Но это, в сущности, лишь одна сторона проблемы, к которой мы таким образом привлекли внимание. Язык непосредственно сообщает только о той форме эмоционального мышления, которая действует в представлениях желания. Однако эмоциональные представления – это еще и фантазийные представления, которые развиваются из аффектов и чувств. А для логического мышления, действующего в этой сфере, язык не имеет собственной формы предложения, более того, вообще не имеет специального выражения. Например, восклицательное предложение, которое некоторые считают собственно эмоционально-аффективным, как мы увидим, не может рассматриваться ни как специфическая форма выражения представлений, возникающих на основе чувств и аффектов, ни как однотипная с пропозициональными, вопросительными, желательными, волевыми и императивными предложениями. Тем не менее, проблема эмоционального мышления достаточно отчетливо проявляется в области идей чувства и аффекта.

Особенно это касается фактологических кругов религии и эстетического наслаждения. Теологи говорят о верованиях и, с другой стороны, о религиозном познании. В новейшей протестантской теологии большую роль играет также спор о «суждениях веры» и"религиозных ценностных суждениях». Теологи прекрасно понимают, что все эти дискуссии имеют логическую сторону, что в конечном счете они вращаются вокруг логического характера религиозных посылок веры. И со своей стороны они попытались не только сформулировать проблему, но и решить ее. Но все эти попытки свидетельствуют лишь об одном: до сих пор нет психологического анализа логических функций, приводящих к посылкам веры. Предложения, в которых выражаются акты веры, внешне очень похожи на пропозициональные предложения: «Бог справедлив», «Бог есть любовь», «Иисус Христос – Сын Божий и Искупитель человечества» и т. д. И суждения веры, соответствующие этим предложениям, также приобретают форму суждений знания. Уже одно это ставило задачу вскрыть логическую природу этих псевдосуждений и укорененную в них особую уверенность веры. Но ни психология, ни логика этой задачей не озаботились (30). И все же это не внутренний, временный спор

богословов. Суть проблемы, обсуждаемой в этих дискуссиях современного богословия, не нова. В конечном итоге она заключается в соотношении знания и веры. Во все времена, во всех религиях, везде, где начинались богословские размышления и пробуждались апологетические тенденции, также возникала, более или менее ощутимо, потребность определить характер функции веры и ее соотношение с познавательным мышлением. Единственным новым аспектом сегодняшней проблемы является ее очевидная логическая интенсификация. Только психологию и логику не может убедить даже недвусмысленно выдвинутая претензия суждений веры на некую обоснованность и истинность, чтобы преследовать логические функции в вере и демаркировать против них судейское мышление. И здесь, как и везде, игнорируются факты, обусловливающие возникновение формы логического мышления, отличной от типа оценочных актов. Как будто существует некая стеснительность участия в богословских дискуссиях или даже в апологетической [оправдательной – wp] работе, в конечном счете негласное, более или менее осознанное неприятие претензий на истинность посылок веры, которое закрывает сознание психологов и логиков от предложений, исходящих из богословия, и ослепляет их от очевидных фактов.

Какими бы ни были обоснованными или необоснованными претензии на истинность суждений веры, они сами являются духовно-историческими фактами. А где есть религия, там есть и вера, там есть и суждения веры. Да, суждения веры – это наиболее оригинальное и фундаментальное выражение религиозной жизни на всех уровнях религии. И логическая структура веры, на которой в то же время базируется ее субъективное доказательство, является главной проблемой для исследователя религии – проблемой, для решения которой он прибегает к помощи психолога, правда, пока тщетно. Однако предложения, в которых выражаются суждения веры, имеют некоторое сходство с предложениями, в которых мы отчитываемся перед собой или перед другими о содержании эстетических созерцаний, короче говоря, об объектах эстетической фантазии. Даже когда мы разрабатываем и описываем образы ситуаций, действий, процессов, настроений, характеров и т.д., вызванные в нас поэмой, драмой, эпосом, картиной, скульптурой или даже симфонией, мы обычно говорим «грамматически полными» предложениями, а именно предложениями, которые и внешне имеют форму пропозициональных предложений. Эстетические предложения, таким образом, как бы стоят в одном ряду с религиозными убеждениями. Во

