Тайна горного озера

И тут тяжелый воздох и кашель из дальнего угла заставили гестаповца схватиться за оружие:

– Кто здесь? – гаркнул он, поводя по сторонам стволом, выхваченного из кабуры, вороненого «Вальтера».

Ответа не последовало, но подойдя поближе, Курт Штернберг сам убедился, что никакой опасности для него нет.

Из-под горы наваленного трепья, старых шуб и ватных одеял на него глянуло желтое восковое лицо, измученного голодом и болезнями старика.

– Господин Оссендовский, не правда ли? – успокоился и от того даже усмехнулся былому страху офицер.

Чтобы разглядеть хозяина лучше, он чиркнул перед его лицом никелированной зажигалкой с семейной монограммой по массивному корпусу.

Высокий узкий, язычок пламени затрепетал под его дыханием, осветив и для, сидевшего в кресле, старика обличие эсэсовца с его продолговатой физиономией, не особо украшенной рыжими, опущенными по углам рта, усами.

Дополняла увиденное Оссендовским высокая офицерская фуражка с серебряной эмблемой мертвой головы над скрещенными костями.

– Барон! Неужели Вы. С того света по мою душу? – слабо воскликнул старый поляк и едва не лишился чувств от волнения.

Почти месяц прошел с того дня, как Фердинанд Оссендовский остался один в, снятом им еще до войны, особняке.

Видно, что-то случилось с приходящей домработницей, и теперь ему – жалкому, парализованному старику только и оставалось, что дожидаться здесь, в похожей на могильный склеп, спальне конца своей бренной жизни.

И это видение в его замутненном сознании разбудило целую волну переживаний:

– Барон, Вас же красные расстреляли? Я точно слышал! – прошамкал он беззубым ртом.

Однако, Оссендовский не всегда был таким старым, больным и беспомощным. Более того, сам барон Унгерн, познакомившись с ним на охоте во время первой мировой войны, пригласил с собой:

– Получил новое назначение у Керенского – ехать в Забайкалье для формирования добровольных частей. Двинули со мною, пан!

– Служить Алексашке? – усмехнулся тогда ясновельможный доктор Оссендовский. – А мак же мои географические исследования?

– Вот их-то как раз и добавится, – расхохотался Роман Федорович. – Сибирь – это такая бескрайняя страна, скажу я Вам, что там скучать не придется.

Всю августовскую ночь, забыв про утиную тягу на озерном плесе, Унгерн тогда с увлечением рассказывал о том, как еще до войны немало прошагал по стране, добираясь до Петербурга.

Причем, практически лишь с одним ружьем, да сворой охотничьих собак.

Тем скитаниям был весомый повод, если судить из того, что поведал барон своему собеседнику:

– Интриганы способствовали тому, что меня уволили из моего Нерчинского полка, потому хотел в дороге развеяться.

Лицо тогда худое лицо озарилось добротой, вислые усы раздвинулись в улыбке:

– И, понимаете, приключение было почище самого Майн Рида.

Убедил тогда отставной есаул легкого на подъем поляка на совместное путешествие.

Тем же последним летним месяцем они отправились в путь, действительно, оказавшийся не таким уж утомительным.

Благо, что и третий попутчик выдался под стать обоим – общительный хоть за карточной игрой, хоть за питейным столом атаман Семенов.

Почти на четыре года затянулось то путешествие. В течении которых был Оссендовский вроде порученца у барона Удгернга, постоянно менявшего свои должности – от эмиссара временного правительства, до командующего колчаковским тылом в Забайкалье.

Когда же адмирала разбили, то, после эвакуации японцев, с теми же ушел в Китай из их теплой компании – Григорий Михайлович – общий друг по приятному времяпровождению – атаман Семенов.

Не остался «ждать с моря погоды» и Штернберг.

Тоже повел барон свою конно-азиатскую дивизию за кордон, но – в другом направлении.

Отправился в монгольские степи.

И вновь случились уговоры:

– Будешь, Фердинанд, лично знаком с ихними обычаями. А я уж тебе такое сафари устрою, что пальчики оближешь, – балагурил Роман Федорович, качаясь в седле, бок о бок со своим польским другом.

Что и говорить – знал барон, как свои пять пальцев, азиатскую Хутухту – некогда земли за семью печатями.

