Соседи

– Бережёте традиции? – пошутил Ник.

– Да-а, – откликнулся Лапшаев, – ядрит твою кудрит, тут это идолище стоит, а за углом церкву новую поставили, весёленькую такую, красочкой зелёненькой покрасили. Так наш вождь прям в ту сторону смотрит, задумался. Как говорит мой племяш, карму исправляет, мать его за ногу!

Оба заржали так, что Ника чуть не вырвало. Сказывались вчерашние возлияния и кошмарного вида рассол, которым утром его поил новый знакомый, презрев мольбы о чашечке кофе или, на худой конец, чая. Выехали по вполне приличной дороге в поля, колеи здесь были неглубокие, прихваченные ледком. Старый гремящий уазик потряхивало, Ника подкидывало на ухабах, в салоне воняло бензином и старыми тряпками, а Лапшаев рулил, рассказывал байки и периодически одобрительно общался со своим средством передвижения, именуя его «тупорылиной».

Как-то незаметно Ник задремал, проснулся от удара лбом обо что-то твёрдое. Фары тупорылины уже освещали синие сумерки.

– Это мы сколько уже едем? – ошеломлённо спросил Ник, потирая лоб. Ему показалось, что он проспал несколько суток.

– Да всего часа полтора-два, темнеет-то нынче уже с обеда, – отозвался Лапшаев озабоченно, – поздно мы с тобой встали, я хотел засветло приехать. Эх, мать твою за ногу! Это ж не ухабы, это ж лунные кратеры! Держись!

Машину кидало так, что каждый раз казался последним. Широкая дорога уже кончилась, вокруг был темнеющий лес, высовывающий на путь мохнатые лапы сказочных ёлок. Лапшаев, видимо, обрадовался, что вновь обрёл благодарного слушателя и собеседника.

– Это самое бездорожье пошло, весной, осенью здесь вообще почти не пробраться, даже на козле. Я стараюсь либо ещё по сухости, либо уже по ледку. Но это если зима неснежная или в ноябре – начале декабря. А если уж начало мести, то всё. Только ежели снегоходом затовариться. Но старички-то наши, они экономные. Что-то сами запасут с лета, а консервы, крупу и макароны, которые я привожу, те берегут, от мышей прячут.

– А как же врачи? – спросил Ник, припомнив торжественные походы своей бабули в поликлинику.

– Дык я там за всю медицину и отдуваюсь! – хохотнул Михаил Алексеевич. – И повязки я им накладывал, и гипс на переломы, даже рваные раны зашивал! Степаныч пару годков назад так себе косой ногу рассадил, старый хрыч, что чуть концы не отдал! И представь, отказался ехать в больницу наотрез! Если, говорит, помру, так дома, а не в больничке вонючей. Да, по правде, я его и сам неплохо заштопал, лекарства, конечно, возил ещё. Ну, аспирин им покупаю, горчичники ещё просят, да капли в нос, пиносол, очень им по душе пришлись. Говорят – пахнут хорошо. А так они словно законсервировались, воздух, яйца свежие, молоко козье, нам ещё фору дадут! Я же ездить сюда начал, потому что у меня тут брат двоюродный жил. Старше меня всего на семь лет был, а помер. Спился мужик, а такой умелец был, краснодеревщик! Да там полдеревни спилось, как получка – все мужики по канавам валяются. Доходили до того, что жидкость какую-то пили для окон. Двое померли в страшных мучениях, с судорогами, пеной изо рта. Даже до больницы не довезли. Погибают наши деревни, Никуша, только старики вот и доживают. У моих и детей не осталось, навестить некому. Ну вот, впереди овражек, а потом и Вежье уже, считай, приехали!

На дне заледеневшего овражка «тупорылина» попыталась забуксовать, но героическими усилиями Лапшаева, скороговоркой бормотавшего страшные ругательства, последний редут вражеской дороги был взят.