всяком случае, смысловыми коррелятами последних являются не эстетические ценностные суждения, т.е. суждения, констатирующие предикаты прекрасного, милого, возвышенного и т. п. в отношении объектов природы или искусства, а своего рода иллюзорные суждения. Ведь они изображают иллюзорную реальность, а сознание истины заменяется иллюзией. Если, например, мы рисуем образ РИЧАРДА III на основе эстетического опыта, вызванного в нас драмой Шекспира, то мы говорим предложениями, которые по форме неотличимы от тех, в которых мы описали бы исторического РИЧАРДА III. Например, мы так и скажем: «РИЧАРД III – это сильное зло, последовательное в злобе». Понятно, что такие предложения также являются выражением логических актов мышления. Но это, очевидно, совсем другой вид мышления, чем тот, который осуществляется в обычных суждениях и выражается в актуальных предложениях.

Религиозные суждения веры и эстетические суждения иллюзии действительно являются особыми способами выражения своеобразной формы эмоционального мышления, а именно той, которая, будучи сведена к элементарному типу, тождественна логическому фактору образных представлений, возникающих на основе чувств и аффектов.

Итак, проблема эмоционального мышления с самых разных сторон навязывается психологической и логической рефлексии во всем ее объеме. Но она не была даже понята, не говоря уже о ее решении. (31) В последнее время не было недостатка в попытках ее постановки и решения. Но ситуация сегодня такова, что те попытки, которые действительно были предприняты для решения этого вопроса, могут дать лишь обманчивый эффект. Поэтому психология и логика по- прежнему должны справиться с этой задачей.

ЛИТЕРАТУРА: Heinrich Maier, Psychologie des emotionalen Denkens, Tubingen 1908

Примечания

1) WILHELM DILTHEY, Die Einbildungskraft des Dichters, Bausteine fur eine Poetik, в Philosophische Aufsatzen, посвященном EDUARD ZELLER, 1887, pp. 303f. Ср. Dichterische Einbildungskraft und Wahnsinn, речь 1886 г. И: Goethe und die dichterische Einbildungskrat, в: Das Erlebnis und die Dichtung, 1906, стр. 137f.

2) Из многочисленной литературы я хотел бы пока выделить:

JOHANNES MULLER, Uber die phantastischen Gesichtserscheinungen, 1826 (esp. page 91f). SEAILLES, Essai sur le genie dans l’art, 1883. OLZELT-NEWIN, Uber Phantasievorstellungen, 1889. MEINONG, Phantasievorstellung und Phantasie, Zeitschrift fur Philosophie und philosophische Kritik, vol. 95, pp. i6if. LIEBMANN, Die Bilder der Phantasie, in: Gedanken und Tatsachen I, 1899. EDUARD ZELLER, Uber den EinfluB des Gefuhls auf die Tatigkeit der Phantasie, in Philosophische Abhandlungen, gewidment CHRISTOPH SIGWART, 1900, pp. 203f.

3) THEODULE RIBOT, Essai sur l’imagination creartrice, 1900, перевод W. MECKLENBURG 1902. WILHELM WUNDT, Volkerpsychologie, vol. 2, Mythus und Religion, 1905.

4) THEODULE RIBOT, La Logique des sentiments, 1905.

5) Ср. EDUARD ZELLER, The Philosophy of the Greeks I, pp. 1141, 7. 6) ARISTOTELES, de interpretatione 4. 17a 2ff, poet. 19. 1456b 8f 7) SEXTUS EMPIRICUS, adv. math. VIII 70f и DIOGENES LAERTIUS VII, 65f должны быть объединены. Дальнейшие отрывки см. в PRANTL, Geschichte der Logik im Abendland I, стр. 441, прим. 115—117. Ср. STEINTHAL, Geschichte der Sprachwissenschaft bei den Griechen und Romern I, стр. 317L

8) PRANTL, op. cit. стр. 550, прим. 53E STEINTHAL, op. cit. II, стр. 272

9) STEINTHAL, op. cit. page 209

10) Ср. уже грамматику Порт-Рояля (отрывки в DELBRUCK, Vergleichende Syntax der indogermanischen Sprachen I, стр. 21) и в связи с этим логику Порт-Рояля II c. 3.

