Байесовская игра

Я толкнул Фогеля в коридорный поворот, к решетке лифта, сам побежал дальше, намеренно громко пытаясь открыть дверь очередного пролета подземного лабиринта.

Лестница, дверь, несколько секунд ожидания – чтобы дать преследователям приблизиться и упустить Фогеля. Потом я уже снова бегу, натыкаюсь на двоих незнакомцев, резко сворачиваю в цех, благодарю философского бога за то, что они догадались не стрелять по мне и по канистрам, выстроенным в ряд длинного помещения с полками и тележками паллет.

Интересно, они думают, что я это Фогель?

Их шестеро – нет, еще больше… Если их так много, значит, они не только за Фогелем? Но я уже не думал, я был зверем, которого преследуют охотники в лесной чаще. Облава, западня, обидная случайность тупика, в которой от пути отступления меня отделяла троица наемников.

Убивать нельзя, калечить – можно. Обезвреженный, но оставленный в живых наемник – свидетельство того, что его хозяин проиграл – и получил ответ на свой глупый поступок.

Более того, в промзоне ангара нельзя оставлять трупы, за собой придется прибирать – а это неблагодарный труд. Оставленные после себя улики или недоразумения в виде тел я считал непрофессионализмом.

Я убивал только врагов – ключевых фигур, тех, кто играет на поле принятия решений. Избавляться от их трупов было приятным ритуалом – пусть и удовлетворение после исчезало моментально.

Падать на пол под весом чужого грузного тела было больно, пропускать удары было обидно – но, увы, неизбежно. Замах, наклон, переворот, локоть, колено, слева, справа, в челюсть снизу.

Два тела хрипят и стонут, еще двое танцуют по очереди нелепый танец, отсрочивающий их проигрыш. Я не понимал, я зол или мне насрать – потому что меня тошнило, из носа текла кровь – но не потому что он был сломан.

Я удерживал кашляющую, извивающуюся тушу в захвате со спины, мне очень хотелось сжать его горло так, чтобы внутри не только булькало, но и хрустнуло.

Я обернулся на шум – потому что будто контрапунктом к нашей уже завершившейся драке в противоположном конце коридора кто-то со всей дури влетел в стену, а кому-то вывернули руку так, что хруст кости был бы слышен даже нечуткому уху.

Я стоял, открыв рот, позабыв, что руки по-прежнему с силой сжимают и душат противника. Я разнял руки, тело упало на пол.

Дороти Мэллори стояла и смотрела на меня с противоположной стороны коридора, она была контрастной фигурой, оказавшейся явно в чужой пьесе, не в своих декорациях…

Черная тень уже успела приблизиться к ней со спины. Черной тени достался один отточенный удар в солнечное сплетение. Один смертельный удар.

Я понял, что у меня эрекция, только когда наклонился, чтобы пнуть протянувшую ко мне руки тушу под ногами.

Я побежал – но не прочь, а навстречу.

Оркестр из семи сломанных, но живых тел – и один труп неудачливого придурка.

13. Дрессура

[Германия, Берлин, Руммельсбург][Германия, Берлин, Панков]

Я не запомнил, что именно я орал. Скорее всего, я орал, что так нельзя, и что она настоящая дура.

Она таращилась на меня издалека в офисе все эти дни – а я, как идиот, думал, что она всего лишь ждет, когда я – или Кох – похвалим – или уволим – ее за отчет.

Я схватил ее за локоть и потащил прочь. Она могла бы ударить и меня – но она лишь бежала со мной в ногу, на той же скорости, с тем же ритмом.

На подбородке ссадина, на обеих руках разбитые костяшки. Она бьет одновременно хорошо обеими руками…

На висках и шее у нее блестит пот, пот не едкий и смешанный с запахом чистой одежды… У нее особенного цвета глаза, желтые, как у уробороса, с ярким лимбическим кольцом и темнеющим к центру ореолом пигмента радужки.

В лунном свете все казалось ненастоящим. Меня снова начало тошнить, я злился на неуместную дурноту, я продолжал бежать к калитке, волоча за собой Мэллори.

Я отпустил ее, понял, что точно на ее предплечье останутся синяки, даже не извинился – потому что в тот момент считал, что это уместно.

Кожу руки жгло – и я сперва подумал, что от прикосновения – но это было лишь ожогом от конверта.