Жидкий перелесок кончился, и Вежье открылось сразу. На фоне мутного белёсого неба избы, привольно раскиданные по склонам холма, казались гигантскими уснувшими птицами. У одной из птиц светились два жёлтых глаза. Справа мягкий бок холма растворялся в тени, и была видна заснеженная излучина Мшинки и деревянный мост. У Ника внутри что-то задрожало и пересохло во рту. Да что он, собственно, волнуется? В конце концов его никто сюда не ссылал, сам припёрся. Прекрасное место для медитации и самопознания.

Между тем они уже подъехали к подножию холма, птица стала покосившимся тёмным домом, и минуту спустя, придерживая за ошейник звонко лающую собаку, на крыльцо вышел старик с фонарём.

– Э-эй, Степаныч! Гостей встречай! – крикнул Лапшаев, заглушив мотор.

Собака перестала лаять и, отпущенная на свободу, уже стояла перед Голубятником, упершись передними лапами ему в коленки и вертя хвостом с дикой скоростью.

– Ах ты, Вьюн, мой хороший, ах ты сторож, вырос-то как! Я его сюда щенком привёз, месяцев восемь назад. В подвале магазина нашего сука бродячая ощенилась, всех разобрали, этот один остался, слабенький такой был, с глазом больным. Но ласковый такой, хвостик ма-аленький, он им вертит так, что всё тельце ходуном ходит. Вот Вьюном и прозвали. Я его подкормил, подлечил. Вот какой красавец вымахал, да, Вьюша? – Лапшаев двумя руками оглаживал молодого пса, острой мордой и пушистым хвостом бубликом смахивающего на лайку. Приняв порцию ласки от главного гостя, Вьюн тщательно обнюхал Ника и позволил потрепать себя за холку.

– Лексеич, ты штоль, ёп?! – радостно отозвался старик. – Мы ж тебя, ёп, ещё не скоро ждали!

– Да вот человеку помочь надо было, заодно вас, старых валенков, повидать решил! Это вот, Никуш, Кузьма Степаныч, Трофимов, значит, главный парень на деревне, а это вот, Степаныч, Никуша, хороший парень, к вам жить приехал.

Ник подобрался поближе к старику и, улыбаясь, потряс протянутую руку.

– Жи-ить?! – Степаныч так удивился, что поднёс фонарь прямо к Никиной благожелательной физиономии.

Ник зажмурился и отступил в сторону.

– Ты, ёп, милой, башкой где не кульнулся? – подозрительно осведомился старик, голос у него был неожиданно тоненький и сипловатый. – Тута жить хужее, ёп, чем помирать, едрит твою, ты ж молодой ишшо, куды тебе хоронисся-то здеся, какого хуёва-лешего?

– Кузьма, ты это, не выражайся, парнишка культурный, не привык верно, – Голубятник смущённо заторопился, подталкивая Ника мимо старика прямиком к крыльцу дома, но старик не унимался.

– А то вот Лексеич сказывал, недалече тута такие приросли. Как поганки, тьфу на них, вроде ещё и с дитями. Как их, Лексеич, слово-то не вспомню? Шуферы?

– Успокойся, Кузьма Степаныч, успокойся, не дауншифтер он! Рассказал, ёлки, на свою голову, – шепнул Голубятник Нику. – Парень с женой поссорился, один пожить хочет. Ведь его отец с матерью купили здесь дом, так чего зря пропадать. И вам компания, молодая кровь. А вот про дауншифтеров мой племяш…

Закончить про племяша, который, очевидно, был бесценным источником информации, Лапшаеву не дали. Ночь ожила. Сквозь мохнатые от инея кусты к ним приближался ещё один фонарь. Его свет подрагивал, чуть поднимался и опускался, напоминая гигантского растерянного светляка. Хрустел под тяжёлыми шагами ледок, потом заскрипела какая-то невидимая калитка и на дорогу вывалились две старушки, напоминавшие хорошо подобранную клоунскую пару. Даже сейчас, вспоминая их появление, Ник невольно ухмыльнулся. Одна была низенькая и толстая, в пуховом платке на голове и старом, советских времён пальто на ватине. Из-под пальто на валенки свисал подол байкового халата в мелкий цветочек. Её спутница, высокая сухопарая старуха в очках, была в ватнике и тёплых шароварах, заправленных в валенки. Ватник был перетянут солдатским ремнём. Нику на миг примерещилось, что таинственным образом он переместился в сороковые военные годы.