Еще в войну с китайцами воевал здесь до того отменно, что его – командующего всей монгольской конницей назвали за храбрость «сыном неба».

И теперь вот совершает новый вояж, только сам теперь постаревший, с четырьмя ранениями на Мировой войне, да с золотым оружием, да с орденом Георгия на генеральском френче.

Только генеральские погоны же «его превосходительства», как и былую, почти беспредельную власть получил уже от Верховного правителя – Колчака.

Ох, и удачным был в ту пору для искателей приключений «по майн – ридовски» – с сафари начавшийся 1921 год.

Смерчем прокатились по степям. С ходу взяли у китайцев, оккупированную ими, столицу страны – Ургу.

Да и как не взять, если половина гарнизона перешла на сторону барона, едва его десятитысячная конная лавина, при мощной поддержке артиллерии, подступила к окраинам кочевного города.

Не день и не два трещали тогда выстрелы по тибетским домам, кумирням, монгольским садам, храмам. Шли резня и грабеж. Но все же и здесь чувствовалась твердая рука новоявленного диктатора.

С утра до вечера мелькал он то тут, то там в своем синем монгольском халате с прицепленными на плечах генеральскими погонами и белым «Георгием» на груди.

Его автомобиль можно было встретить, казалось, везде. И как итог – пополнились те ящики в обозе, которыми распоряжался лично доверенный барона – Фердинанд Оссендовский.

Даже не серебро, а исключительно золото, алмазы, да прочие драгоценные камни шли в казну диктатора, принявшего к тому времени новую религию – буддистскую.

– Станем, господин пан, с тобой еще Европой заправлять, как разбудим от спячки этих вот потомков великого Чингисхана, – любил говорить знаток «монгольского сафари», теперь и носитель титула Сына Неба.

О чем вовсе не забыл его друг по кочевной жизни.

– Вот и доуправлялись, – стекла слеза по щеке, ставшего совсем дряхлым стариком, Оссендовского, – сам пришел ко мне покойником, да и я недалек до того.

Нахлынувшие воспоминания снова и снова возвращали его в прошлое.

Помнит он до мелочей, как пришли сведения о походе на них сибирской народной революционной армий во главе с Блюхером.

Вместе с тревожным известием тогда наступила настоящая паника – побежали в рассыпную слабые духом.

Помнит Оссендовский и то, как решился Унгерн на бой с красными.

Правда, накануне направо – налево казнил предателей. Давил их как крыс, бегущих с тонущего корабля.

Ну а самой развязки Фердинанд не застал.

Был уже далеко от тех мест, где в последний раз испытал Унгерн свою судьбу на поле брани.

А до этого заставил привезти в свою юрту древнюю старуху-гадалку, знаменитую на всю здешнюю округу. Строго глянул в ее полумонгольские-полуцыганские плутовские, несмотря на возраст, глаза:

– Гадай, бабка. Говори всю правду.

А у самого словно бушевал пожар во взгляде. Так и пылал от возбуждения высокий генеральский лоб. Топорщились, словно у молодого, как пики – рыжие усы.

Правда, кое-что напоминало о всех прожитых в последние годы передрягах и волнениях. Не остались они обойденными стороной. Теперь был барон уже не таким, как прежде.

Выглядел совсем худым, ни дать, ни взять – как покойник.

Одно и оставалось – лишь, высохшая кожа да кости.

И все же, еще как будто черт в нем сидел – так и перла энергия через край.

Явно, опасаясь возможной и страшной расправы, усердно гадала генералу старуха.

Ведала:

– Если словчит, не пожалеет ее диктатор, не задумываясь, срубит голову шашкой, чей эфес золотом горит на поясе голубого расшитого халата.

Жутко было глядеть, как прорицала, билась в судорогах и жгла на углях птичьи кости И все выходило, что отвернулось счастье от барона.

– Вот где судьба! – разошелся, услышав предсказание, Унгерн. – Но смерть меня и так всю жизнь преследует. Видать, не жить больше. Только я и этого не боюсь.

Щедро наградил старуху.

С Оссендовским же долго после этого секретничал барон.

Все обсказывал:

– Куда везти поляку «золотой обоз». Где спрятать до лучших: времен, чтобы, когда понадобится, обеспечить средствами вновь возродившийся, основанный им буддийский военный орден.

