– Не я сказал, математика так сказала! Оценка сложности так сказала! Представь, что тебе надо покрасить пол, потолок и стены у комнаты метр на метр на метр! Мне плевать, что таких комнат не бывает – представь!..

Примеры Коха всегда были оторванными от реальности – но мне было жаль, что его никто не понимает, кроме меня. Если ширина, длина и высота комнаты будет не метр на метр на метр, а десять на десять на десять, красить придется очень долго…

– Герр Бер!

Я уже шел по коридору к лифтам, направляясь на выход, но меня окликнули. То, что голос незнакомый, я просто принял к сведению – потому что мыслями я был уже не в офисе.

Я обернулся, и на моей физиономии по обыкновению была дежурная улыбка.

Девушка, с короткой стрижкой, широкими плечами, как у пловцов или баскетболисток, с узкой талией и бедрами. Рукава рубашки плотно облегают рельеф мышц, деловой стиль одежды на ней смотрелся гротескно.

– Извините, что отвлекаю, – начала она. – Мне сказали обратиться напрямую к вам, потому что вы разбираетесь лучше.

Я молчал и смотрел на нее. В руках папка, на шее – лента ланъярда с бейджем, но имя с расстояния, разделявшего нас, я прочесть не мог. За нами украдкой наблюдал местный террариум – они подослали ее ко мне специально?

Она кто-то из новых сотрудников – анкеты с отзывами о первых рабочих днях которых я так и не прочел.

– Я разбираюсь лучше – в чем?

– Оптимизационный метод доктора Коха.

– Доктор Кох у себя в кабинете, он не злой, он просто умный. Спросите у него.

– У меня нет вопросов, я… Я все описала в отчете. Он работает быстро на проде… на производстве потому что его реализовали неверно. То есть верно – но эвристика оказалась не та…

Я уже пятился и поджимал губы в грустной улыбке, она шагала за мной.

– …то есть та, но немного измененная – потому что генератор псевдослучайных чисел генерирует всего лишь псевдослучайные числа, а не настоящие случайные, и…

– Давайте.

Я оборвал ее на полуслове, протянул руку – и папка легла мне в ладонь.

– Я отправлю вам копии на почту, – продолжала девушка. – Если нужно. Я не отправляла, потому что по иерархии все должно решаться на уровне верхнего звена подсистемы, а то, что я обратилась к вам нарушает регламент – и поток информации будет…

– Я прочту. Как вас зовут?

– Дороти… – она спохватилась. – Дороти Мэллори. Системный аналитик.

– Спасибо, фрау Мэллори.

Я успел нажать на кнопку лифта, и кабина тотчас отворилась. Я отвернулся и зашел в лифт, я ощущал на себе взгляд, но я об этом уже не думал – потому что мой оптимизационный алгоритм определил, что про отчет следует на время забыть.

Кох не ошибается, а вот разработчики или инженеры могут. Но Кох все перепроверяет за всеми – и в производство запустить метод с ошибкой они не могли. Козни офисного планктона меня вовсе не касаются, ей – желавшей отличиться и выслужиться – позволили проявить инициативу и отправили мимо руководителя аналитиков ко мне – потому что думали, я над ней посмеюсь и отправлю обратно – с ее отчетом и инициативой.

Я оставил папку на заднем сиденье автомобиля и даже не открыл.

10. Система

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

– Фрау Мэллори.

Дороти Мэллори обернулась, только когда я окликнул ее – пусть и прекрасно поняла по реакции коллег, что я зашел в часть опенспейса системных аналитиков не просто так.

Я качнул подбородком в сторону коридора, она поднялась с места – быстро, бесшумно, без типичного скрежета ножек офисного стула по ковролину.

В руках у меня была папка. Я прочел ее на следующий день – лишь потому что чуть не сел на нее в машине. Я сперва посмотрел внутрь лишь из любопытства – и от скуки – и сперва не поверил своим глазам.

– Кто-то еще, кроме вас, видел отчет?

– Удо Мюллер и Лени Гротеволь. Гротеволь видела частично. Откуда я брала данные, я указала, другие…

Мюллер – руководитель группы аналитиков, Гротеволь – коллега Мэллори. Источники – техническая документация, референсы и инструкции самого Коха, который все дотошно пишет и выкладывает в базу знаний, а также экспертиза инженеров и технологов; с первого взгляда картина непротиворечивая – но показатели поплыли в лучшую сторону не из-за нашего успеха, и Мэллори это доказала.