11) См. DELBRUCK, op. cit. стр. 22f, где также напечатаны основные отрывки из книги CHRISTIAN WOLLF’s, Philosophia rationalis sive Logica methodo scientifico pertractata и из книги GOTTFRIED HERMANN’s De emenanda ratione Graecae grammaticae.

12) KARL FERDINAND BECKER, Organismus der Sprache, 2nd edition, 1841, см. особенно 1-й раздел и страницы 162f и 229f. Также Ausfuhrliche deutsche Grammatik 1836 г. Ср.

TRENDELENBURG, Logische Untersuchungen I, page 381f. PRANTL, Reformgedanken zur Logik, Sitzungsberichte der Koniglich Bayerischen Akademie der Wissenschaften, philologisch-historische Klasse, 1875, page 195.

13) STEINTHAL, Grammatik, Logik und Psychologie, 1855 (см. особенно предисловие XXf), также Einleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft 1871.

14) Характерно в этом отношении замечание DELBRUCK в его «Grundfragen der Sprachforschung», 1901, стр. 138 и далее, где он замечает ВУНДТУ, описавшему отношения между отдельными словами-терминами в предложении как логические, что он

«не может похвалить это выражение», но не знает, как заменить его лучшим.

15) HERMANN PAUL, Prinzipien der Sprachgeschichte, 1898, page 110. DELBRUCK, Vergleichende Syntax I, page 75, cf. III page if, Grundfragen page 136f.

16) L. SUTTERLIN, Die deutsche Sprache der Gegenwart, 1900, стр. 306. Об этом см. DELBRUCK, Grundfragen, стр. 137.

17) Ср. определение предложения у MEYER-LUBKE (Grammatik der romanischen Sprachen III, стр. 306f), цитируемое в WUNDT, Volkerpsychologie I, 2, стр. 229. Предложение ДЕЛЬБРЮКА (Сравнительный синтаксис III, с. 1f) идет еще дальше: «Предложение, рассматриваемое со стороны его формы, представляет собой… экспираторную единицу [выдох – wp], состоящую из артикулированной речи, внутри которой, как только она достигает определенной протяженности, происходит чередование между большим (сильным) и меньшим (слабым) ударением».

18) RIES, Was ist Syntax? 1894. МИКЛОСИЧ, Сравнительная грамматика славянских языков IV, Синтаксис, 1868 – 74.

19) Ср. STEINTHAL, Grammar, Logic and Psychology (esp. pp. 145f, 168f), также Einleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft, pp. 44f. DELBRUCK, Vergleichende Syntax III, pp. 6f. Ср. также KERN, Die deutsche Satzlehre, 1883, pp. 1f.

20) WUNDT, Volkerpsychologie I, Die Sprache, II стр. 245, 243. Sprachgeschichte und Sprachpsychologie, 1901, стр. 70f. В измененном виде определение предложения ВУНДТа воспринял ДИТТРИХ, Grundzuge der Sprachpsychologie I, стр. 41, прим. 4 (см. «Philosophische Studien» ВУНДТа, т. 19, стр. 93f. BRUGMANN, Kurze vergleichende Grammatik der indogermanischen Sprachen, 1904, стр. 623f также, по-видимому, в основном следует за WUNDT.

21) WUNDT, Logic I, стр. 154f

22) Если Вундт понимает пропозицию как языковое выражение произвольного структурирования общей концепции, то это, очевидно, связано с тем, что он рассматривает суждение как функцию апперцепции, но отличает процессы апперцепции как процессы, формирующиеся в активном (т.е. произвольном) состоянии внимания, от ассоциаций, которые предполагают лишь пассивное состояние внимания (пассивная апперцепция). Об этом см. замечания ниже в разделе 3.

23) Это относится и к книге BREAL, Essai de semantique, 1897, хотя здесь 24-я глава посвящена «Логике языка» (стр. 243f).