Пошел затем барон на красных, а друг его неразлучный – в другую совсем сторону, чтобы потом услышать, как был казнен Унгерн той же осенью красными.

– И вот надо же – вновь перед ним стоит, отчета требует барон Роман Федорович… – шепчут губы старика.

– Спокойнее! – осек его незваный визитер, горделиво прохаживаясь перед Оссендовским.

Пистолет он уже давно спрятал в кабуру, понимая, что и с голыми руками способен заставить поляка сделать все, что понадобится.

В том числе и признаться в прошлом, подробно рассказать все о ценностях предка Курта Штернберга.

Только, прежде чем начать настоящий допрос, он счел возможным представиться:

– Барон, да только не тот! Не Роман, а Курт фон Штернберг, – даже теплее стало на душе у посетителя от того, что отметил хозяин его сходство со знаменитым родственником.

Эсэсовец не скрывал, что гордится своей родословной:

– Вы, как ч правильно полагая, не кто иной, как сам знаменитый доктор Оссендовсний?

Словно очнулся старик от наваждения.

Прояснился взгляд.

Понял, что не дьявол в образе Унгерна пришел по его душу, требовать ответа за доверенные сокровища…

Только, как ни стар, ни тщедушен, а молчит о том:

– Как и куда дни и недели скрипели колесами тяжело груженные телеги золотого обоза? Куда под дулами маузера гнал людей, торопил, опасаясь погони?

Не верил, что утаил Унгёрн от красных суть их секретного разговора. Ждал погони. Но ее не было.

Более того, во многих местах встречали его тайные члены унгерновского буддийского военного ордена – помогали сменить лошадей, давали провизию, едва услышат известный им, да Оссендовскому, назначенный бароном пароль.

Потом, много лет спустя, прознал о казни несостоявшегося-таки монгольского диктатора.

О долгих допросах, о требовании красных:

– В обмен на, жизнь выдать сведения о том, куда дел награбленные в Урге и походах ценности.

Сулили и многое другое.

– И все же промолчал Роман Федорович, не выдал, – от чего еще более зауважал его бывший товарищь по монгольскому «сафари».

Утверждали очевидцы, что даже в улыбке дрогнули генеральские рыжие вислые усы, когда у стены в смертный час услышал:

– В последний раз спрашиваю – где алмазы, гражданин барон?

Не ответил, предпочел молча взглянуть в дуло, наведенного ему в лицо, револьвера.

Тот выстрел по приговору Сибревтребунала, после казни, оставил на земле лишь одного посвященного в тайну – Оссендовского.

Теперь больного, дряхлого старика, такого доступного любому. В том числе и этому, пахнущему дорогим французским парфюмом, молокососу в ненавистной гестаповской форме, готовому растерзать старика своими крепкими жилистыми руками, затянутыми в черные лайковые перчатки.

– Где состояние барона Унгерна? Он Вам его поручил! – настойчиво, уже которую минуту, тряс старика Курт. – Говори, все равно подохнешь, не взять тебе с собой золото в могилу.

Однако старик молчал.

Выговорившись с тенью настоящего барона из прошлого, он теперь не желал произносить ни слова, чем довел Курта до белого каления.

Со злостью схватил немец упирающегося за грудки.

Притянул к себе, намереваясь любой ценой добиться признания. Но только безвольно поникла гопова поляка на худой шее, безжизненно закатились глаза.

Совсем расстроился истязатель, когда понял:

– Теперь, со смертью Оссендовского не осталось больше никого, кто бы еще мог рассказать о спрятанных от большевиков, сокровищах.

Чувствуя, как что – то оборвалось в душе, с наступившей тоской понял Штернберг-младший, что своими руками разрушил возможное счастье всей будущей жизни:

– Теперь никто и никогда не наведет на истину в столь неудачно завершившихся поисках клада монгольского диктатора Хутухты.

Оборвалась последняя нить, хоть как-то связывавщая его с прошлым.

…Остывая от горячки допроса, эсэсовец осмотрелся по сторонам.

Дом старика Оссендовского лучше любых слов говорил ему о своем хозяине-авантюристе, искателе приключений.

