Неокантианство. Девятый том

исследованиям, считал одной из своих главных задач поиск «внутренней формы языка», смысла языковых образований, в том числе и в синтаксисе. (13) В других отношениях также были выполнены все предпосылки для плодотворного анализа различных типов логического мышления, проявляющихся в языке.

Многообразие типов пропозиций было установлено заново, причем теперь уже с психологическим обоснованием. Даже если не была достигнута единая классификация пропозиций, было достигнуто согласие в отношении принципиального различия между основными формами, особенно между пропозициональной пропозицией, с одной стороны, и желательной, повелительной, волевой пропозицией – с другой. В этом же направлении лежат и достойные похвалы попытки лингвоисторических исследований открыть более правильное понимание форм глагола путем проникновенного психологического освещения исторического фактического материала. Но и помимо этого логический характер предложения вообще, а значит, и тех его видов, которые не являются пропозициональными предложениями, должен был сразу же стать очевидным. Все «грамматически полные» примеры этих типов предложений имели структуру, аналогичную «полным» пропозициональным предложениям. В частности, повсеместно встречались части, являющиеся логическими частями предложения в собственном смысле слова, – субъект и предикат. На структурную близость предложения желания, в частности, с пропозициональным предложением указывает и тот факт, что ему, как и первому, соответствует особая форма вопроса (идет ли он?, куда он идет? – должен ли я идти?, куда я должен идти?). Аналогичные размышления о логическом сходстве между различными формами предложения могли бы дать отношения между будущим временем и сослагательным наклонением, постепенный переход от индикатива к потенциалису и оптативу и т. д. может привести к этому. Достаточно примеров, чтобы навести современную лингвистику на мысль о логической структуре форм предложения, противопоставленных пропозициональным предложениям, а значит, и на проблему неосуждающего логического мышления.

Но того, чего можно было ожидать, не произошло. Как бы глубоко ни проникли младограмматики в психическую сущность языковых явлений, с логическими элементами значений предложений они не столкнулись, да и – не захотели. Почти комично наблюдать, как эти лингвисты, во главе со

Штейнталем, стремятся избежать всякого признания логических элементов в структуре предложения. «Логический» предрассудок превратился в свою противоположность, в уклонение от логического. (14) По мнению ГЕРМАННА ПАУЛЯ, наиболее значительного

теоретика среди юнговских грамматистов, предложение – это «языковое выражение, символ того, что в душе говорящего произошло соединение нескольких идей или групп идей, и средство произвести такое же соединение тех же идей в душе слушающего». DELBRUCK же, стремясь к справедливости в отношении одночленных предложений, дает им следующее определение: «Предложение – это произнесенное в

артикулированной речи высказывание, которое представляется

говорящему и слушающему как связное и самодостаточное целое». (15)

То, что «связь нескольких идей или групп идей», для которых

предложение должно быть языковым выражением, имеет логическую

природу, так же мало признается PAUL, как и DELBRUCK, что «целое»,

в качестве которого предложение предстает перед говорящим и слушающим, получает свою связность и единство во всем благодаря логической функции. ДЕЛЬБРЮК также имеет в виду целое смысл а; по крайней мере, он однозначно принимает модификацию, внесенную в его определение Зюттерлином, согласно которой предложение следует рассматривать как «выражение в артикулированной фонации идеи, массы идей или также соединения двух идей или двух масс идей " (16) Поэтому более формально корректными, чем эти