– Я понял. Что Мюллер сказал?

– Сказал, что… что это бред.

– Если этот бред правда, – я сделал движение папкой вверх-вниз на уровне груди, а девушка следила взглядом за моей рукой, – то доктор Кох поседеет.

– На последней странице предло…

– Я видел. Предложения по исправлению. Игры. С природой.

Я говорил тихо – так, чтобы слышала только она. Она смотрела на меня, не отводя глаз, я переводил взгляд с нее на фикус за ее спиной и обратно – потому что мотал головой и изображал недоумение.

Я и впрямь был в недоумении – и негодовал, как такое могло произойти. Если она права, то уволить нужно всех, кто с ней не соглашался.

Проблема была в том, что она, судя по всему, та еще зануда – и просто так не отстанет. Если я не стану афишировать отчет и замну дело, она вытрахает всем мозги.

К сожалению, я не мог гарантировать, что она не такая наивная и прекрасно понимает, как на самом деле делаются дела.

Об успехе говорят всем, о неудаче молчат.

– Для того чтобы исправить последствия того, что указано в отчете, – говорил я, – нужно будет остановить непрерывный процесс производства. На переезд на новый метод ушло время – столько же понадобится, чтобы откатиться – но еще больше на подготовку к откату. В текущем положении вещей…

У нее на лице все написано. Вот теперь она все прекрасно поняла. Сейчас я ей объясню, что ее отчет – это гипотеза, а процедура проверки ее гипотезы затратна, поэтому нужно проводить комиссию и оценку, и никому это не понравится, следовательно, лучше бы она этот отчет не приносила и занималась своими прямыми обязанностями.

– Чтобы привести в движение всю систему, нужно воздействовать на каждый элемент системы. Подобранные простые числа в алгоритме определяют каждое звено цепочки, алгоритм угадывания и эвристика работают – то есть выполняют свою функцию по составлению априорного знания…

Я могу быть убедительным, когда хочу. Сейчас я не очень хотел – потому что я злился – на себя самого, на Кохову тупость, на мое слепое доверие к отлаженным процессам.

Я открыл папку на случайной странице, папка была лишь реквизитом, я продолжал что-то говорить – а Мэллори слушала меня, как завороженная.

Из папки выпал белый квадратный листок.

Белый.

У меня под рубашкой на руках волосы встали дыбом. Меня не выдало только самообладание – и приклеенная на лицо улыбка.

Мэллори наклонилась и подняла листок. Потом она протянула его мне.

– Что это? – спросил я.

– Я думала, это ваше.

– Да, конечно, – я забрал квадрат из ее пальцев и сунул между листами папки. – Закладка.

Я был готов поклясться, белого листка внутри папки не было – потому что я пересмотрел каждый лист и каждую чертову строчку.

Я вдруг понял, что забыл, на чем остановился. Мысли путались. Проклятый белый квадрат!

Почему белый?!

Нет, это просто бумага для заметок, никакое это не послание с предупреждением для инопланетянина…

– Какое же иногда проклятье быть дотошным занудой, – вздохнул я. – Если на всем острове пропадет свет, виноваты будем мы с вами. Я отдам Коху папку. Вы отчет никому не показываете.

Я проверил: задачи на отчет и исследование на нее не заводилось. То, что идет в обход должностных обязанностей, не только не фиксируется, но и не поощряется – даже если трудоголики или привыкшие выслуживаться карьеристы готовы работать за десятерых.

Я не в счет, я даже не человек…

Дороти Мэллори просияла. Я хотел сделать вид, что ничего не обещаю – но она отреагировала так, словно я уже отладил производство, случилось чудо, наступил мир во всем мире – и для этого даже не понадобилась тележка с мороженым.

Я ушел в кабинет – чтобы сперва вынуть листок и положить его в пакет – и только потом засунуть в карман пиджака. Образцы отпечатков Мэллори я отдам с обложки папки – и так Норберт исключит их.

Если водитель трогал папку, я возьму и его отпечатки… Кофейный стаканчик подойдет.

