Темное солнце

Всякий раз, когда он брал низкую ноту, черты его лица поражали своей молодостью, гладкостью кожи и свежестью: ему было лет тридцать. Немыслимая глубина его голоса покоряла; слушателей изумляло внезапное усиление звука, который, казалось, исходил из труб органа.

Stärkt mit Geduld sie in Gefahr!

Ноам наблюдал за Бриттой. Девушка затаила дыхание, глаза блестели, виски, шея и грудь порозовели. Она чувственно подалась вперед, распахнувшись навстречу мощному телу певца, а то, в свою очередь, завладело ею. Были в его голосе медь и бронза, но была в нем и плоть. Расцветшее вибрато говорило о дыхании и трепете грудной клетки. Высокие звуки сотрясали великана, вены вздувались, а мышцы спины и живота контролировали и поддерживали звукоизвлечение.

Бритта была околдована. Между ней и Матсом установилась волнующая близость. И верно, у них было нечто общее, некая сила, которая больше их, она их пронизывала и превосходила.

Ô Isis und Osiris, schenketder Weisheit Geist dem neuen Paar!

Матс забыл слова и повторял первый куплет вместо второго.

Ноам и Нура вздрогнули и с волнением переглянулись. Моцарт написал музыку на слова, которые давно протоптали в их сердце тропинку: «О, Исида и Осирис, даруйте дух мудрости этой юной чете. Вы, руководя шагами странников, укрепите их терпением в опасности»[2]. От этой проповеди им стало слегка не по себе.

Исида и Осирис… Абсолютная пара, вобравшая все радости и все печали.

Исида и Осирис, их тайна… которую они не раскроют никогда.

Поймав на себе недоуменный взгляд Свена, Ноам с Нурой, застигнутые врасплох, опомнились и опустили глаза.

В зале снова зааплодировали. И лишь Бритта, измученная голосом Матса, сидела неподвижно. Ноам все больше беспокоился за нее. Такая восприимчивость и ум таят ловушку; непомерно развитые достоинства делают Бритту уязвимой. Слишком уж остро чувствует она брошенные ей вызовы.

Но сейчас все веселились. Свен ревел, как орангутанг, зал гудел от восторга, Матс сел за столик, вечер продолжился.

За десертом Бритта оживилась, хоть и позевывала от усталости. Что тому причиной – тревожный день или радостный вечер? Ноам заподозрил, что ей легче дается борьба, чем наслаждение.

Выйдя из ресторана, они вдыхали полной грудью душистую свежесть Стокгольма и упивались прогулкой под ночным небом почти океанической синевы, под которым растекался оранжевый свет фонарей, ложась на асфальт и фасады домов.

Они вошли на широкий каменный мост, и вдруг взревел мотор. На них с треском несся мотоцикл. Водитель в закрытом шлеме и черном кожаном комбинезоне, агрессивно нагнувшись вперед, разгонялся по проезжей части, запруженной гуляющей публикой. Он не пытался их обогнуть. Казалось, наоборот, в них-то он и целился. Раздался визг. Упала какая-то женщина. Несколько прохожих с криком повалились на землю. Для водилы они были кеглями в боулинге. Одни вспрыгивали на парапет, другие убегали.

Ноам втолкнул Нуру и Бритту в какой-то закуток.

Псих пронесся мимо. Неужели он хочет всех раскидать? Он резко развернулся, едва удержавшись от падения, и бросил мотоцикл в их сторону.

– Разбегайтесь! – крикнул Ноам.

Они бросились врассыпную в поисках укрытия. Байкер метался по мосту, – похоже, он охотился за Бриттой. Девочка бежала со всех ног, но укрыться было негде, а псих уже настигал ее.

Мотоцикл едва не сбил ее с ног, но в этот момент Ноам нанес мерзавцу мощный удар кулаком.

Байкер пошатнулся, мотоцикл накренился, опрокинулся на асфальт, отлетел к парапету и уткнулся в него.

Послышался вой полицейских сирен.

Нура и Свен бежали к Бритте.

Ноам бросился было к головорезу, но тот вскочил, убедившись, что руки и ноги целы, поправил шлем, смерив Ноама холодным взглядом, схватил мотоцикл, вскочил на него и рванул с места. Теперь он мчался на полном газу, объезжая прохожих. Когда подкатили первые полицейские машины, он уже скрылся из виду.

Ноам двинулся к своим товарищам. Свен широко раскрыл объятия, крепко его стиснул и пробормотал:

– Спасибо, друг. Ты спас мою дочь.