24) Ср. обоснованное замечание в книге БЕННО ЭРДМАННА «Логика I», стр. IX. В «Философских трактатах», посвященных ХРИСТОФУ СИГВАРТУ, он сам дал «Наброски по психологии

мышления», стр. if. В остальном, среди психологов, в частности, ЛИППС также рассматривал логические факты с психологической точки зрения.

25) SIGWART, Logik, 3-е издание.

26) BENNO ERDMANN, Logik I, pp. 8, 304г, 462f.

27) BENNO ERDMANN, Logik I, стр. 334, cf. 107

28) HUSSERL, Logische Untersuchungen II, pp. 679f, 482f, 78f. Если, кстати, HUSSERL хочет найти эту точку зрения и у SIGWART, то это основано на недоразумении.

29) Более подробно см. раздел 5.

30) Эта проблема затрагивается в BENNO ERDMANN, Logik I, стр. 462f.

31) MEINONG, Uber Annahmen, 1902, кажется, близко подходит к этой проблеме. «Предположения» – это, по мнению Мейнонга, «область фактов», которая стоит посередине «между понятиями и суждениями». Это утверждения, которые, как и суждения, являются либо утвердительными, либо отрицательными, но которые, в отличие от суждений, лишены убежденности (сознания истинности). Однако Мейнонг в своем исследовании иногда достаточно близко подходит к нашему вопросу. Сам способ, которым он определяет понятие предположения, делает невозможным для него с самого начала постижение концепции эмоционального мышления. Ведь предположения Мейнонга в конечном счете являются не более чем гипотетическими установками мыслимого, которое, однако, не мыслится как реальное. Следует, однако, признать, что MEINONG вскрыл и осветил ряд проблем, которые до сих пор не рассматривались или рассматривались недостаточно. С предположениями мы будем сталкиваться чаще.

Значение теории познания Канта для современной философии (1)

Философия Канта дважды в истории приобретала актуальное значение. Первый раз это произошло в девятом десятилетии прошлого века – вскоре после того, как тяжелая структура мысли «Критики чистого разума» была доведена до понимания современников друзьями и учениками философа. Еще до конца столетия новое учение, новое мировоззрение стало определяющей силой в интеллектуальной жизни Германии; и оно смогло удерживать это ведущее положение почти целую эпоху, несмотря на то, что внутри самой школы уже рано подготовился поворот, который должен был вновь увести развитие философии далеко в сторону от линии критики Канта. Более способные руководители молодого поколения, с наибольшим энтузиазмом и успехом несшие идеи Канта в мир и, как считалось, наиболее глубоко проникшие в дух его учения, – Рейнхольд, Маймон, Бекк – не склонны были клясться словами мастера. Труд всей жизни Канта рассматривался ими лишь как пропедевтический фундамент, как критическая предварительная работа, на которой теперь должна была быть построена окончательная система, охватывающая и выводящая всю действительность. Никто не взялся за эту мысль с большей энергией и не провел ее в жизнь с большей силой духа, чем Фихте. Если Кант на долгом пути своего философского развития пришел к пониманию того, что мир, доступный нашему восприятию, есть только видимость, только воображение, а чистая реальность, царство вещей в своем бытии, независимом от нашего познания, остается для нас вечно закрытой, то для ФИХТЕ это исходный пункт; но он идет дальше: мир, воображаемый и мыслимый нами, есть реальный мир; «быть данным в нашем сознании» и «быть реальным» – тождественны. Если КАНТ в критико-аналитическом ключе установил условия, которым подчиняется наше познание как психическая деятельность, определил субъективные факторы, которые в столкновении с объективно-реальным порождают наличный мир, и доказал, что закономерность, управляющая