Я еще успею заехать к Норберту и отвезти ему новые улики – чтобы потом поехать на матч чемпионата Буденслиги в Олимпийский стадион на западе Берлина, состязание Герты и Боруссии – и обязательно выложить с трибуны селфи с кем-нибудь из известных болельщиков Герты.

Ходить на футбольные матчи я терпеть не мог и предпочитал игры другого порядка – но меня об этом никто не спрашивал.

Я поймал себя на сожалении, что не смогу остаться на драку фанатов, если таковая произойдет – потому что мне очень хотелось кого-нибудь искалечить.

11. Завод

[Германия, Берлин, Сименсштадт][Германия, Берлин, Кройцберг]

Кох был своевольным упрямцем, но он не был идиотом.

Однако у него, к сожалению, отсутствовали предпринимательские навыки, а чувство научной справедливости, наоборот, было очень сильно развито.

Я даже пожалел, что отдал ему отчет Мэллори, предварительно перешитый в другую папку.

Папка теперь была красная, Кох размахивал ей, даже один раз намеревался кинуть в меня.

– Ненавижу людей! – ворчал он, топчась на месте в своем кабинете. – Люблю роботов! Хорошо, что Винер не дожил до наших дней и не видит этот позор!

Отец кибернетики стал кумиром Ульриха Коха – как и Дональд Кнут с его многотомником алгоритмов, признанным одной из лучших монографий XX столетия. Химия – как теоретическая, так и прикладная – ему уже, видимо, неинтересна.

– Система функционирует на уровне своего самого слабого звена!

– Тупые бараны, – поддакивал я ему. – Предлагаю ничего не делать.

– С ума сошел!

– Ты это совету директоров скажи. И менеджеру, который ведет проект. И пиарщикам, которые всем рассказывают про чудесный эвристический алгоритм доктора Коха.

– И скажу.

– Сколько уйдет времени на исправление? Месяц? Два?

– Неделя. Ну, может, две.

– Проектная документация, согласование, тестирование, мониторинг…

– Я все сделаю! – возразил Кох. – Сам. Без посторонних.

– Строитель заводов! Ты уже скоро перестанешь различать день и ночь, меня от компьютера не отличишь. У тебя одна жизнь, один мозг, пусть и гениальный, ты за эти полгода постарел лет на пять!

С кем я спорю… Осел. Кох, и правда, уже, кажется, есть перестал нормально – а спал он и до этого не очень. Он сделает все за две недели – без чьей-то помощи – я не сомневался в нем, но меня настораживал сам факт.

Люди – и паранойя, что если люди несовершенны и совершают ошибки, то они непременно все испортят…

Как назло сегодня было совещание с верхушкой Глокнер, как назло Кох не избежал необходимости присутствия – потому что он все равно лучше меня бы все рассказал. Им не нужно понимать детали, им нужно знать, что все настолько сложно, что популяризаторы это по-прежнему донести не могут.

– Не вздумай его увольнять, – сказал Кох, потряхивая папкой.

Он имел в виду аналитика.

– Учту твои пожелания.

– Уйди с глаз моих.

– Встреча через пятнадцать минут.

– Уйди, Бер.

Я ушел, потому что знал, что с ним спорить бесполезно. Как будто я виноват, в самом деле! Если он не явится на совещание с Глокнер – которое проходило в нашем офисе на берегу Берлинско-Шпандауского судоходного канала, – мне придется рассказывать небылицы и всех развлекать.

Кажется, я заразился от Коха этой раздражительностью, меня в последнее время все вокруг начало злить. Еще и кошмары какие-то снятся, с черными кляксами, стекающими по стенам, с черными лужами, и лицо у меня будто бы измазано в этой черной жиже и сползает вниз, оставляя вместо себя голый череп.

Норберт сказал, что не нашел следов ни одного из прежних костюмов на белом листе – зато тот костюм, который провисел в чехле в машине, в котором я был на съемке на телевидении, совпал.

И кто еще из нас сошел с ума…

Кох пришел на встречу, пусть и зашел в переговорную последним. Он был уже спокоен – и почти час сидел молча, уставившись в одну точку или скучающе водя взглядом по потолку – как будто видел летающую туда-сюда муху.

Когда он заговорил, я закрыл лицо рукой, облокотившись на стол. Я поймал себя на мысли, что я хочу, чтобы все это пропало пропадом, провалилось в преисподнюю, в разверзшуюся землю прямо к дьяволу – и плевать, что ни дьявола, ни бога не существует, и их, как и все на свете, выдумали несовершенные люди.