Ошеломленная Бритта не реагировала. Нура знаком велела Свену вернуться к дочери. Подойдя к Ноаму, она прижалась к его плечу и замерла. Лицо ее было бледно, черты искажены, тонкие ноздри подрагивали. Она прошептала:

– Ты понял?

– Что?

– Он целился в Бритту.

– Не только.

– Именно в нее! Он и развернулся, потому что его целью была она. Все прочее – отвлекающий маневр.

– Да ладно, Нура, это был просто псих!

– Вовсе нет, это был наемник.

– Но кто его послал?

Нура дрожала. Ее душили слезы, потом она глухо прошептала:

– Это месть, Ноам, месть. Ты заметил, что красовалось на его шлеме?

Ноаму в момент опасности было не до этих деталей. Нура сдавленно проворчала:

– Человеческий силуэт с вытянутой звериной мордой и длинными ушами.

Ноам судорожно сглотнул. Нура не унималась:

– Да, это Сет. На его шлеме был знак Сета.

Ноам отвернулся. Нет. Не Сет. Только не Сет!

В XXI веке, здесь и сейчас, этот египетский бог, враг Исиды и Осириса? Опять?

– Но ты же меня недавно уверяла, что Дерека…

Нура не успела ответить, как проснулся ее телефон. Она прочла сообщение и побледнела.

– Они не задержали Дерека. Он скрылся от них. Этого-то я и боялась: последует возмездие. Он ни перед чем не остановится. – Она прижалась к груди Ноама и пробормотала: – Бритта стала олицетворением его провала, и теперь она станет его мишенью.

* * *

Ноам вперился в потолок, на котором подрагивали отсветы огней ближних и дальних морских судов.

Он не задергивал штор, потому что не хотел полной тьмы. Все равно не заснуть. Мозг выключить не удастся. Нет, не знать ему покоя!

– Но и миру тоже! – вздыхает он, ища утешения.

Исида, Осирис, Сет… Минули тысячелетия, и все начинается по новой. Сколько можно мусолить обиду? Но что делать? Безвыходность невыносима.

Он судорожно вскочил, сел за стол, зажег лампу. Желтый отблеск лампочки на красном дереве стола – маленький бог Ра.

Ноам открывает тетрадь, берет ручку.

Писать. Писать, чтобы понять. Писать, чтобы высветить лабиринты истории. Писать, чтобы прояснить смысл, себе и другим.

И что поделать, если ему поневоле придется раскрыть секреты!

Он продолжает свое повествование.

А может, это оно его продолжает…

2

«После смерти возвращайся ко мне». Это были мои последние слова влюбленного.

Перед руинами Бавеля[3], этими завалами, из которых торчали где колонна, где обломок стены, где обезглавленная статуя, над этим покровом пыли, под которым разлагались тысячи трупов, я коснулся губами бархатистого изгиба ее маленького ушка, вдохнул каштановый запах ее волос, в последний раз ощутил тепло ее тела и, прикрыв глаза, чтобы навсегда удержать эти ощущения, прошептал: «После смерти возвращайся ко мне».

Нура обернулась, я еще раз вгляделся в прозрачную кожу ее лица, она улыбнулась одними глазами, подтвердила ответ складочкой лба, алые губы обозначили еле заметный поцелуй, затем живо и легко отстранилась, сделавшись почти призраком, и вот она уже подле Авраама.

Предводитель евреев не знал, что в его жилах течет моя кровь, не знал он и того, что ради его любви я жертвовал своей любовью. Мне было важно другое: и Авраам, и Нура заслуживали счастья. Я уступил им право быть счастливыми и вышел из игры. Как легко молчать, когда знаешь, что тебя не поймут! Мой выбор укоренился во мне естественным образом, я не рыдал и не рвал на себе волосы, – казалось, будто не сам я распорядился своей участью, а судьба.

Колонна кочевников двинулась. Верный своей миссии, Авраам повел пастухов и стада к тучным землям. Он отметил свой скот каленым железом, он отметил свой народ обрезанием. Благодаря культу Яхве, сурового бога пустыни, Авраам собрал свой народ, но ужасная опасность, которую они одолели, спаяла их еще сильнее: они избежали рабства. Лучшего цемента, чем сознание смертельной опасности, и придумать невозможно! Возродиться, побывав на краю бездны… родиться заново, понимая свою уязвимость… Страшное испытание сплотило еврейский народ[4].

Когда Бавель был разрушен, подданные Кубабы пошли за своей царицей, пастухи Авраама – за своим патриархом.

Я не шел ни за кем.

Два народа отправились каждый в свою сторону, а я недвижно сидел на перекрестке дорог.

Евреи уходили все дальше. Во главе их процессии Нура, звавшаяся Саррой, восседала на маленьком ослике, трусившем робкой поступью; направлял его Авраам. Невесомая и хрупкая Нура едва ли была для ослика тяжким бременем. Я видел, как она удалялась, невозмутимая и великолепная; нежная шея чуть клонилась под роскошной шевелюрой, покачивалась изящная ножка в плетеной сандалии, и внезапно я испытал острое чувство покинутости.

Меня окатывали горькие волны тоски. Я сел прямо на пыльную тропинку и съежился.

Ждать. Я должен ждать. Вынести это тяжкое ожидание. Дождаться, когда Авраам окончит свои дни и преставится на руках у супруги. Тогда Сарра разыграет собственную кончину, и возрожденная Нура вернется ко мне.

Меня била дрожь, мне хотелось выблевать свою участь.

Куда мне податься?

Любовь изобрела одиночество. Если бы я не боготворил Нуру, я никогда не чувствовал бы себя подавленным, обездоленным и несчастным.

Я извлекал уроки прошлого. Когда приспешники тирана Нимрода похитили Нуру, на поиски я потратил шесть лет и нашел ее лишь благодаря немыслимой случайности: она оказалась женой Авраама. На сей раз я не имел права ее терять. И я решил кочевать в окрестностях стойбища пастухов.

Итак, я держался неподалеку от народа Авраама, на таком расстоянии от них, чтобы не привлекать внимания, но в то же время отслеживать их перемещения. Их вольный образ жизни все больше конфликтовал с веяниями времени. В Стране Кротких вод[5] разрастались города; стоило городу подняться внутри укреплений, он захватывал окрестные земли, считая их своими, а затем, облагая земледельцев налогом – забирая часть урожая и приплода скота, – обеспечивал селянам вооруженную защиту. Оседлость и рост городов входили в противоречие с кочевническим образом жизни. Отказ от собственности – основное и незыблемое правило Авраама – вводил в недоумение торговцев, которых становилось все больше. Долгие тысячелетия наши предки, охотники и собиратели, шагали по миру, не заботясь о законности своих перемещений, а теперь их наследников, этих бездомных бродяг, попросту считали париями, дармоедами и грабителями. В силу обычаев, утвердившихся среди горожан и земледельцев, власти выдавливали кочевников на малопригодные для жизни территории. Утверждение государств заклеймило древний способ населять земли: вольности прежних времен оно сдало в архив.

Гонимые отовсюду, евреи теперь держались подальше от Страны Кротких вод и кочевали по равнинам и долинам между Большим морем и Соленым[6], где задерживались на несколько месяцев, не больше.

Пышная и разнообразная флора подвигла меня заполнить эти промежутки полезным делом, исследовать лечебные свойства растений. По примеру своего учителя Тибора, я бороздил луга, леса, пустыни и заросли вечнозеленых кустарников, стараясь разминуться с отрядами солдат, смотревших на бродячего травника неодобрительно. Я склонялся над портулаком, наделенным слабительными свойствами, изучал мирт, который помогает пищеварению, и горчицу, чье ароматное семя украшает пищу, а в виде припарок смягчает легочные болезни. Даже бесплодные каменистые почвы порождали чудеса: пример тому каперсник, чьи корни утоляют боль, а цветы снимают глазную красноту и воспаление. Наткнувшись на заросли тмина – любимой поварами пряности, – я открыл, что отжатое из его семян масло благотворно для кожи, рубцует раны и излечивает водянку. Смола терпентинного дерева смягчает кашель и очищает грудь; я заметил это прежде, чем жители греческого Хиоса, разбогатевшие на торговле терпентинным маслом.

Наконец, я стал изучать мандрагору, магические свойства которой мне расхваливал многоопытный Тибор. Ее причудливый корень, напоминающий человеческое тело, пробудил во мне мысль о том, что обитающие в его разветвлениях демоны могли бы воздействовать на схожие участки тела: часть корня, напоминающая торс, может воздействовать на торс; схожую с головой можно применить для головы; похожая на ногу могла бы пригодиться для ног, а напоминающая половой член пригодилась бы для него. Но обнаружил я лишь два побочных эффекта: подобно белладонне, мандрагора расширяет зрачки, взгляд от нее чернеет; к тому же она усыпляет, приглушая дыхание и замедляя сердце. Никакого толку! И почему Тибор так ее нахваливал? Я до сих пор не знаю, ошибся ли я с определением мандрагоры или неудачно провел опыт.

Я регулярно справлялся об Аврааме. В силу забавного парадокса, усложнявшего мои чувства к нему, я искренне желал, чтобы этот мой потомок – далеким пращуром которого оказался мой сын Хам, – жил долго и счастливо… и в то же время я с нетерпением ожидал его угасания и кончины, которая позволила бы мне вновь завладеть Нурой. Так или иначе, Авраам старился, пребывая в добром здравии, его поддерживали деятельная жизнь и простая пища. Про Сарру и их наследника Исаака до меня доносились также добрые вести: оба они благоденствовали.

Подчас я до головной боли изводил себя вопросами: скучает ли по мне Авраам? Знает ли Нура, что я брожу поблизости? Думает ли обо мне? Мне не давала покоя разность нашего положения: даже если она по мне скучает, она утешается с Авраамом, а я чахну в одиночестве.

И все же я не жалел о своем выборе. Любовь к Нуре диктовала мне именно такой путь, и хоть дни моей жизни были внешне пусты, лишены встреч, бесед и наслаждений, они не были лишены чувства: ожидание Нуры наполняло мое существование смыслом.

И годы сменяли друг друга.

Кончалось и это лето. Я шпионил за стойбищем евреев, остановившихся на зеленой равнине, которую оттеняли их черные шатры, рыжие козы и эбеновые овцы[7]. В этих краях всегда обитали люди, которых привлекало плодородие здешних почв, но городов здесь не было. Там и сям попадались одиночные фермы, постройки из дерева или известняка. Оседлые семьи обрабатывали землю, занимались гончарным делом и виноградарством. Авраам, привлеченный свежестью холмов Мамре, каждое лето приводил сюда свой народ и стада, чтобы избавиться от удушливой жары, спускавшейся на побережья Великого и Соленого морей[8].

Подступала осень: тускнела листва, прилетали на зимовку соколы. Обычно сбор винограда был для евреев сигналом к отходу; едва виноградари начинали таскать полные корзины к каменной давильне, дабы извлечь из ягод сусло, свободное от кожуры, зерен и веточек, как двенадцать племен пускались в путь. Однако в этот год они не двинулись с места. Похолодало, зачастили дожди, но я не замечал никаких приготовлений к перекочевке. О чем думал Авраам? Его народ никогда так надолго не задерживался на месте.

В нетерпеливом ожидании возлюбленной я размышлял о предмете, который не давал ей покоя: о бесплодии. Когда мы окажемся вместе, она снова начнет изводить себя желанием забеременеть. Со мной ей это не удалось, с Авраамом тоже, ведь она хитростью присвоила новорожденного сына служанки и объявила его их сыном, Исааком.

Мои блуждания привели меня к целомудреннику – кустарнику с перечным запахом; Тибор когда-то указал мне на него. Как-то один земледелец спросил моего совета; его новая супруга не беременела, и я занялся не им самим – с прежней женой он родил четверых детей, – а молодой женщиной, месячные которой были нерегулярны. Я несколько месяцев лечил ее плодами целомудренника, ее цикл нормализовался, и она зачала. Я обрадовался и сразу подумал о Нуре, которой непременно порекомендую это снадобье[9].

Как-то вечером – солнце еще медлило над горизонтом – к моему шатру подскочил мальчонка с взъерошенными волосами, обветренными щеками, грязными локтями и коленями.

– Сарра ждет тебя под дубом Шелах завтра, когда солнце поднимется на самый верх, – хрипло проговорил он.

– Под дубом Шелах?

– Под старым дубом, таким толстенным, что за давильней, у входа в виноградник.

– Хорошо. Приду.

Он все не уходил, так и сверлил меня умоляющим взглядом.

– Чего ты хочешь?

– Нура сказала, что ты дашь мне снадобье от струпьев.

Я глянул на его колени и локти, усеянные темными струпьями, среди которых виднелись пятнышки новой розовой кожи.

– Не волнуйся, они и сами отвалятся.

– Я говорю про струпья Леи, моей новорожденной сестренки.

– А, ты про молочные корочки? Желто-белые чешуйки на голове?

Он насупился, сердясь, что я предположил, будто он просит что-то для себя. Обычно я советовал матерям массировать головку младенца собственным молоком, но сейчас почувствовал, что он не решится вернуться домой с этой жалкой рекомендацией. Раз он придает своей миссии такое значение, я не стал ему говорить, что годится любая жирная субстанция – хоть миндальное масло, хоть оливковое, – и сообщил, многозначительно прикрыв глаза:

– У меня есть специальная мазь. Экстракт календулы. Осторожно, она очень редкая и драгоценная.

Конечно, я врал напропалую, ведь этих шафранных цветов – их еще называют «невестами солнца» – вокруг полным-полно. Мальчишка был доволен и умчался, прижимая трофей к груди.

Завтра свидание с Нурой… Я был озадачен. Зачем она прислала гонца? Почему призывала меня так церемонно? Странно… Ради чего рисковать, что евреи меня узнают?

Однако Нуре всегда сопутствовала атмосфера загадок, если не сплошных тайн, и я настолько привык к ее необъяснимым поступкам, что перестал мучиться вопросами и весь отдался предвкушению свидания.

На следующий день я загримировался и направился, куда было велено.

Проходя мимо сикомор, я заметил, что кучка людей бежит в ту же сторону, к старому дереву. Их крики и плач подымались к небу. Что такое? Я ускорил шаг и присоединился к бежавшим; вдали уже собралась большая толпа.

Под дубом на ковре колючих зубчатых листьев лежала с закрытыми глазами бледная, неподвижная Сарра.

Возле нее на корточках сидела служанка и всхлипывала:

– Змея! В корзине с финиками притаилась змея. Она уползла…

Один из пастухов склонился над Саррой:

– Она не дышит. Сердце не бьется.

Служанка взвыла:

– Сарра умерла!

Эти слова понеслись эхом от ближних к дальним. Их госпожа покинула сей мир.

– Надо сказать Аврааму. Где он?

Лицо служанки потемнело.

– С другой… Как всегда…

– Кто она?

– Хеттура, – сплюнула она, – эта мерзкая наложница!

Другая? Значит, Авраам ходит к другой? В голове моей невольно завертелся хоровод мыслей. Соперница? Связано ли это как-то со смертью Сарры? Во всяком случае, моя любимая покончила с собой, что сводило меня с ума, хотя я не сомневался в ее скором возрождении.

Я покачал головой. На что рассчитывала Нура? Какова моя роль в этой истории? Не спасателя и не целителя, иначе она предупредила бы меня заранее. Так что же?

Я протиснулся вперед между зеваками. Изменив голос, я назвался врачевателем и попросил служанку, чтобы она позволила мне прослушать госпожу. Та в надежде на чудо уступила мне место.

– Змея притаилась там, в корзине с финиками, – бормотала она, указывая в угол.

Я внимательно осмотрел уже похолодевшую руку Нуры: на ней виднелся укус, но один-единственный, не двойной; то не был укус гадюки, которая впрыскивает яд, вонзая в жертву два зуба. Порывшись тайком в ворохе Нуриных одежд, я извлек маленькую медную трубочку с иглой – несомненно, спрятанную Нурой. Вот чем она укололась: она назначила себе смертоносный укол, а змея была лишь для отвода глаз. Я воспользовался случаем, чтобы как следует разглядеть Нуру. Замаскировалась она великолепно, передо мной и впрямь лежала старая женщина: нежная розовая кожа была замазана желтоватой пудрой, толстый слой грима превратил мимические морщинки в тяжелые старческие складки, волосы на висках и на темени были обесцвечены.

Я стал догадываться об уготованной мне роли: Нура призвала меня к своему мертвому телу, чтобы я забрал его и хранил, пока оно не вернется к жизни…

Задача была не из легких. Сарра – законная супруга Авраама, неоспоримая первая женщина племени, боготворимая народом, и евреи непременно воздадут ей погребальные почести по достоинству, и мужчины, и женщины, и дети. Как незаметно выкрасть ее тело, когда сотни людей придут ей поклониться?

Вокруг зашумели; пастух, бегавший сообщить Аврааму печальную новость, крикнул, что вождь уже близко.

А я отправился восвояси. Мне следовало избегать встречи с ним, ведь он-то меня непременно узнает, и к тому же надо было наметить план действий.

Подымаясь по тропинке к своему шатру, я решил, что если не сумею с ходу изобрести нужный маневр, то использую какого-нибудь «посредника», чтобы сработала оригинальная идея. Хоть я и остерегался впадать в излишество, как случалось с моим наставником Тибором, который сделался рабом дурманящих снадобий, я все же подчас прибегал к веществам вроде конопли и опия.

Стоя на вершине горы, я увидел кавалькаду: вдалеке мчалось стадо горных газелей – легконогие и веселые, они все же держали ухо востро, – когда одна из них упала, другие устремились по крутому склону вниз. Я искал взглядом лису, шакала или каракала, загнавшего антилопу, но никого из хищников не увидел. К тому же бедняжка не отбивалась и не шевелилась. Мне стало любопытно, и я осторожно двинулся в ту сторону.

Прелестная светло-коричневая газель лежала на земле недвижно: похоже, у нее остановилось сердце, и ее широко распахнутые, будто подведенные тушью глаза были безжизненны. Я любовался изгибом изящных витых лирообразных рогов, возносившихся над высокими ушами, белизной ее живота и ягодиц, отделенной угольной каймою от каштановой шерстки, покрывавшей бока и спину.

Она лежала бездыханная. Как Нура.

Сегодня погибли два дивных создания.

Как Нура?

Судьба подсказала мне решение: я понял, как нужно действовать.

* * *

Холодная сырость пронизывала до костей.

В полночь я спустился в долину с одним из своих ослов. По счастью, туман приглушал лунный свет и угрюмо сгущал тьму. Поначалу мой спутник брыкался и не желал рисковать, ступая по темной и скользкой тропе, но я был упрямее и заставил его следовать за мной.

Как я и предполагал, евреи устроили бдение под дубом Шелах. Вокруг гроба вспыхивали оранжевые языки масляных ламп. Я остановился у поворотной давильни, в нескольких шагах от места, и украдкой привязал там своего товарища.

Уже прошла череда евреев, отдавших своей госпоже последнюю дань. Оставались лишь три группы: несколько служанок чуть в стороне, Авраам с Исааком и помощниками и прислонившиеся к стволу дуба сторожа.

Я спустился в канаву и ползком двинулся вперед. Добравшись до служанок, я прислушался к их болтовне. Хоть их речи были скованы печалью, в них проскальзывали нотки удивления; я понял, что женщины, убиравшие покойницу к похоронам, стали свидетельницами странного явления: мертвое тело их госпожи помолодело.

– Вот чтоб мне лопнуть, у нее гладкая, нежная и упругая кожа.

– Быть не может!

– Наверно, смерть умеет творить такие чудеса.

– Авраам ее видел?

– Да ты что! Только женщинам дозволено видеть неприбранные останки. Бедняга уже весь извелся; показать ему такую Сарру, ведь такую он и любил, он и вовсе свихнется.

– Ну ничего, мы ее хорошенько увернули в полотно. Он не прознает, что с ней приключилось.

Я пополз дальше, мысленно благодаря служанок: их сдержанность была мне на руку.

Когда я подобрался к кружку близких, Авраам был скорбно простерт на земле; но вот он с трудом поднялся на ноги. Он заговорил непривычно глухим голосом – а ведь прежде его тембр был раскатистым и чистым – и объявил сторожам, что они могут заколачивать гроб. С этими словами он махнул на прощание телу, укутанному в покровы, и, понурившись, удалился; за ним последовали Исаак, приближенные и служанки.

Едва они скрылись, я выпрямился и шагнул к сторожам; они было взялись за молотки и гвозди.

– Держите, – сказал я, протягивая им кожаные фляги, – Авраам прислал вам вина. Оно вас согреет и ободрит.

Желая вкусить нектара, приберегаемого для торжеств, они побросали инструмент, схватили фляги и жадно к ним присосались.

Очень скоро один зевнул, едва не вывихнув челюсть, и предложил заколотить гроб попозже; другие поддакнули, тоже зевнули, хлебнули еще по глотку и все разом забылись сном – корень валерианы, подмешанный к вину, действовал безотказно.

Я кинулся к Нуре. Случилось то, чего я опасался и ждал: она уже начинала оживать: покров, движимый легким дыханием, еле заметно подымался и опускался. Я осторожно взял ее на руки и пошел с драгоценной ношей по тропе. Возле давильни я опустил ее на землю, взвалил на плечо тяжелый мешок и вернулся к гробу.

Я сложил в гроб останки газели, прибил крышку, всунул молотки в руки сторожам, дабы по пробуждении они не усомнились, что выполнили свою работу.