– Ты чего приехал-то, Михал Лексеич, ведь только к Рождеству собирался! – без лишних сантиментов вопросила суровая старушка в ватнике, пристально глядя не на Лапшаева, а на Ника.

Её напарница наоборот, просто светилась от радостного удовольствия и с ходу пошла причитать с характерным якающим выговором:

– Ой, Ляксеич, милянькой, да как мы ждали-то, как ждали, прибяжали сразу вот. Да кто же к нам-то ещё, в угол-то наш медвежий и заглянет, ииих, ништо, разве эти копатели, бывает, проедут. А это кто с тобой, Ляксеич? Это откудова парнишка? Эва, парнишка-то какой, ведь не плямяш, я плямяша твово помню!

– Ох, бабулечки-припевулечки! – расхохотался Голубятник. – Ну ты глянь, Ник, чисто гнездо осиное разворошили, шуму-то сколько! Это, бабулечки, к вам кавалер приехал! Знакомься, Никуша, это вот, на гренадёра похожая – это Конкордия Павловна, а какая, Павловна, фамилия у тебя, запамятовал? Ну, неважно. Она здесь за генерала, матриархат у них тут натуральный. А это Лукерья Ивановна, по фамилии Смирнова, она больше по хозяйственной и продовольственной части стратегии разрабатывает. Так что не смотри на их возраст, они ещё нам жару дадут!

– Сам-то не молод, – сдержанно заметила Конкордия Павловна.

– Здрасьте, – буркнул Ник. Он устал, хотел скорее войти в свой дом, желательно поесть и завалиться спать.

Словно в ответ на его мысли круглая Лукерья озабоченно пропела:

– А ночявать-то, ночявать-то он где будет? Дом топить надо, чистить, тамо ведь промерзши всё, да, поди, и труба засорена. Иди ко мне, милок, у меня кровать есть мягкая, иих, какая, Васильич мой помер, уж четыре годка будет скоро, а кровать-то его я и не выбрасывала, она и крепкая, шишечки только отвалились, стоит кровать-то, я как на неё гляну, так и… Яишней с утрячка накормлю!

– Луша, не тарахти, – перебил её Лапшаев, – лучше чаем нас попоите, подарки я вам привёз, пошли, Степаныч, в дом, мешок разберём. С Никушей вместе закупались.

При слове «подарки» старики оживились, как детсадовцы на новогоднем утреннике. Внешнее спокойствие сохранила только Конкордия. С видом английской баронессы она, не торопясь, двинулась в дом, вслед за суетящимися Кузьмой и Лукерьей. Лапшаев выгрузил рюкзак с провизией и поманил за собой Ника.

У Степаныча было жарко натоплено и крепко пахло берёзовыми вениками, которые гирляндами висели в сенях. Ника усадили за большой стол, застланный клеенчатой, местами порванной скатёркой. Дырки были аккуратно заклеены скотчем.

– Я тут как раз картохи сварил чугунок, – радостно сообщил хозяин. – Бабоньки, ташшыте, что там у вас припасено с лета, соленья-варенья, гостей потчевать надо.