Калитка была заперта, пес на нас никак не отреагировал, он сидел и смотрел, склонив голову набок.

Я полез через высокий забор – из металлических пластин. Мэллори перелезла быстрее – и ловко спрыгнула так, словно делает это каждый день вместо утренней зарядки.

Я порвал костюм, пока перелезал, я приземлился на ноги, пружинисто, но ощущение было, что земля перевернулась и сделала сальто.

Машина стояла на месте; на земле – следы протектора от автомобиля Фогеля, который он ставил на территории. Я надеялся, он, все же, сбежал – иначе все это было напрасно.

– В машину, – скомандовал я.

Я не сказал ей сесть за руль, только потому что мне нужно было все проконтролировать. Если сейчас что-то еще случится, я тоже кого-нибудь убью.

Я тронулся с места прежде, чем она пристегнулась. Мы миновали два автомобиля в дорожном кармане в пятистах метрах от промзоны, я смотрел на дорогу и усиленно соображал.

Мне придется вернуться – но так, чтобы наемники уже уехали. Мне придется избавиться от трупа – потому что они труп с собой не заберут, их задача – убежать, так же как и у нас.

Мне нужно отвезти Мэллори – но куда?

– Адрес.

Это звучало, как команда «голос». Она назвала адрес, она не смотрела на меня, она так же смотрела на дорогу и дышала со мной – прерывисто – в такт.

Панков, у районного парка с памятником Юлиусу Фучику… Ехать чуть более четверти часа – если ехать быстро.

– Кто тебя послал?

– Никто. Я была одна. Герр Бер, я все объясню.

– У тебя пятнадцать минут.

Она следила за мной – от клуба точно. Если она чей-то агент, то какой-то странный – потому что так изображать небезразличие, стараясь изобразить безразличие, просто невозможно.

– У вас кровь из носа течет.

– Фрау Мэллори.

Я повернул голову в ее сторону, я улыбнулся – насколько позволяло лицо. Мне нельзя, чтобы лицо было побито, лицом я торгую…

Кровь шла, потому что воздух в помещении был сухой, а давление высокое… Мне не двадцать лет. Иногда я об этом забываю.

– Я хотела помочь. Я не интересуюсь вашими делами, я просто заметила, что у вас проблемы.

– Заметили, – хмыкнул я.

– Я не хотела ничего испортить, мне жаль, я за все отвечу, я все сделаю, как вы скажете. Я шла за вами, потому что я знала, что вас там поджидают.

– Кто?

– Я не знала кто, я видела, что к территории подъехали машины, и туда вошли люди – не ваши люди.

– И ты знаешь, кто мои?

– Я уже выучила, с кем вы общаетесь.

– Как давно ты за мной следишь?

– Я не слежу. Я просто… хожу за вами.

– Это одно и то же.

– Я не собиралась вмешиваться, я не хотела сделать хуже. Я принимала решение в соответствии с обстоятельствами, оценка рисков показала…

– Оценка рисков.

– Что угодно, герр Бер. Я докажу, что я всего лишь хотела помочь. Я хочу быть полезной.

– Если ты следила за мной, то ты знаешь, что означает «что угодно».

– Да, герр Бер.

Я рассмеялся. Глухо, сдавленно, так, что заболело горло. Она просто ненормальная, она делает это из любопытства – потому что может.

Я тоже так делал – но быстро перестал, потому что это неблагодарное дело. Мне важен результат, доказывать себе самому становится все сложнее – потому что радость от достижения выставленной планки обратно пропорционально высоте прыжка.

Машина притормозила на светофоре, дорога была пустая, красный свет бил в лицо, раскрашивал салон, отражался от черного капота внедорожника. Я молчал.

– Пожалуйста, не прогоняйте меня, герр Бер. Я вам еще пригожусь.

Есть русская народная сказка – про Ивана-царевича и серого волка. Волк сожрал у протагониста коня, волк повинился и предложил в качестве коня себя… Волк во всем помогал – непонятно зачем.

– Тебя там не было, ты ничего не видела, сделай себе алиби. Твое счастье, если ты, действительно, не знаешь, что на самом деле происходит. Не вздумай больше ходить за мной, следить за мной, следить за кем-то еще.