В ночном клубе Унтертаге было людно, запахи и звуки смешались в один коктейль, я пускал кальянный дым и пил торфяной виски. Я не мог расслабиться, я не мог даже возбудиться как следует – потому что мысли постоянно возвращались к одной нерешенной проблеме.

Математики ищут доказательство Великой теореме Ферма, я ищу того, кто подсовывает мне квадраты бумаги…

Я был не из тех, кто ищет приключений или саботирует себя, чтобы жилось неспокойно. Я выстраивал системы, настраивал механизмы; рычаги, шестеренки и лопасти вращались по моей команде, меня возбуждал порядок, который не разрушить даже хаосом, недетерминированными флуктуациями, карманами информации в стремящейся к информационной смерти высокоэнтропийной вселенной.

Люди, машины, мои системы – временное отклонение от курса, мы лишь случайность, длящаяся не более мгновения – и потому неустойчивы и конечны. Упорядочивание хаоса – вопреки определению – всего лишь жалкие попытки играть против природы, самого вечного и мудрого игрока, еще больший хаос и отклонение от нормы.

Природа не дьявол, природа не изменит своих намерений и не скрывает тактики, если видит, что игрок начинает узнавать больше – если природа вообще может видеть… Природа слепа – и ей нет дела до наших личностей, до наших мыслей и чувств, для природы мы лишь набор вероятностных характеристик, распределенных по закономерности, которая такая же вечная, как и движение к тепловой смерти.

Когда я видел представление на сцене, я невольно представлял себя на месте артиста – подвешенного на тросах, с карабинами под кожей, раскачивающегося, отстраненного, в тот момент находящегося на другой планете, там, где нет ни шума, ни дыма, ни боли, ни страха.

Я впервые попал в андеграунд клубной жизни Берлина, когда мне было тридцать – почти сразу после переезда. Я не видел подобного раньше, меня переклинило мгновенно, окончательно и бесповоротно. Все, что я знал о контроле, было ничем по сравнению с этим… БДСМ и гротеск сценического искусства представления боли в ее естественной красоте.

Смотреть, как кого-то порют или поливают горячим воском, мне было скучно; мне нравилось подвешивание, шибари, плей-пирсинг и что-то, где можно было испытать эти мурашки от эмпатийного переживания боли, быть отдающей стороной, быть тем, кто причиняет боль, но лишь столько, сколько того требуется.

Я сперва только наблюдал. Я не называл это трусостью, я никак это не называл, я рассуждал, что если мне не нужно заходить в это полностью, становиться частью культуры БДСМ, частью темы, то пусть будет так.

Потом я понял, что наблюдать мне уже недостаточно. Дрочить на то, как кому-то причиняют боль… То, чего мне хотелось, было на порядок выше физиологической разрядки, ощущения контроля и власти.

Я хотел весь мир. Мне было мало… Спортивный интерес, любопытство и русло, куда направить свой гнев и неудовлетворенные желания, ремесло, в котором можно развить мастерство.

Я прекрасно понимал Коха в одержимости строить свои заводы. Я научился всему, за чем наблюдал в клубах, я делал это так, словно занимался этим всю жизнь – но мне было достаточно одного раза, чтобы поставить галочку и перейти к следующей записи в списке.

Ни одна партнерша так и не догадалась, что то, что я делал, было в первый и в последний раз. Мне сразу становилось неинтересно…

Возможно, это были не те партнерши. Возможно, я заранее относился к ним, как к мясу, несмотря на то что я тщательно их выбирал, вел все в слиянии с самого начала и до конца.

Я предполагал, что это уже не кинк, а настоящий фетиш и перверсия, которая с годами только прогрессирует – и если бы секс в моей жизни играл большую роль, я бы давно сошел с ума от невозможности выдрочиться.

Бить людей было чем-то похожим. Смотреть, как кого-то калечат – тоже. Такое же возбуждение, мурашки, пересохшие губы или наоборот слюна, заполняющая рот; когда перехватывает дыхание и когда сердце стучит в желудке, разгоняя кровь.

Но теперь даже это меня не спасает. Лучше я просто сегодня напьюсь – и подрочу дома, если не забуду.

Мысли не путались, даже когда я был в говно. Я смотрел в потолок, я полулежал на диване, запрокинув голову, я не смотрел на сцену. Я не чувствовал тела, я хотел, чтобы так было всегда, и я, наконец, смог отделить сознание от биологической машины, в которое оно заключено.

У меня была эрекция, мне было почему-то смешно, я ждал, когда диджей сменит микс, я знал заранее все его паттерны и все треки, из которых он собирает музыку за пультом.

В кармане пиджака завибрировал телефон. В руке был рокс с виски, я вдруг подумал, что было бы забавно пролить виски себе на костюм, но я лишь залпом выпил все, что оставалось в стакане.

Глаза защипало.

– Слушаю.

Я поставил рокс на стол, потянулся за шлангом кальяна, я закашлялся, но не от дыма.

Предчувствие ударило по пояснице – по почкам – фантомной болью.

– Надо встретиться, срочно, – сказал голос в трубке. – У нас тут проблема.

– Мертвая или живая?

Голос я узнал, голос был моего человека, который вел долю нелегального оборота фармацевтической продукции всего города. Мы познакомились чуть меньше десяти лет назад – когда нам нужно было помещение под Бер-и-Кох, на окраине Берлина, и мы арендовали подвал в промзоне Лихтенберга.

– Зависит от того, насколько быстро ты приедешь.

Я поморщился.

– Как же я тебя ненавижу, – ответил я и положил трубку.

Победить черный рынок нельзя, можно только сделать часть его видимой – и ограничить рост. Я не носил розовых очков, я прекрасно понимал, что придется влезть в канаву с дерьмом – и от меня лишь зависело, насколько прочные и удобные на мне резиновые сапоги и перчатки.

Если новости плохие, то я сегодня кого-нибудь обязательно подвешу – на промышленном крюке в ангаре.

12. Блеф

[Германия, Берлин, Руммельсбург]

То, что за мной был хвост, я понял, еще когда отъезжал от подземной парковки, где я оставлял запасной автомобиль. На этот раз машина преследователя была уже другая – но паттерн то появляющихся, то исчезающих позади фар я за годы выучил хорошо.

Мне везло, что чаще это оказывались частные детективы – которые копали не под меня, а под тех, с кем я пересекался – по работе и по личным делам, которые на самом деле тоже были работой.

На границе Лихтенберга хвост отстал, к промзоне я подъезжал уже в одиночестве. В небе была полная луна, заглядывающая в слепые окна темного комплекса, я громко хлопнул дверью, и эхо разнеслось по площадке, отражаясь от забора и ворот.

Машину я решил оставить снаружи. Калитка была незаперта – меня ждали.

Сторожевая собака в будке – огромная овчарка – нервно затопталась на месте, цепь зазвенела. Какой смысл сажать сторожевую собаку на цепь, если вторженец просто пройдет мимо?

Впрочем, при желании собака оторвет цепь или побежит за мной вслед, волоча за собой будку.

Проверять я не стану – только если на ком-то.

Я шел по полуосвещенным коридорам почти вслепую, я уже был трезв, пусть и вонял виски и кальяном, я миновал два цеха, сократил путь через мостик над помещением, где трудились – точь-в-точь как на нашем производстве – работники ночной смены фармацевтического предприятия, – спустился в подвалы, настоящий подземный городок.

В промзоне по-прежнему можно было снять помещение – под склад, репетиционную базу, подпольную лабораторию или мастерскую по пошиву одежды, – однако в большую часть подвалов доступа посторонним не было, граффити, некогда украшавшие стены, замазали серой краской. Для непосвященных цех теперь считался заброшенным.

Раньше все было проще.

– Что у вас случилось? – без приветствия бросил я.

Из-за поворота вышел Дитрих Фогель. В носу у него был ватный тампон.

– Я у тебя хотел спросить, – так же недовольно отозвался он.

Фогель засунул руку за пазуху, достал оттуда конверт и отдал его мне. Когда я доставал бумагу, в пояснице вновь заныло – от того, что вдалеке, фантомным эхом, сквозь множество стен и переходов, раздался отголосок собачьего лая.

Список контрагентов – заверенный нотариусом документ, составленный в трех экземплярах, с пометкой, что одна копия должна быть направлена в прокуратуру в случае смерти составителя.

– Дай зажигалку, – сказал я.

Пока я засовывал документ обратно в конверт, Фогель рылся в карманах.

– Ты больной, – скривился он.

– У него ничего нет.

– Бек убьет нас.

– Как и Бюхнер. Это блеф.

– Может, ты тоже с ним в сговоре.

– Закрой пасть.

Я отобрал у него зажигалку и щелкнул затвором. Бумага не сразу загорелась, бумага была плотной, запах гари и дыма был неприятным… Жечь что-то в подвале без хорошей вентиляции – плохая идея.

– А если…

– Не если, – оборвал его я. – Кто еще видел письмо?

– Бюхнер. И Бек. И Краус. И…

– Ясно.

– Чего тебе ясно?

Конверт уже полыхал в моей руке, пальцам было горячо, пламя было вертикальное, какое-то неправдоподобно яростное, оно поглощало весь кислород подземного коридора. Голова будто уже начала кружиться – от асфиксии. Фогель таращился на горящую бумагу как завороженный.

Я вдруг захотел поджечь этот несчастный ангар вместе со всеми, кто внутри.

– Ты ничего не видел, они тоже ничего не видели, – заявил я. – Всего три имени – включая прокурора. Не заставляй меня тебе объяснять.

– Ты больной, – повторил он.

– Сколько времени прошло?

Фогель замялся. Если он солжет, я засуну остаток конверта – от которого у меня точно уже останется ожог – ему в глотку.

– Три дня.

– Три дня?!

Мой голос был похож на гром, Фогель вздрогнул и поморщился. Клочок бумаги выпал из руки и с шипением задымился на каменном полу.

– Три, сука, дня?!

– Не ори!

Я сделал шаг навстречу, Фогель продолжал стоять на месте. Я слышал приближение шагов, я не мог собрать картину воедино, пазл распадался – но решение нужно было принимать незамедлительно.

– Мы пробивали каждого, – начал он, – мы проверяли…

– Я помню каждого в лицо! Что тут проверять?! Каждого за все эти гребаные шесть лет! Я помню их домашние адреса и имена детей! Три дня – можно было с каждого собрать по расписке, каждого запугать, что мы сожжем их гребаные магазины! Поставщики и продавцы! Что я теперь сделаю, если вы упустили три дня?!

Зачем в документе поставлена сегодняшняя – вчерашняя – дата? Что за уловки? Я надеялся, прошло всего несколько часов…

Шантаж для меня был не страшен – была страшна реакция, непредсказуемая в своей предсказуемости, представителей рода человеческого. Они начинали метаться, они делали глупости, они тянули до последнего – а потом ждали, что я приду и решу их проблемы как по волшебству.

– Кто знает? – уже тихо и угрожающе спросил я. – Это важно.

– Я, ты, Бюхнер, Бек, Краус, Шульман.

– Еще?

– Больше никто.

– Я не понимаю.

Я сказал это сам себе. Голова уже раскалывалась, это было и похмелье, и кислородное голодание, и злость, толкающаяся болью изнутри черепной коробки в виски.

Проклятые мелкие интриги подпольного мира!

– Кто получил конверт?

– Я, – ответил Фогель.

– Беги.

Фогель меня не понял. Он возмущенно засопел.

– Беги, придурок, прямо сейчас. Это была ловушка.

Я надеялся, больше я его не увижу – потому что если увижу, он будет убит не теми, кто решил шантажировать его предприятие, а мной.

Фогель попятился, до него, наконец, дошло. Я с сожалением понял, что опять вляпался в дерьмо – и стою в нем уже по колено, доверившись недальновидным, трусливым людям, которые по какой-то неведомой причине решают судьбы, носят оружие и живут безнаказанно.

Мы побежали оба – когда услышали приближающийся топот ног.

Если его поймают, он меня сдаст. Если понадобится, я убью его сам – но другим отдавать не собираюсь.

Иногда я совсем дурак – и откуда-то просыпается что-то среднее между альтруизмом и прагматизмом. Он был полезен, он может быть полезен – если выживет – как символ того, что я умею держать дела в порядке.

Если его убьют, я буду думать, что я криворукий неумеха, который не разглядел у себя под носом кучу дерьма – и дал своему человеку в нее наступить.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

3 из 5