За столом старики рассказали, как постепенно пустело Вежье, как во время всеобщего хаоса, в девяностые, автобус с рейса сняли, зачем тратить бензин на старушек, доживающих свой век в глухомани? Как люди стали перебираться – кто в райцентр, кто в город. Добраться до ближайшей захудалой больнички требовалось тогда часа два, на еле живом грузовике дяди Миши, сельского ветеринара. Дядя Миша пил по-чёрному, но своё дело знал, да и наличие грузовика делало его практически первым человеком в Вежье. Собирались целой делегацией и ехали за продуктами, выбор которых в голодные девяностые был, мягко говоря, ограничен. Из райцентра снаряжённые рюкзаками и мешками вежьевцы иногда добирались до города. Обратно возвращались нагруженные, под вздувшимися боками рюкзаков угадывались кирпичики чёрного хлеба. А теперь вот прошло столько лет и остались в деревне только три жителя… И никому, кроме Голубятника, в сущности, нет до них дела…

Ник наелся как удав горячей картошки с холодненькими солёными, благоухающими укропом грибочками, от подозрительной мутноватой бормотухи, которой дружно наливались Кузьма с Лапшаевым, отказался и попросил проводить его к дому. На его просьбу откликнулась только Конкордия. Она презрительно взглянула на увлечённую разговором соседку и решительно махнула Нику рукой. После жаркой избы на улице показалось очень холодно. Месяц, похожий на забытый в воде обмылок, светил еле-еле, но этого хватало для матового снежного отсвета сада. Они прошли через маленькую калитку и вышли на тропинку, ведущую к небольшому, довольно крепкому на вид дому.

– У меня переночуешь, – коротко сказала Конкордия. – Лушку дожидайся теперь, языком зацепилась, полночи не расцепишь. У меня тоже кровать есть. Целая. И отродясь на ней никто, кроме кота, не спал.

Ник покосился на старуху и тихонько хмыкнул. К его удивлению, она ухмыльнулась в ответ. В дверях их встретил хозяин кровати, жирный дымчатый котяра с янтарными глазами. Он немедленно обнюхал Никины ноги и крепко о них потёрся. Конкордия заставила Ника разуться и дала ему обрезанные сверху валенки в качестве домашних тапочек. В доме Кузьмы Степаныча таких церемоний заведено не было. Да и пахло здесь совсем по-другому – то ли корицей, то ли чем-то лекарственным, вроде валерьянки. «Ясен пень, почему кот такой довольный», – подумал Ник. Он сел около большого стола, застеленного вышитой чистой скатертью, и осмотрелся. Обстановка была бедная. Облупленный платяной шкаф, продавленный диван у стены, старые бумажные обои выцвели и букетики неопределённых цветов превратились в светлые пятна на бледно-голубом фоне, получилось небо с правильно расположенными рядами смирных облаков. Несколько необычными для деревенского дома показались Нику письменный стол, обитый тёмным изрядно потёртым дерматином, и книжные полки со стеклом, книг было довольно много, и были среди них явно раритетные.

Хозяйка шуршала в соседней комнате, а Ник воровскими мягкими шагами подошёл к полкам, открыл стеклянные дверцы. Несколько секунд, не двигаясь, созерцал содержимое. С наслаждением вдыхал пряный запах старой бумаги, в голове медленно проплыли строки об аромате старинного шоколада. Погладил кончиками пальцев кожаные корешки с золотым тиснением. Посмотрел на старинный маленький сундучок с затейливым замочком, пристроившийся около книг. И лишний раз поразился причудливости непонятного узора событий и знакомств, который ткётся невидимыми мастерами, образуя одну единственную неповторимую, но крепко связанную со вполне определёнными, кем-то выбранными людьми, судьбу. Ник уже чувствовал, что знакомство с суровой старухой, хранящей такие сокровища, принесёт много неожиданного.

– Ну и что интересного нашёл, паря? – в голосе железной Конкордии, неожиданно возникшей из полутьмы, появились мягкие нотки.

– Откуда у вас такие книги? Как же вы не боитесь в такой глухомани, а воры? – спросил Ник.

– От верблюда. Кому в голову придёт, что здесь, в деревне, у стариков поживиться можно чем-то? В городе-то страшнее. Иди спать, я всё приготовила. А то могу на печке постелить, только там жарковато с непривычки.