Я говорил спокойно, но твердо и угрожающе. Я поверил, что она просто сумасшедшая девчонка, решившая, что играть в куклы ей скучно, и потому решила поиграть в игрушки взрослых мужчин.

Если ее убьют, это будет неправильно. Смерть по глупости – несправедливая глупость.

– Теперь скажи.

– Да, герр Бер. Я поняла, герр Бер.

Господи, что за глупая игра?! Настоящая дрессура собаки.

Все, как я люблю.

Чушь… Надо держаться от нее подальше – и отвадить ее от себя. Надо ее уволить – и в то же время надо сделать так, чтобы она была на виду.

Она кивает, она слушается – но кто ее знает, что у нее на уме.

Я не понял, почему у меня язык не повернулся ей угрожать – например, сказать, чтобы она подумала о своей семье и больше в подобные истории не лезла – иначе ее больше никто не увидит, а она больше не увидит своей семьи.

Я не стал дожидаться, пока она войдет в подъезд – я уже покидал двор многоэтажки. В ушах почему-то прозвучал звон трамвая под окнами – который будит по утрам, если окна выходят на линии путей.

Я очень хотел, чтобы сегодняшний труп, который я перевозил в багажнике, был последним.

14. Конфета

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

С ней оказалось легко – и я не сразу понял, почему. Прямой взгляд, какая-то нечеловеческая внимательность и неиспорченная выслугой покорность… Она была похожа на солдата – и впервые я не ощущал солдата противопоставлением.

Она тоже была инопланетянином – но с другой планеты, не населенной ни роботами, ни человекоподобными существами. Как будто она воспитывалась волками – и потому была человечнее всех людей.

Она решила быть моим союзником, моим телохранителем – на производстве, в офисе, в клубах? Она настоящая машина для убийства – и, к сожалению, сама это прекрасно знает. Со мной она будет убийцей – потому что еще немного, и она переступит черту, после которой ее сочтут либо слишком любопытной, либо слишком опасной. Я не хочу, чтобы ее убили – чтобы вообще ей кто-либо навредил. Что это – отеческая благосклонность? Откуда такое неравнодушие?

Если бы я не дал ей за мной пойти – следить! – она бы не оказалась там, она бы не привлекла внимание, к ней бы не подошел тот придурок, она бы не обезвредила его так, что он сдох. Я только стоял и смотрел – с раскрытым ртом, с обескураженным неверием. Мгновение – и рядом труп.

Я бы мог солгать ей, что он жив – и надо просто уходить… Я сказал ей правду – и, скорее всего, я был груб и перестарался – потому что я хотел, чтобы она больше никогда в такие истории не вляпывалась.

Она смотрит на меня так, как будто я ей нравлюсь – с одержимостью, как маньяк-сталкер, но прислушивается к каждому вдоху, присматривается к каждому жесту.

Я сказал ей не ходить за мной – она не ходила. Послушная… Но теперь она ходит за этими придурками из Министерства – и это совсем не хорошо.

Она будто бы ждет, что я к ней обращусь – и спрошу, какого дьявола она творит. Она будто бы показывает, что мои секреты останутся секретами – но не потому что я прибрал за ней, и труп одного из преследователей уже в судоходном канале.

Бизнес это кровавое ремесло, но мои делишки в заброшенном цехе на окраине города не касались работы – и она это прекрасно поняла.

– Дороти!

Я уже второй раз оборачиваюсь на зов, будто Дороти зовут меня, а не ее.

Герда зачем-то рассказывает Дороти про фермерский творог, пока та чинит ей офисный стул – а я, будто издеваясь, подхожу к столу своей ассистентки, тянусь через склонившуюся рядом девушку, чтобы взять конфету из коробки рядом с клавиатурой. Я не спрашивал, зачем Герда просит системного аналитика помогать ей с компьютером, с какой-нибудь офисной ерундой, с приложением в смартфоне…

На Дороти реагируют женщины всех возрастов – и почти всегда одинаково. Дороти для них рыцарь – который откроет дверь, подаст руку, подаст плащ, накроет зонтом, перенесет через лужу… Дороти при желании и меня на плечо закинет – и утащит.

Я сперва так и подумал – и перспектива мне не понравилась.

Дороти не поднимала головы, она разбиралась со сломанным винтом в основании сиденья стула. Я жевал конфету, стоял рядом и смотрел на ее рельефные руки, прямую спину, узкую талию и узкие бедра – и все было бы проще, если бы это была какая-нибудь офисная интрижка.

Но я не умею по-человечески. А она, я был уверен, мужскими членами интересуется в последнюю очередь. У нее есть пул задач для интеллектуальной стимуляции и целый офис женского коллектива – который, впрочем, ей тоже не интересен – потому что она почему-то заинтересовалась мной.

Герда опрыскивала из пульверизатора цветок у окна, Дороти все еще сидела под столом.

– Герда, возьми со склада новый стул, – сказал я.

– Зачем новый? Этот сейчас починим.

Я покачал головой.

– Резьба сорвана.

Я по звуку слышал, что винт регулировки уровня проскальзывает при повороте. Вес Герды не выдержит – и будет скрипеть и сползать, медленно, но регулярно.

Дороти замерла, она уже ничего не делала и молча слушала нас.

– Как ты поставила задачу?

Герда обернулась, водяная пыль на мгновение окутала сансевиерию.

– Починить стул.

– Отзови инструкцию.

– Отменить починить стул, – подыграла Герда. – Так?

Дороти посмотрела на меня и прищурилась. Ей следовало кинуть в меня стулом – потому что я еще и ухмылялся.

В кармане ожил телефон. Я даже не старался скрыть, что переменился в лице – потому что новости было две, и от обеих было ощущение, что я съел конфету из дерьма.

Я бросил фантик в урну под пристальным взглядом Дороти, все еще присевшей у стола, и вышел в коридор.

15. Фуга

[Германия, Берлин, Мариендорф][Германия, Берлин, Сименсштадт]

Труп Фогеля нашли рыбаки – которые регулярно занимаются ловлей даже в судоходном канале столицы. Про труп наемника, исчезнувший в водах рек Шпрее и Хафель, ничего известно не было.

Бек сказал, что во всем виноват я. Я сказал, что во всем виноваты его родители и родители всех остальных – за то что родили ходячее недоразумение, купившееся на провокацию конкурентов, решивших устроить рейдерский захват.

Если это дело с контрагентами завоняет, мне придется теперь больше общаться с Беком и Бюхнером, а они были из тех, кто радостно и Фогеля бы утопили, и меня, и кого угодно еще.

Возможно, это они убрали Фогеля – когда тот побежал к ним за помощью.

Ну почему они не могут просто работать, делать все сразу хорошо?!

А еще эта Мэллори… Теперь я за ней следил – а она наверняка знает, что я за ней следил.

Она тоже садистка – которая ходит по вечерам в закрытые бойцовские клубы, чтобы ломать кости и отрабатывать свой гнев. У нее четкая техника, многолетний опыт занятий боксом, награды региональные, международные… Зачем ей чертов офис фармацевтической компании, что она забыла в Глокнер? Что она забыла рядом со мной?

Рядом…

Возможно, ей не хватает тренера – который бы говорил что делать.

Я говорю – она делает. Это слишком просто, чтобы быть правдой.

Спортивный комплекс Реннбан, подпольный ринг на футбольном стадионе под носом у владельцев – под предлогом тренировочных спаррингов… Когда она устроила замес в толпе зрителей, я не удивился.

Я удивился тому, что у меня был стояк – и что один за другим, как кегли в боулинге, ее противники падали на землю.

Если бы она знала, что я смотрю, я бы понял – потому что все, что она делала до этого момента, было извращенным, пугающим в своей привлекательности ухаживанием.

Я с ней не справлюсь… Эта немецкая овчарка – Мэрилендская овчарка – не для меня.

Она американка, она из Балтимора, отец – известный шеф-повар, мать – журналистка… Я не хотел о ней ничего знать – но так было нужно, чтобы понять, что от нее ожидать.

Я просто объект ее интереса. Никогда не думал, что окажусь в такой ситуации – где есть повод пожаловаться на харасмент.

Мне, как назло, нужно сопровождение на мероприятие в Деннерляйн – потому что все министерские бараны придут с женами или мужьями, и нужная мне дипломатка приведет своего мужа, очередного осла с беспокойным членом – про которого уже шутят в компании тех, с кем я иногда отдыхаю в Кит-Кате.

Я сидел в кабинете, закинув ноги на стол, и перебирал черные бумажные квадраты. Уже одиннадцать – и один белый.

Может, это Мэллори? Отпечатки на белом листе – не только потому что она подняла его с пола… Нет, это не Мэллори.

Она слишком прямолинейна – даже в своей услужливой осторожности – чтобы загадывать загадки.

Я лгал себе, когда возмущался, что все происходит сразу – и окатывает как ледяной водой, отрезвляюще, лишая ориентации на миг. Контроль ускользает – но я всегда успевал его поймать, перехватить, вновь взять вожжи в руки.

Поводок…

«Все же понятно». Я положил на стол черный листок, усмехнулся. «Это что-то вроде хлесткого удара хлыстом – для ускорения».

Еще один листок лег на поверхность, я раскачивался в кресле. «Ей двадцать четыре. Мне сорок два».

Кого я обманываю? Ищу аргументы? Перед кем мне отчитываться – перед самим собой?

«Она не опасна. Она сделает так, как я скажу. Она будет молчать – потому что я сказал ей молчать».

Даже если квадраты кладет она, пока что они ничего не значат – кроме символа головоломки, которую я еще не могу решить. «По мне видно, что я не понимаю намеков».

Я, правда, не понимал. Может, поэтому и не играю в эти человеческие игры с угадыванием желания партнера, цветов, романтики, свиданий… На свидании я пил и иронизировал, на свидании я был говнюком, с которым больше на свидание ходить не захотят.

А они все равно хотели… Потом я говорил прямо, что мне было скучно – и потому я лучше буду встречаться со своей правой рукой.

Мне всегда было насрать, что кто-то обижается на правду.

Вставлять член в Дороти Мэллори я не буду, и если она уж так хочет, за хорошее служение я ее награжу – если она будет делать все верно.

Я нервно прыснул, сгреб бумагу – разложенную подобно карточному пасьянсу – со столешницы, бросил листы в тумбочку и громко хлопнул, задвигая ящик обратно в стол.

Я просто не хочу ошибиться… Я просто не хочу в итоге понять, что это было лишь инфантильное желание убежать от проблем в увлечение игрушкой – которая не решает проблемы, а только их усиливает.

– Герр Бер.

Герда стояла у двери уже несколько секунд. Я не слышал ее появления – и не видел, как она отворила створку.

– Герр Бер, я предположила, что это важно.

– Ну что?

Конверт – белый, большой, но практически пустой. Через белую бумагу проглядывают очертания квадратного листа размером с ладонь – который свободно болтался внутри конверта.

Бумага не просвечивает – но я будто бы знал. Герда побледнела от вида моего выражения лица – которое было вовсе не радостным и уже даже не раздраженным.

– Герр Бер, давайте отдадим это службе безо…

– Дай сюда. Выйди, Герда.

Конверт лежал на столе, я смотрел на него полторы минуты – и не решался открыть.

Нет, я просто считал… В голове играла музыка – и когда композиция подойдет к концу, я открою.

На коду.

– Гребаный шутник! – выпалил я, уставившись на конверт. – Ты не можешь знать!

Выглядело так, будто я разговариваю сам с собой.

Так и было.

Никто не знает мою систему символов – но я уже увидел, что в конверте – как если бы это все делал я сам и намеревался сделать все верно.

Внутри конверта был красный квадрат.

Квадраты были тактами фуги.

Я собирал алхимическое упражнение имитационного контрапункта – которое должно было в итоге мне о чем-то сказать. Тема из секвенции, черные квадраты – экспозиция, белые – разработка, красные – реприза.

Когда я учился в университете, я написал рассказ о том, как с протагонистом общается его копия из будущего – с помощью звуковых волн, используя эффект Доплера, знания о среде, где распространялись волны в прошлом, и движение не в пространстве, а во времени. Физики бы покачали головой, но мне было все равно – потому что полностью обоснованная хронофантастика бывает, разве что, в квантовом мире – и там она зовется реализмом и вовсе не мистическим.

16. Филин

[Германия, Берлин, Митте]

– С чего ты взял, что бумагу я оставлял себе сам?

Норберт даже не поднял головы, пока я не подошел к столу. Его берлога походила на музей – склад музея – с забитыми полками, заваленными столами, стопками книг, перетянутыми джутовой нитью, на полу. Я перешагивал через ватманы и расставленные в стороны ноги штативов, я всегда боялся на что-нибудь наступить.

– Если это очередной костюм, повесь его на вешалку.

– Нет, это не костюм.

Я поставил на его стол бумажный пакет, внутри звякнули бутылки.

Норберт взглянул на меня поверх круглых очков с толстыми стеклами и вздохнул.

– Учитывая, что ты сумасшедший, – ответил он, – это было не исключено.

– Почему я сумасшедший?

Я хотел с кем-то поговорить. Норберт тоже был сумасшедшим – в своей обособленности и малоподвижности. Он был хранителем тайн, причудливым архивариусом – который, как по волшебству, мог найти улики где угодно и как угодно: и методами старой школы, и с помощью высокотехнологичного современного оборудования – доступ к которому у него был благодаря бывшим студентам.

К нему за помощью обращался не только я. Я не хотел знать, кто еще обращается к нему за помощью.

– Иногда, – Норберт сделал акцентную паузу, – ты говоришь как шизофреник.

– Иногда?

– В последнее время часто. Раньше – когда рот открывал. Не обижайся, но ты даже по моим меркам странный – в своей депрессивной теории о том, что всех нас, жалких сгустков информации, результатов недетерминированных флуктуаций, ждет тепловая смерть возрастающей энтропии.

– Но это же правда.

– Я предпочитаю об этом не думать, – покачал головой Норберт. – И я рад, что я накапливаю информацию, а не рассеиваю ее, что я в этом нормально ненормален.

– Внутри портер. Убери в холодильник.

– Сам и убери. Только не в тот, который для вещдоков…

– …и инфракрасной пленки. Я понял, – перебил его я.

Когда я разобрался с пивом, я вернулся к Норберту – который, казалось, уже забыл про меня. Я смотрел на чучело евразийского филина – с красными глазами, размахом крыльев с мой рост, с загнутыми пальцами лап, с крючковатой пастью раскрытого клюва.

– Ты пылесосишь филина?

– Да.

– Ты сам его делал?

– Да.

– Сколько раз ты мне солгал?

– Только сейчас.

– Сколько тебе лет?

– Семьдесят.

– А выглядишь на сто.

– Следующим чучелом будешь ты.

– Почему ты перестал преподавать?

– Я за ними не поспевал.

Я знаю Норберта уже пять лет – и только сейчас понял, что он напоминает мне Рублева – пусть и Норберт был более бесцеремонным и менее социальным.

Это всего лишь проекции и перенос – и вовсе они не похожи… То же самое у меня было и с Кохом – который казался мне похожим на меня, если бы мне не выдали роль конферансье нашего театра.

Норберт что-то читал и даже не отрывался от листов. Какая-нибудь научная работа, которую ему дали рецензировать, какой-нибудь отчет, по которому потребовалась его конфиденциальная экспертная консультация…

В юности я воображал себя старым алхимиком, к которому редко – но регулярно – обращаются студенты за советом – так, чтобы у меня было свободное время для собственных неспешных исследований.

Я завидовал Норберту.

– Я завидую тебе, – признался я.

Норберт прекратил читать.

– Возьми отпуск, Бер.

– Я серьезно.

У меня на лице была настолько кислая гримаса вымученной улыбки, что Норберт покачал головой.

– Ты самый адаптированный из нас всех, – сказал он. – Ты живешь жизнью мечты – чем ты недоволен?

Я усмехнулся.

– А что если ты прав?

– Сходи с ума с удовольствием.

– Она и боль, и радость, и беда, – протянул я задумчиво.

Норберт хмыкнул.

– Манифестация шизофрении после сорока… Ты не один такой. С этим живут.

Я не понимал, какая сторона перевешивает – шуточная или правдивая. Меня пугало отсутствие контроля – а рассыпающаяся реальность, невозможность собрать воедино осколки – моя основная и единственная проблема.

Я согласен с ним, я всегда был ненормальным, инопланетяне кажутся сумасшедшими, потому что они мыслят и ведут себя иначе. В шкуре шпиона мне так же, как и в шкуре кого-либо еще: я всего лишь функция – до тех пор пока не перестану приносить пользу.

– У тебя было ощущение, что ты лжешь самому себе – и от этого обидно?

Я смотрел на филина, Норберт смотрел на меня.

– Обидно? Мне обидно от самого феномена лжи. Правду скрывают, правду надо откапывать… Ко мне приходят за правдой, правда ранит и обескураживает.