психологические определения, игнорирующие наиболее существенный элемент значения предложения, являются те, которые полностью придерживаются фонетической стороны формирования предложения и, возможно, его коммуникативной цели. (17) Однако и здесь не хватает надежных маркеров, позволяющих отличить предложение от других словесных структур или даже слов. И грамматика, как следствие, вынуждена сводить синтаксис к учению о словообразовательных конструкциях или вовсе его исключать. (18) Но несомненно, что вся реальная речь протекает в предложениях и что низшими реальными единицами речи являются предложения. Как предложения, слова отличаются от других слов, группы слов от других групп слов только выражаемым содержанием. А в предложениях всегда выражаются идеи, простые или сложные, но всегда идеи, в которых действуют логические функции: единство акта предложения обусловливается единством выраженного в нем простого или сложного акта воображения, а единство акта воображения устанавливается лежащей в нем логической функцией. Но большая ошибка новейших лингвистических исследований состоит в том, что, отодвигая влияние логики на рассмотрение языка, они одновременно считают недопустимым признание логических элементов в значениях предложений. Утверждение логических функций в качестве основных факторов всех значений предложения означает для них: возврат к логической концепции языка, к Беккеру. Несомненно, этому антилогическому предрассудку в значительной степени способствовала ассоциативно-психологическая тенденция психологии Гербарта, из которой юнграмматическое лингвистическое исследование первоначально, после прогресса Штейнталя, заимствовало психологические средства интерпретации. Но в основе ее лежала прежде всего весьма своеобразная концепция природы логического мышления. Логическое мышл ение для этих лингвистов – это столько же, сколько и – оценочное мышление в нормативном освещении л огики. Для большинства из них (особенно для Штейнталя, но, кажется, и для ДЕЛЬБРЮКА) сама логика совпадает с формальной логикой, как она была разработана в школе Гербарта (19). В соответствии с этим логические функции были бы тождественны художественным продуктам логически нормативного рефлексона, если бы не были фиктивными сущностями формальной логики.

Лингвистика, безусловно, права, отказываясь от прямого контакта с логикой – не только формальной. Но нормативная рефлексия по поводу условий и предпосылок идеального мышления в свою очередь исходит из реально данного мышления, которое, как и любой другой психологический факт, может быть объектом психологического анализа. А логические акты такого рода, «естественные» акты мышления, и находят свое выражение в пропозициях. Итак, если логика рассматривает только оценочное мышление, то это повод для психологии языка не следовать логическому исследованию и в этом отношении, но не повод для того, чтобы практически игнорировать само логическое мышление в синтаксической теории значения.

Здесь В. Вундт поступил более правильно. Он определяет пропозицию как «языковое выражение произвольного деления общего понятия на составные части, находящиеся в логических отн ошениях друг к другу», и прямо замечает, что психология пропозиционального образования должна иметь дело «с важными способами возникновения и выражения логических отношений, которые лежат совершенно вне логики»; Если логика выносит на свой форум только

пропозициональное предложение, то «другие, смысловые, желательные, вопросительные предложения, не менее важны для психологии мышления и языка», и они тоже «содержат те общие атрибутивные и предикативные связи, которые выступают как характерные формы выражения логических отношений» (20). Но бросается в глаза, что определение предложения, данное Вундтом, является лишь имитацией его определения суждения. Для него суждение – это «разложение общего понятия на составляющие», или, в более общем смысле: «разложение мысли на ее понятийные составляющие». (21) Но поскольку эта характеристика суждения относится не к элементарным, а только к двусоставным суждениям, т.е. т.е. к тем, которые, согласно обычной терминологии, имеют субъект и предикат, причем в последних выделяется лишь один, отнюдь не существенный признак, то и определение пропозиции может быть применимо в лучшем случае к многочленным предложениям, а не к одночленным (» – заяц», "– огонь»), а ко всем типам пропозиций оно применимо лишь потому, что аналогичным образом берется лишь несущественный признак пропозиционального акта. (22) Вундт не стал искать и конкретных логических коррелятов отдельных типов предложений. А вопрос об эмоциональном мышлении остался для него совершенно непонятным уже в силу неопределенности его характеристики функции суждения.

Таким образом, как ни детерминирована была эта проблема языком, языковыми формами, предложенными: психологией языка, синтаксической теорией значения, она не решалась и даже не признавалась с уверенностью. (23)

Сама общая психология тем более взялась за решение задачи, лежащей в эмоциональных предложениях, что изучение логических функций, как и раньше, остается ее слабой стороной (24). Она по-прежнему придерживается старой традиции оставлять логическое мышление в основном логике и принимать его результаты на веру. Да, сегодня это делается чаще, но, по крайней мере, более обоснованно, чем раньше, поскольку логики, со своей стороны, как правило, явно или неявно готовят свои нормативные работы через психологический анализ реального мышления.