Ник решил, что познакомиться поближе с Конкордией он ещё успеет, поэтому повиновался. Выбрал кровать, печка его слегка испугала, веяло от неё чем-то уж совсем ветхо-древним, словно в позапрошлый век провалился. Через несколько минут он блаженно вытянулся на мягкой кровати с никелированными шишечками в маленькой комнатушке с цветочными обоями. Рядом с изголовьем на обшарпанном комоде горела уютная лампа под тканевым кремовым абажуром. На стенах висели какие-то фотографии в рамках, одна располагалась отдельно, прямо над кроватью. И выглядела она не так, как остальные. Ник заинтересовался, привстал и подсветил фото мобильником. На снимке, вернее сказать фотопортрете, была девушка в тёмном платье с плотным кружевным стоячим воротничком. Лицо старательно отретушировано, не вульгарно, а очень тонко и профессионально. Видно было, что снимок делался у отличного мастера, подходившего к делу со всей серьёзностью настоящего художника. Лицо удивительно живое и вместе с тем серьёзное, прозрачные большие глаза какого-то очень милого необычного разреза, тонкие, чуть поджатые губы, серёжки в маленьких детских ушах. Тёмно-русые волосы разделены посередине ровным пробором и волнами спадают по обе стороны узкого лица. Очень красивая девушка. Только взгляд непонятный, словно усталый или напряжённый. А может, просто сосредоточенный. Внизу, под вьющейся витиеватой рамкой, была подпись: «Антонина Рушицкая – 1913 г.». Антонина… Ник подумал, что такое красивое имя незаслуженно позабыто, у него не было ни одной знакомой с именем Антонина.

Санькины сообщения настигли его глухой ночью, прервав странный сон, где он бродил по совершенно книжному помещичьему саду, пытаясь догнать высокую девичью фигуру, поспешно удалявшуюся от него по аллее. Платье мелькало меж деревьев, откуда-то сбоку наползал молочный туман, и Ник понимал, что обязательно нужно успеть догнать девушку, пока она не потерялась в этом тумане. Он почти настиг её, хотел окликнуть, но тут заквакал мобильник. Информация была деловая и краткая: Ник отъявленный мерзавец и неудачник. Она, Санька, давно любит другого человека, которому Ник и в подмётки не годится. И просит его, Ника, больше носа своего не показывать в её квартире. Вещи она может кому-нибудь передать.

Так Ник стал полноправным насельником Вежья. Конечно, он мог поехать в Питер, нанять юриста, предъявить завещание, в котором чёрным по белому было указано, что ему, своему единственному внуку, Баженову Никите Владимировичу, Баженова Мария Арсеньевна дарит двухкомнатную квартиру в престижной «сталинке». Мог, но не стал. Его мутило от одной только перспективы выяснять отношения, что-то доказывать, объясняться под дулом Санькиного немигающего взгляда. Он хотел покоя. Хотя бы кратковременного, хотя бы призрачного. Но доставался этот покой дорогой ценой.

После проводов Голубятника, который торопился обратно к своим нежным хохлатым питомцам и обещал приехать снова перед Новым годом, Ника торжественно привели в его дом, который был в сносном состоянии, хотя тепло, как позже выяснилось, держал плохо. Самое интересное, что это был самый большой дом в деревне и единственный со вторым этажом. Кузьма Степаныч и «женский батальон» подкинули ему дровишек, заготовленных летом. В уединённом житье были свои плюсы, по крайней мере с точки зрения беглеца от цивилизации. Никого, кроме волков в ближайшем лесу, не наблюдалось. Туристы сюда дойти не могли – глубокие овраги да бурелом. Экстремалы на внедорожниках заглядывали два раза за последние пять лет. Первые подарили Кузьме фонарик на батарейках, вторых что-то спугнуло, развернулись и уехали обратно. В пяти километрах, по рассказам стариков, покрывались ржавчиной и плесенью остатки бетонных зданий советского молочного комбината, земля вроде была кем-то выкуплена, но начавшиеся было строительные работы заглохли в кризис на стадии красивого синего забора и огромного котлована. Забор оперативно растащили, приспособили покрывать прохудившиеся крыши, материал удобный, вроде пластика, мягкий и не промокает. Остался только котлован. Зарастал потихоньку кустарником и серебристыми кустиками полыни. Было в советское время лесничество, была ставка лесника, но вместе с советским временем испарились и хозяева леса. Так что современных Бирюков и неприятностей, с ними связанных, можно было не опасаться, хочешь, сушняк собирай, хочешь, деревья руби.