природой, какой она нам представляется, проистекает из единство-созидающей функции мысли, то ФИХТЕ хочет вывести все содержание сознания, т.е. всю реальность, из деятельности эго. И если Кант прослеживает моральный закон, заявляющий о себе с беспощадной резкостью долженствования, с претензией на безусловную обоснованность в духе, до самой глубокой, имманентной сущности Я, лежащей в основе внешности, то Фихте связывает моральный характер духа с его основной познавательной функцией и допускает, что мир реальности возникает из морального акта Я. Тем самым немецкая философия вставала на путь к новому миру сознания. Тем самым немецкая философия встала на путь, по которому, можно сказать, с имманентной необходимостью, она дрейфовала к абсолютному идеализму Гегеля. Творческое, универсальное Я «Wissenschaftslehre», которое нравственный человек осознает в своем самосознании, но которое, тем не менее, не совпадает с индивидуальным духом, а скорее порождает духовные индивиды из себя и из природы, чтобы прорвать барьеры индивидуальности в отдельных личностях и пробиться к чистой, рациональной духовности, – это моральное первородное «я» и в системе тождества Шеллинга теряет свой этический характер, а приобретает существенные черты спинозистской субстанции. А в учении Г. Гегеля, в котором мысли научного учения и системы тождества своеобразно соединяются в высшее единство, оно становится идеей, саморазвитие которой тождественно мировому процессу. Эта идея – разум, она явно несет следы своего происхождения в эго и по сути своей консубстанциональна индивидуальному эго. Теперь основная функция разума – познание. Поэтому развитие мира – это логический процесс, который идет с диалектической необходимостью и в диалектической форме. И конечная цель, к которой стремится это движение, – абсолютное знание, философия, в которой идея постигает всю истину, всю реальность в ее становлении, вглядываясь в себя, в свое развитие. Но живыми субъектами, носителями абсолютного знания являются человеческие личности. Таким образом, в познающем человеческом духе Абсолют осознает себя, и философское знание человека есть не что иное, как самосозерцание Идеи в ее развитии. Так завоевывается и обосновывается априорный метод, с помощью которого Гегель может отважиться на построение всей полноты реального из чистой мысли, начиная с самого общего понятия, самого пустого по содержанию, примитивной формы самой идеи.

Через двадцать пять лет после появления «Кр. д. р. Верна» была завершена гегелевская «Феноменология духа». Через два десятилетия абсолютная философия уже завоевала гегемонию в Германии. Создается впечатление, что труд всей жизни Канта был напрасным. Сегодня, сказал Гегель, мы вышли за рамки кантовской философии. Абсолютная философия не может удовлетвориться ограничением познания сферой видимости: есть еще высшая страна, страна, которая для кантовской философии оставалась недоступной. Основополагающее требование критики о том, что прежде всякого умозрения необходимо исследовать саму способность познания и его объем, отвергается ироническим замечанием, что исследование знания не может происходить иначе, чем через знание, но что желание знать прежде, чем знать, столь же непоследовательно, как мудрое решение схоласта научиться плавать прежде, чем войти в воду. Канти анская теория познания забыта. Исторический интерес к ней уже практически отсутствует.

И так было до пятого десятилетия нашего века, когда гегелевская школа, сотрясаемая внутренней борьбой и внешними вызовами, постепенно вытеснялась с лидирующих позиций. Лишь когда чары абсолютной философии были сняты, стали набирать силу философы, более близкие к критической философии Канта. К этой категории принадлежал прежде всего критический реализм Гербарта, который с самого начала с полной резкостью выступил против идеалистических систем, их конструктивного метода и отождествления мышления и бытия. ГЕРБАРТ перенял у КАНТА различие между видимостью и вещью-в-себе. Нам дан только мир видимостей; но там, где есть видимость, есть и бытие; видимость предполагает реальное, которое в ней появляется. Но к тому, что дано нашему сознанию, в чем нам противостоит реальность, относится не только ощущение: формы, в которых мы смотрим на ощущения и мыслим их, тоже даны и включают в себя такое отношение к реальному. Таким образом, видимость указывает на реальный мир, в котором господствует умопостигаемый порядок, порядок, доступный критическому мышлению, даже если сущность реального и их взаимоотношения можно представить только по аналогии. Это, несомненно, значительный шаг назад к Канту, но и в другом направлении – за его пределы: Гербарт хочет быть кантианцем, но тем, кто совершенствует

и развивает учение мастера. Примерно в это же время большее внимание привлекает другая философия, еще более близкая к критике знания Канта: учение ФРИЗА, который трансформирует критику знания Канта в психологическом смысле и хочет достичь разделения объективных и субъективных факторов нашего знания в психологическом ключе. Оно фактически подготовило то движение, которое привело философскую мысль обратно к Канту.