И л огика, несмотря на то, что она рассматривает только оценочное мышление, действительно стала внимательна если не к

элементарным, то, по крайней мере, к некоторым сложным явлениям эмоционального мышления. По крайней мере, это можно сказать о двух логиках, которые наиболее решительно поставили суждение в центр логики, – о ЗИГВАРТЕ и БЕННО ЭРДМАННЕ. Но то, как эти люди приходят к согласию с эмоциональными пропозициями, весьма существенно. СИГВАРТ (25), исключая императивные и оптативные пропозиции из круга зрения логики, поскольку они «содержат индивидуальный и непередаваемый момент» (Logik I, стр. 18f), упрекает ее в односторонности эпистемологической логики, которая «принимает во внимание только то мышление, которое служит познанию чисто теоретическому, но забывает о другом, которое должно направлять наше действие» (Logik I, стр. 8f). По этой причине он сам говорит о практическом мышлении в отличие от теоретического (Логика I, с. 5, Логика II, с. 736f). Одной из задач этого практического мышления, причем самой высокой, является «размышление о том, что должен делать человек», «установление абсолютно достоверных нормальных законов», наконец, определение нравственного идеала, идеи высшего блага (Логика II, с. 18f, с. 736f). Тем не менее, СИГВАРТ имеет в виду не эмоциональное мышление. Практическое мышление также «завершает себя в суждениях»: «в суждениях завершается всякое практическое рассмотрение средств и концов (Логика I, с. 9). Сознание необходимости и всеобщности, которое дает практическому мышлению его доказательства, есть то же самое, в чем покоится теоретическое. И там, как и здесь, целью мышления является истина (Логика I, с. 7f, II, с. 755). Практическое мышление активно прежде всего в суждениях, в которых мы соизмеряем ценность предполагаемых действий с определенными нормами, с «правилами приличия, обычая, закона, долга», чтобы соответствующим образом организовать свои действия, а также в суждениях, в которых мы оцениваем совершенные действия – свои или чужие – в соответствии с теми же нормами. Поэтому СИГВАРТ имеет в виду именно ценностные суждения с предикатами, такими как хороший, законный, порядочный («Логика I», с. 5). Он не комментирует логический характер самих норм, правил обычая, закона и т. д. Однако он говорит о моральных нормах. Тем не менее он говорит о моральных истинах (Логика I, с. 8) и отождествляет моральные заповеди и запреты с суждениями о том, что есть добро и зло, правильное и неправильное (Логика II, с. 753). Высшая моральная норма для него также является суждением, а именно ценностным суждением, которое утверждает предикат «добро», исходя из

воображаемой высшей цели (Логика II, с. 760f). БЕННО ЭРДМАНН более четко характеризует логическую природу норм. Он тоже считает нормы суждениями, хотя и не в том же смысле, что СИГВАРТ. Это «утверждения не о том, что есть, а о том, что должно быть». Поэтому они называются нормативными суждениями. Типичными примерами являются предложения: «Ты должен говорить правду», «Будем служить Богу», «salus publica suprema lex esto» [Благосостояние народа должно быть высшим законом], «lathe biosas [Живи в тайне! – wp]. ought – «нормированное, идеализированное бытие». Подобно прошлому или будущему бытию, бытию-бытию или становлению- становлению, нормативное бытие, бытие-должное, также может быть заявлено в суждении. В этих суждениях нормативная воля приписывается личностным субъектам норм. И, как и то, что сейчас волеизъявляется, то, что сейчас волеизъявляется, «легко и в едва заметных переходах воображается как будущее становление». ЭРДМАНН отличает от нормативных суждений «ценностные суждения в более узком смысле»; это те, «чьи логические субъекты соизмеряются с нормами или их аналогами», в которых, таким образом, «нормативная детерминация становится предикатом». (26)