Главной проблемой стала засорившаяся печная труба, которую чистили всем колхозом, перед этим Степаныч засунулся чуть ли не целиком в дырку русской печки, Нику объяснили, что она зовётся «устье», и орал оттуда что-то про грязное «хайло». Ник засмеялся, но выяснилось, что «хайло» – это тоже какая-то там часть печи перед дымоходом. Из дымохода были извлечены: компактное гнездо дрозда с потускневшими голубыми осколками яиц, комок сухих листьев, тряпка, в которой ещё угадывался красный цвет, и здоровая рукавица с истлевшей меховой подкладкой. Вьюн, крутившийся рядом, тут же завладел рукавицей и с угрожающим ворчаньем собственника убежал с ней в кусты. Насчёт рукавицы, тряпки и гнезда было высказано много предположений, в конце концов сошлись на том, что гнездо принесло с дерева ветром, а рукавицу и тряпку уронил в трубу Никин отец, когда занимался починкой крыши. Лукерья суетливо прикатилась, держа под мышкой алюминиевую кастрюльку, в которой громыхали пара ложек, половник и ржавая вилка с оттопыренным в сторону зубцом.

– Поди, исть не на чем, – пропела она, быстро осматривая избу.

– Не на чем, – растерянно согласился Ник, удивлённый полным отсутствием какой-либо посуды, да и вообще чего-либо хозяйственного. Мать про это не напомнила…

Конкордия торжественно презентовала фарфоровый заварочный чайник с цветочками на круглом боку и стопку тарелок. Степаныч притащил целую охапку старых газет для растопки и зачем-то один пышный берёзовый веник. На удивлённый взгляд Ника объяснил, что веник для красоты. Ник смиренно принимал все подарки, везти из Питера вилки-ложки ему и в голову не пришло. Повесил веник в сенях, расставил на деревянной полочке, прибитой отцом, всю посуду. Заварочный чайник торжественно водрузил на середину круглого стола. Правда, как-то с первых дней он начал столоваться то у Лукерьи, то у Конкордии, причём обе насельницы словно соревновались за право его кормить, а потом ревниво выясняли друг у друга, сколько раз гость хвалил их стряпню. Ник привык отвечать на нехитрые вопросы с тонкостью дипломата, потому что у Лукерьи он успел насладиться тающими во рту картофельными оладьями и вкуснейшей «яишней», которую сами старики ели крайне редко, заодно выслушал почти детективную историю о том, как Голубятник привёз целую машину пакетов с мукой. Конкордия же наварила для гостя ароматный грибной суп из спрятанных в холщовые мешочки сухих летних запасов.

Степаныч устроил Нику экскурсию по всей деревне. Были осмотрены дома брошенные, дома сгоревшие, останки старого трактора и скромный скотный двор. Из всего увиденного только скотный двор, то есть утеплённый сарай, где помещались две козы и несколько несушек, произвёл благоприятное впечатление. Остальное напоминало сталкеровскую зону.

Ник начал привыкать к новому укладу жизни: научился колоть дрова, таскать длинной палкой с крюком воду из колодца, растапливать печь, пока маленькую, но в перспективе были надежды и на русскую. Но так просто призрак города его не отпускал. Он не мог заснуть в тишине, ватной одурью обволакивающей деревню, пугался грохота от случайно упавшей вещи, с трудом выносил глухое пустынное завывание зимнего ветра, который голодным зверем облизывал поле ледяным языком. Приглушённое лязганье трамваев за окном, звуки из соседних квартир, тревожащие слух привычной россыпью детского топота, чуть слышными спотыкающимися аккордами пианино, голосами людей – всё это порой возникало как слуховая галлюцинация, как фантомная боль в отрезанной ноге. Запахи тоже были непривычные, постоянно воняло то дымом, то какой-то затхлостью старого дома. Ник вспоминал городской утренний аромат кофе с корицей и отчаянно по нему тосковал.