Вскоре критика знания Канта понадобилась для защиты от врага, против которого прежние средства борьбы оказались безуспешными. В середине 50-х годов разгорелась известная полемика о материализме. Если Шеллинг и вслед за ним Гегель пытались проникнуть в глубь природы с помощью чистого мышления, подслушать ее тайны, как бы погрузившись в ее дух, а на самом деле с помощью своего диалектического искусства строили натурфилософию на основе сравнительно небольшого числа фактов опыта, то точное естествознание медленно и спокойно отделялось от своего хлопотного союза с «натурфилософией». Когда доверие к спекулятивному методу стало ослабевать, естествознание уже стало силой и в Германии. Теперь философско-спекулятивным системам противопоставляется специфически научное мировоззрение, которое вместо метафизической поэзии призвано дать объяснение действительности, основанное на точных исследованиях, на видимых и осязаемых фактах. И выразители этого движения отождествляют почти механически-научные исследования и материализм. Новая, а на самом деле старая «наука» не могла не иметь успеха, тем более что в широких кругах вкус к философии постепенно утрачивался в результате бесконечной вражды между философскими школами. Столь быструю популярность материализму обеспечили не только блестящее, популярное искусство изложения, не только свежий радикализм его литературных представителей, часто прибегающих к резким выражениям, и не только тот несомненный успех, которым он обязан как методический принцип исследования в естествознании. Как мировоззрение, это тоже спекуляция, метафизика, причем грубая, неуклюжая метафизика, которая, возводя материю в принцип всякого бытия и действия и выводя из материи даже психические функции, отчасти скрывает вековые метафизические проблемы, с которыми ей приходится сталкиваться, отчасти решает их наивными лозунгами силы, а в особенности бесцеремонно проходит мимо главной эпистемологической трудности, заключающейся в вопросе о

соотношении познания и бытия. Но она имеет преимущество перед абстрактными, конструктивными спекуляциями в чувственной ясности своей попытки объяснить мир и в прочной опоре своих гипотез на широкую базу фактов опыта. – Прежние системы, которым приходилось бороться за свое существование, не выдержали этой битвы. Оружие самой абсолютной философии оказалось тем более немощным, что незадолго до этого философ, родом из Гегеля, в своем собственном развитии, независимо от научного образа мыслей, перешел от гегелизма к материализму. Людвиг Фейербах, который первоначально считал разум, абстрактный дух, органом познания бытия, вскоре заменил его чувственным восприятием. Но как в философии Гегеля дух способен мыслить и встречать существующее только потому, что бытие и мышление суть одно и то же, так и по модифицированной теории Фейербаха чувственное восприятие постигает действительное только потому, что объект восприятия чувственный; воспринимать может только целостный, конкретный, живой человек, и восприятие есть его исходная, своеобразная форма деятельности; воспринимающий субъект в этом смысле и воспринимаемый объект – одна и та же природа. От этого метафизического сенсуализма до взгляда, представляющего чувственное восприятие как функцию материи, – лишь небольшой шаг. Фейербах сделал его. Так ученик Гегеля стал материалистом. Известно, что другой апостол абсолютной философии, ДАВИД ФРИДРИХ ШТРАУС, впоследствии также пришел к материализму. В принципе, однако, другие спекулятивные школы находились в таком же положении по отношению к противнику, как и Гегель. Все они могли указать на отдельные недостатки и слабости материализма, могли противопоставить ему другие системы, но не могли его опровергнуть. Это относится не только к теистическим эклектикам, которые охотнее всего вступали в полемику, но и к таким независимым мыслителям, как Лотце и Фехнер, которые, отталкиваясь от естествознания, разрабатывали на его основе оригинальные идеалистические системы, и не менее тонкому аристотелику Тренделенбургу, который представлял телеолого¬органическое мировоззрение в противовес материалистическому, а также к реалистически ориентированным гербартианцам. Полемика должна была оставаться малоэффективной, так как все ее участники разделяли главную слабость материализма. Им, как и их общему оппоненту, не хватало эпистемологического фундамента, критического исследования отношения мыслящего, познающего

<1...3 4 5 6 7 9 >

На страницу:

Перейти

5 из 9