Всюду, где бы ни пытался найти гестаповец хоть что-то, проливающее свет на тайну сокровищ диктатора, спрятанных поляком, он наталкивался лишь на предметы его пристрастей – сувениры и безделушки.

Их сумел вывезти сюда, за долгие годы своих скитаний, знаменитый путешественник. Побывавший, практически, во всех странах Азии.

Расписная керамика, плетеные циновки – попадались на каждом шагу в доме Оссендовского…

– И ничего, чтобы указывало место, где хранил пан Фердинанд самое для Курта сокровенное, – бесновался незваный гость.

Правда, была надежда поискать и на книжных полках – от пола до потолка заставленных томами.

Причем, книги были как в роскошных кожаных, так я в дешевых коленкоровых переплетах, говоря о том, что нужны были для работы, а не просто в качестве коллера к мебелеровке или ненавязчивого указателя посторонним о начитанности хозяина.

Но после получаса изучения стеллажей, надышавшись пылью, покрывавшей книги и окончательно убедившись в тщетности этого занятия, Штернберг решил отправляться восвояси ни с чем.

И сделал бы это быстрее, но пугала встреча с советником Ласнером:

– Такие как он ошибок не прощают!

Торопиться же заставил низкий утробный гул, от которого жалобно зазвенели остатки стекла в оконных рамах, на две трети зашитых фанерой.

– Налет! – смекнул Штернберг, выскакивая из мрачного пристанища мертвеца на свежий воздух.

Тугая волна близкого разрыва бомбы встретила его на крыльце, и больно швырнула об стену.

Когда Курт пришел в себя, всюду стелился дым от занявшихся огнем строений. Едко пахло сгоревшей взрывчаткой. Но, на счастье, гул моторов стих.

Опорожнив свои утробы, бомбардировщики, видимо, ушли на свои аэродромы за новой партией фугасок.

Удар взрывной волны оказался более сильным, чем подумалось вначале Штернбергу. Мутило, кружилась голова.

С трудом поднявшись и покачиваясь на негнувшихся от контузии ногах, он обогнул особняк, ступая по следу, оставленному недавно им же на еще утром пушистом, а теперь припорошенным сажей и землей, снегу.

Только выпавшие испытания были цветочками, тогда как ягодки ждали его впереди.

То, что увидел эсэсовец, выйдя из-за угла дома, ему хотелось принять за наваждение.

Он даже зажмурился, не веря в представшую его взору картину.

Но, раскрыв, еще слезящиеся от контузии, глаза Штернберг убедился в реальности еще одного – нового несчастья, свалившемся на его голову.

Эта сторона улицы пострадала от бомбежки- больше всего.

Черные, в комьях вывороченной земли, оспы воронок покрывали, все обозримое взглядом пространство, не затянутое дымом пожарищ.

И больше всего коптил, опрокинутый вверх колесами, его вездеход, полученный на аэродроме по прилету в Варшаву.

– Это как же теперь я? – мелькнуло в воспаленном мозгу. – Ведь пешком-то и за два дня не доберусь. – Улетит «Юнкерс», посланный сюда Ласнером!

Еще более ужасным представлялся обратный пеший путь в его нынешнем обличьи – шикарного гестаповского офицера.

Особенно теперь, когда с минуты на менуту город могли взять русские.

– А здесь, на окраине, не только они, но и партизаны становились реальной угрозой, – знал Штернберг.

До боли закусив от обиды тонкие губы, Курт так сжал кулаки, что затрещала лайковая кожа перчаток.

Но тут же забыл и об этом.

С улицы донеслись голоса, топот многих ног, копыт и скрип тележных колес.

Услышав этот шум, стремительно, как тень, нырнул Штернберг от неожиданных свидетелей обратно – в дом Оссендовского.

И уже там попытался не просто укрыться от посторонних глаз, но и в корне изменить свое обличие.

Тем более, что поиск гражданской одежды не занял много времени.

Еще делая обыск в поисках карт или дневников старика, Курт, не совсем еще тогда осознанно, приметил, где хранились его костюмы.

Один из них и пришелся ему, как раз впору:

– Сразу видно – до болезни крепок был да осанист, – присвистнул, разглядывая себя в новом обличии, гестаповец.