Потом началась ломка из-за отсутствия инета. Ника корёжило, душа тосковала, разрывалась и лохматыми обрывками подступала к горлу тошнотой. Мир казался пустым, холодным и удручающе тоскливым без привычного барахтанья в опьяняющем бульоне новостей, блогерских пространных рассуждений и смешных приколов, аналитических статей, даже просто хороших фильмов.

Короткие зимние дни расцветали и увядали снежными голубыми сумерками, то пустыми и мутными, то украшенными огромными, очень яркими, пушистыми звёздами, а внутри Ника постепенно стала проклёвываться, прорастать смутная непонятная радость. Простая и незатейливая радость бытия, когда самые обыденные вещи, самые простые действия вдруг наполняются глубоким смыслом. Он выходил из дома на снег, и ему нравилось, как снег хрустит. Он вдыхал морозный воздух и наслаждался его чистотой. Даже тишина перестала казаться абсолютной, слух обострился и улавливал тихие, ранее незаметные звуки: шелест веток, шуршание позёмки, даже ветер. Ветер, оказывается, мог разговаривать совершенно разными голосами. Теперь Нику нравились именно те минуты, когда старики не суетились со своими дневными хлопотами, не перекрикивались громко со двора или из скотного сарая, когда ничего не лязгало, не скрипело, не орали козы и не кудахтали куры. Вечер, ночь, раннее утро – в городе они звучали совсем по-другому. Здесь всё было иначе, и очень медленно, почти незаметно, начал изменяться сам Ник. Ему уже казалось, что эксперимент удался и он вполне себе вылечил приступы своей бессмысленной хандры и тоски. Но не тут-то было.

Неприятности начались, когда внезапно исчезло электричество. Старики моментально помрачнели, настроение у них упало до нуля. Кузьма после тихих, но вдохновенных матерных импровизаций пожаловался Нику:

– Как в прошлый раз вырубилось, ёп, два месяца на свечки дышали, Лексеич спас. Бегал там у себя, выяснял, что да как. Столб где-то недалече от трассы повалило, пока нашли, пока починили. Так мы тогда, с перва его приезда, ну чтоб сказать-то, ждали, а потом, ёп, ждали, чтобы он разобрался. Все запасы свечные порешили, фу, провоняли все свечками этими стеариновыми. Лексеич грозился какой-то генератор купить, да где ж он, хуёва лешего, генератор этот!

Да, резкий запах стеарина за две недели стал привычным и для Ника. До Лапшаева они дозвонились, хотя у Ника сотовый разрядился, а зарядку он в своё бессрочное путешествие взять забыл. Единственный на троих (сразу вспоминались старухи-грайи с их драгоценным глазом) старенький «самсунг» стариков, который брал только с пригорка за скотным двориком, долго не хотел ловить сеть. Несмотря на видимую плачевность ситуации, Ник, выражаясь языком Лапшаевского племяша, «просто угорал», глядя на Степаныча, тыкающего большим корявым пальцем в маленькие кнопочки. Старик с трудом забрался наверх по скользкому боку холма, за ним было полезли и соседки, но Лукерья сразу же потеряла равновесие и с протяжным визгом поехала вниз на четвереньках, по дороге сокрушив Конкордию. Ник, стоя внизу, пытался прислушаться к разговору, благо Кузьма орал во весь голос, полагая, что так надёжнее. Уже из сиплых фистул отрывистых реплик Ник понял, что Голубятник заболел, надо запасаться терпением и ждать. Так оно и оказалось. После сеанса связи Кузьма Степаныч еле-еле сполз с холма и прокряхтел: