущая совсем недалеко от их убежища. Несколько секунд они оцепенело смотрели на дерево, пылающее огромным костром в завихрениях дождевых струй. В Никиной памяти осталось отражение огня в чёрных от расширившихся зрачков глазах Салавата. Что-то упало прямо на их этюдники, потом посыпалось на траву. Это были огромные горящие ветки. Всё вокруг заволокло едким дымом.