И тут же решил для себя, как быть дальше, когда единственные документы – офицера СС лишь могли смертельно навредить владельцу.

Приходилось избавляться от греха подальше от удостоверения со свастикой на тисненой коже обложки.

– Для русских попробую сойти за беженца, а уж своим как-нибудь все объясню, – пробормотал Штернберг.

Разорвав на клочки несколько книг и журналов, он развел в камине огонь, в который бросил тугое портмоне с удостоверением, пропуском и предписанием ко всем чинам рейха оказывать ему всяческую помощь.

Когда пламя, вспыхнув в последний раз и стало угасать, поднялся от камина, выдернул из-под мертвого хозяина дома клетчатый шерстяной плед, накидал в него несколько, первых попавшихся ему под руки, вещей, книг и кое-какого прочего скарба.

После чего стянул узлом образовавшийся большой узел.

– Для пущей достоверности, чтобы уж никто не усомнился, что действительно погорелец идет с пепелища.

И все же, днем отправляться в дорогу Штернберг не отважился.

– Могли, – по его мнению. – В округе найтись те, кто видел его выходящим из машины у дома Оссендовского.

Лишь дождавшись наступления вечерних сумерек, беглец взвалил свою объемистую, хотя и не очень тяжелую поклажу на плечо.

– Прощай, старик, – бросил он на последок и с горькой усмешкой, распластанному на затоптанном полу старику. – Жаль, что забрал ты все с собой.

От гнева надулись желваки на скулах жертвы собственной алчности.

– Да только там тебе это не понадобится.

…За ночь он ушел довольно далеко, уверенно ориентируясь по местности. Ведь ее хорошо изучил на карте еще тогда, когда готовился к встрече с душеприказчиком своего дяди-барона.

Но все же не смог наверстать упущенное.

За тот день, что ушел у него на выяснение отношений с Оссендовским, Восточный фронт был прорван, и туда, куда ему было нужно – на Берлин, раскисшими январскими дорогами уже тянулись танковые колонны русских.

Так и пошел во след, прося где придется ночлега. Питаясь чем придется. Пока, уже поздней весной, когда и войне случился конец, не наткнулся на него патруль союзников.

– Беженец, говоришь? Поляк? – осклабился, глядя на перепачканную сажей костров, давно не мытую, физиономию путника детина в форме американского пехотинца с тусклыми сержантскими нашивками на рукаве защитного цвета куртки.

– А вот сейчас посмотрим, кто ты, да что. Раздевайся!

Ежась под насмешливыми взглядами солдат, Курт сбросил с себя, заляпанные грязью пальто, пиджак. Стал расстегивать ремень на брюках.

– Пока не надо, – повел стволом автомата сержант. – Рубашку снимай.

Когда Штернберг повиновался, последовал еще один приказ:

– Подними руки.

Прозвучавший с нескрываемой угрозой.

Задержанный и тут не стал перечить, продемонстрировав, остановившим его бывшим врагам, главную улику своего пребывания в элитных частях поверженного третьего рейха.

– Так и есть! Видишь под мышкой наколку – там у эсэсовцев принято отмечать группу крови! – удовлетворенно от того, что добился своего, хмыкнул старший патруля.

Он же и рявкнул:

– Собирай свои пожитки и следуй за мной. Я такими как ты уже целый лагерь набил.

Арест, краткое расследование и суд Курт Штернберг перенес как в бреду.

Когда же через год получил освобождение, то к его удивлению в канцелярии выдали и личные вещи:

– Тот самый узел, собранный на дорогу в доме Оссендовского.

Так и пришел с ним в родительское поместье, хоть и оказавшееся в восточной зоне аккупации.

Многое в ту пору пришлосьему продать или обменять на продукты. А вот книги старика ходу не нашли – не было спроса на польское чтиво.

Забросил их на чердак неудавшийся искатель сокровищ.

Туда, где когда-то нашел старое письмо барона Унгерна – потомка крестоносцев и диктатора Хутухты, заманившее его в варшавскую ловушку.

Глава седьмая

В первых рядах солдат, ворвавшихся в, освобожденную от фашистов, польскую столицу, была и команда майора Даурова, получившего строгий приказ:

– Найти и задержать Оссендовского!

Имевшего отношение к важным секретам Советского государства.