Сигварт и Бенно Эрдманн рассматривают не императивные и сослагательные предложения вообще, а нормы, развивающиеся из интеллектуально-исторических фактических кругов обычая, права и морали, которые находят свое обычное выражение в заповедях или запретах, в императивных или сослагательных предложениях. Однако ни в коем случае ценностные суждения не являются первичной формой норм. В дальнейшем мы увидим, что все ценностные суждения так или иначе основаны на желании, воле или долженствовании, что они так или иначе отсылают к идеям желания. Для самого СИГВАРТА моральный идеал – это волевая высшая цель. Поэтому первоначальная форма, в которой мы его осознаем, – это не ценностное суждение, которое говорит о цели предикатом «хорошо», а сама идея цели. Если, однако, мы захотим перевести последнюю в обычную пропозициональную форму, то получим пропозиции желания или, точнее, поскольку воля нормативна, пропозиции повеления в форме: «То или это должно быть! (должно быть!)» «Я должен или ты должен сделать то или это!». Однако даже если бы все было наоборот, если бы желание и долженствование основывались на ценностных суждениях, то нормы как таковые были бы предложениями повеления или запрета. Этого справедливо придерживался Эрдманн. Но заповеди и запреты не являются суждениями. По-видимому, Эрдманн довольно близко подошел к правильному пониманию логической структуры нормативных предложений. Действительно, в них мыслится волевое или целевое существо. Но воля и намерение не должны ставиться на уровень прошлого и будущего бытия. Постепенный переход от желания и долженствования к становлению, от сослагательного наклонения к изъявительному futuri в языке лишь ничего не доказывает в пользу сходства волевого или целевого бытия со становлением. Если бы такое сходство существовало, то оно должно было бы распространяться и на желаемое бытие. И Эрдманн действительно, похоже, рассматривает предложения желания, как и предложения повеления, в качестве суждений в этом смысле (27). Но объекты желания – а к ним относятся объекты желания, воли и повеления – это объекты не познания, а идеи желания, и мыслятся они не в суждениях, а в эмоциональных актах мышления. Однако в ходе дальнейшего исследования мы увидим, что необходимо проводить резкое различие между идеями желателя и идеями получателя предложения. Последние являются последовательно когнитивными представлениями, которые мыслятся в суждениях. Но первоначальными являются идеи участника торгов. А это всегда идеи желания, мыслимые в эмоциональных актах мышления. СИГВАРТ правильно замечает, что императивы – это не утверждения, не суждения, не высказывания, которые хотят что-то сообщить, а приглашения, которые определяют волю того, к кому обращены, хотят, и добавляет, что такой же характер имеют и заповеди, выступающие как общие законы, например, заповеди права или религии (Logik I, стр. 18, примечание). Отсюда для него было достаточно очевидным представить себе нормы, которые он утверждает в качестве объектов логического исследования, как императивные повеления и запреты. Вывести это следствие ему помешала, по-видимому, робость перед реальными повелениями и запретами в грамматическом отношении: императивов и сослагательных наклонений, в сферу логики, которая для него является сферой оценочного мышления.

Если действительно хочется рассматривать предложения желания, пожелания, повеления и т. д. как суждения, то в конечном счете остается только интерпретировать их как пропозициональные предложения, в которых выражались бы суждения о переживаниях, об