Против которого воевал еще в послереволюционные годы. Да еще бандитствуя с сообщниками в Горном Алтае.

Адрес проживания затворника удалось добыть в городской управе.

Там, под прицелом автоматов, перепуганный канцелярист без волокиты отыскал по списку местных жителей все, касающееся пана Фердинанда.

В том числе и место, где располагалась вилла знаменитого в прошлом путешественника.

Туда и помчались, на приданном танке, бойцы Даурова, заставшие в доме врага лишь его труп и явные следы недавнего пребывания здесь кого – то еще, улизнувшего буквально за минуты до окружения подозрительной усадьбы освободителями.

В той ситуации майор постарался сделать все возможное, что оставалось ему для выяснения сведений, некогда имевшихся у Оссендовского.

Он приказал подчиненным:

– Изъять все, что было у того из имущества!

Здраво полагая, что где – то мог иметься тайник, а то и просто остались записи воспоминаний на одном и множества иностранных языков, которыми в совершенстве владел при жизни нынешний покойник.

– Только они теперь могут пролить свет на тайну! – укрепился в своей уверенности майор, добивавшийся разгадки запутанного дела не только здесь, в Польше или на Родине в Советском Союзе, но и в соседней Монголии.

Конфисковав пару грузовиков, брошенных прямо на обочине дороги из-за пустых бензобаков, Дауров сначала решил тогда вопрос с их заправкой.

Просто остановил первую попавшую колонну красноармейцев и без труда убедил их командира:

– Слить из машин по несколько литров горючего для команды, выполнявший специальное задание по линии Управления «Смерш».

После чего, солдаты, трудясь в поте лица, набили кузовы машин добром, нажитым Оссендовским.

Стараясь при этом не оставлять в доме ни единого клочка бумаги.

Добыча, доставленная в Особый отдел фронта, не могла, разумеется, заменить собой непосредственного «языка».

Но и тогда еще была надежда отыскать в ней, хотя бы тоненькую ниточку фактов, потянув за которую, можно было размотать весь клубок дел, натворенных поляком в далекой Сибири.

Несколько месяцев кряду каждый автограф Оссендовского изучался, чуть ли не под микроскопом целой оравой дешифровщиков и переводчиков. Пока и этой работе не подошло, неожиданно скандальное, завершение.

Как ударом молота по голове, оказалось для Даурова обвинение в мародерстве.

Выяснилось с запозданием, что и в польском, и международном обществе, в том числе и союзных государств, имя Фердинанда Оссендовского звучало вполне весомо.

Потому, когда стали выяснять его судьбу после фашистской оккупации, то нашлось немало очевидцев, сообщивших новому руководству Польши о том, как обчищался до бумажки, дом, уже мертвого в ту пору, ученого – географа.

Возник скандал.

Замять его удалось с большим трудом, и только лишь после того, как Министерство Иностранных дел СССР принесло свои извинения и обязалось принять необходимые меры по улаживанию конфликта.

Все, вывезенное командой Даурова, было возвращено – уже в качестве исторических ценностей во вновь образованный Дом-музей ученого.

Тогда как виновного в разграблении архивов географа, привлекли к суду военного трибунала.

Приговор, однако, был не очень суровым, по меркам военного времени.

Всего – то и дали разжалованному майору Даурову пять лет заключения с лишением всех званий и наград.

– Только я искал следы пана Фердинанда не ради службы, а еще и по делу совести, в память о прежнем общении, – поведал заключенный подсобник картографа своему новому начальнику – Полякову.

Решился на откровенность, когда почувствовал, что перспектива скорейшего освобождения может оказаться «с душком».

Он и прежде не жил, что называется, одним днем. Обладая большим опытом оперативной работы, старался всегда оставлять кое-что на запас:

– Если вдруг понадобиться оправдаться в своих поступках или иметь неоспоримые доказательства, погребенные бесследно в секретных архивах.

Вот и трудясь над бумагами Оссендовского, что мог скопировал.

Особенно это касалось материалов сибирского региона, где успел побывать в своих путешествиях польский авантюрист.

И не просто перерисовал карты и сфотографировал самые интересные тексты еще в ту пору майор Дауров.

Большую часть своих находок успел отправить с оказией – демобилизованными солдатами на Родину.