актах желания, пожелания, воли и т. д. Тогда предложение желания «чтобы пошел дождь!» будет тождественно предложению высказывания: «Я желаю, чтобы пошел дождь», предложение повеления: «Отдай императору то, что принадлежит императору» – тождественно высказыванию: «Я повелеваю отдать императору то, что принадлежит императору». Подробно обсуждая все «за» и «против», ХУССЕРЛ недавно занял такую позицию (28): «Не сами желания, повеления и т.п., – уточняет он свою позицию, – выражаются грамматическими конструкциями и их значениями, а представления об этих актах, которые служат их исполнением». И добавляет: «Когда мы сравниваем пропозиции и желания, мы должны согласовывать не суждения и желания, а факты и желания». Верно ли последнее? Если сравнить пропозицию «есть молния» и пропозицию желания «вот бы был вечер!», то объектом пропозиции является природный процесс, который мы имеем в виду в этой пропозиции; в самой пропозиции выражено перцептивное суждение, объектом которого является природный процесс. Объектом же пропозиции желания, согласно представлению Гуссерля, является акт желания, а в пропозиции желания должно быть выражено внутреннее восприятие этого акта, опыт желания, или, точнее, внутреннее перцептивное суждение, объектом которого является опыт желания. Очевидно, что такое объяснение вполне корректно описывает пропозицию «Я желаю, чтобы был вечер». Однако оно не описывает пропозицию желания. Теория Гуссерля страдает от путаницы, против которой мне еще не раз придется выступать в последующих исследованиях, – от путаницы непосредственного и рефлексивного сознания. Если у меня есть желание, которое я выражаю в предложении «Только бы наступил вечер! то это действительно акт сознания, переживание, которое я осознаю. Но это осознание – не внутреннее восприятие, не интуиция, не воображение какого-либо рода, а момент, имманентный переживанию.

Воображение, «внутреннее вглядывание» – это лишь отражающее сознание, которое направляет себя в воспроизводящем воображении на завершенный акт сознания. Результат этой рефлексии, которая, кстати, может быть и непроизвольной, отражается в суждении, имеющем своим объектом опыт желания и выраженном в предложении «Я желаю, чтобы был вечер». Однако само предложение желания также выражает идею, мыслительный акт – идею желания и эмоциональный мыслительный акт, в котором эта идея осуществляется. Таким образом, если мы сопоставляем предложение и

желаемое, то согласовываются не факты, т.е. объект суждения и желаемое, а объект суждения и объект желаемого. Гуссерль прав лишь постольку, поскольку предложения желания, воли и повеления на самом деле не «выражают» желания, процессы воли и акты повеления. Идеи выражаются всегда – в пропозициональных предложениях когнитивные идеи, т.е. суждения, в желательных, волевых, императивных предложениях и т. д. Идеи желания, т.е. эмоциональные акты мышления.

Поэтому, как бы ни были ценны исследования новейших логиков в области природы суждения, даже с психологической стороны, они все же внесли скорее путаницу, чем свет, в учение об эмоциональных предложениях и в теорию предложения в целом. И общая картина ситуации такова, что грамматика, психология и логика полностью подвели нас в вопросе интерпретации эмоциональных предложений.

Конечно, это особенно печально для тех наук, основу которых составляют не пропозициональные высказывания, а пропозиции иного рода, прежде всего пропозиции желания, воли и повеления, – для юриспруденции и этики. Императивные и сослагательные пропозиции, заповеди и запреты уже вырастают из культурных сфер обычая, приличия, нрава и т.д.. Но в области юриспруденции и этики научная рефлексия в своей работе непосредственно столкнулась с логическим своеобразием таких пропозиций, в прояснении которого она имеет принципиальный интерес.

В последнее время все большее распространение получает волюнтаристский взгляд на право, т.е. взгляд, который в конечном счете выводит правовые пропозиции из произвольного или непроизвольного целеполагания и целерационального намерения. Затем, как последнее и самое оригинальное явление правовой жизни, возникают заповеди и запреты. И вопрос о логической природе императивов, а в более широком смысле – заповедей и запретов, становится вопросом о логических основаниях права, а значит, и юриспруденции. Сегодня, как никогда, юриспруденция ищет контакта с логикой. Она призвана системно, теоретически и нормативно осмыслить природу логических функций и операций, как по характеру своего предмета, так и по особому характеру своего метода работы. Логика, со своей стороны, не только берет примеры с определенным

предпочтением из области права, но и прилагает все усилия для удовлетворения логических потребностей юриспруденции. Тем хуже, что она терпит неудачу в фундаментальном вопросе о логической структуре правовых предложений. Юристы находятся в полной растерянности перед этой логической проблемой, существование которой они достаточно ясно ощущают. Отчасти они позволяют логике соблазнить себя тем, что рассматривают правовые предложения, поскольку они являются логическими функциями, как суждения, (29) отчасти они борются, в сознательной оппозиции к логике, за психологическое понимание логического характера правовых императивов и конъюнктивов, но не достигают своей цели. Это не чисто академический вопрос, не вопрос чисто формального значения. С ним тесно связан спор о теории норм, спор, затрагивающий саму суть права. В целом исследование логической природы правовых предложений окажет влияние на юридическую работу над правом во всех ее частях. Но если его проводить аккуратно, то оно указывает на элементарные идеи предписания. А они открывают нам возможность, с одной стороны, проникнуть в природу представлений желания, представлений цели, в которых раскрываются тенденции, действующие в творческой деятельности сил, формирующих право, а с другой – во все те явления, которые принято называть представлениями о праве, убеждениями о праве, выражениями чувства права.

Проблема эмоциональных предложений не менее актуальна и для этики. Более того, здесь то же самое проявляется еще более отчетливо. Ведь претензия на общезначимость, присущая моральным идеалам, уже способна привлечь внимание к логической структуре этических пропозиций. Именно эта точка зрения и привела СИГВАРТа к тому, что он включил эти пропозиции в сферу логической рефлексии. Но при этом вновь и вновь говорится об этической уверенности и доказательности, о моральном познании, о моральных истинах, даже о моральных реалиях. И эта речь приобретает совершенно особый вес там, где к моральному познанию прикладываются постулаты, которые хотят предложить практическое дополнение к теоретическому познанию действительности. Во всяком случае, во всех этих направлениях мысли проглядывает намек на то, что и в моральных нормах действует логическое мышление, сродни суждению. И если неоднократно пытаться рассматривать фундаментальные этические предложения как суждения – будь то

ценностные суждения, будь то суждения, в которых познаются нравственные идеалы, будь то, наконец, суждения, объектом которых является стремление к этим идеалам, – то в этих попытках, даже если они не увенчались успехом, также кроется признание логического характера этических предложений. Действительно, только психологический анализ этических императивов и сослагательных наклонений этики может установить их логическую основу. Для этого, однако, необходимо проникнуть к истокам самой нравственной жизни. И снова сложные явления, предложения, говорящие нам: «Я буду совершенным!», «Возлюби ближнего своего!», «Будь честным!», – падают. «будь честен!», отступают перед элементарными актами воображения, перед элементарными логическими функциями, которые в них заложены. Отсюда, однако, не только становятся понятными этические предложения заповеди и желания с их определенностью и доказательностью. Одновременно мы получаем ключ к решению столь обсуждаемой проблемы этических ценностных суждений.

В общем, проблема эмоциональных предложений открыто лежит на этом пути. Там, где есть только желание, пожелание, хотение, повеление, просьба, напутствие и т.д., мы также сталкиваемся с предложениями желания, воли и повеления. И как языковая форма этих предложений, их императив, сослагательное наклонение, оптатив, так и исследование содержания больших комплексов предложений, образованных таким образом, указывает на существование логических функций, которые выделяются из суждения так же определенно, как предложения желания, воли и повеления выделяются из пропозиционального предложения. Однако и здесь предложения, с которыми мы реально сталкиваемся как в вульгарном, так и в научном мышлении, представляют собой в основном сложные структуры. И так же, как грамматически полное пропозициональное предложение, вернее, его смысловой коррелят, отсылает к простому, элементарному акту суждения, смысловые корреляты грамматически полных предложений желания, воли и повеления – а даже императивные предложения типа «приди!» относятся к типу грамматически полных предложений, поскольку также содержат субъект и предикат – отсылают к элементарным эмоциональным актам. Это открывает мир идей