Кровь неделимая

Ну что сказать? Меня никто ни о чем не спрашивал; видимо, Марта дала старику свои собственные ценные указания, и он их послушно исполнял.

А я…. Я удивлялась самой себе. Если бы мне еще вчера сказали, да какое там вчера – сегодня утром, когда я готовилась к очередному холодному дню на этом треклятом рынке, что кто-то будет мною не то что руководить, а буквально командовать, я даже не улыбнулась бы. А сейчас я блаженно отдалась в такие же ласковые, как и его имя, руки старика-цирюльника и наслаждалась. Как я устала быть одна, как устала думать, что будет завтра…. Я и сейчас не знала, что именно будет со мной завтра. Но это незнание носило совсем другой оттенок. Оттенок надежды. И, самое главное, у меня была работа! Да, у меня опять есть работа!

– Ну вот, откройте глазки, дорогая.

И я покорно открыла «глазки».

Сказать, что произошло чудо, значило не сказать ничего. Просто я родилась заново. Ну что за прелесть этот старик! И что такое чудное сделал он с моими волосами!

– Вы – прелесть!

– Я знаю, – скромно согласился Юлий Юльевич, собрал свои инструменты, скрутил шнур от фена и засеменил к дверям.

– А… а? – растерялась я. Слава Богу, я не ляпнула слово «деньги». Ну и дура же!

– Не беспокойтесь, дорогая, – догадливо кивнул головой Юлий Юльевич, – спасибо.

И моя рука, протянутая к сумочке, упала, как отрубленная. Кажется, я его обидела.

Но лицо гнома украсила какая-то новогодняя блаженная улыбка, и старик, припадая на правую ногу, вышел.

Я набрала в легкие побольше воздуха, чтобы вздохнуть с облегчением, что все мои преображения закончены, как в этот же миг вошла Марта Адольфовна. На этот раз она даже не постучалась, потому что ее руки были заняты подносом, на котором в красивой керамической мисочке горячее «нечто» исторгало клубы пара.

«Наконец-то меня покормят», – жадно уркнул мой желудок.

Признаться, я не привыкла в своей суматошной жизни уделять так много времени и сил внешнему виду. И вся эта беготня по магазинам, стрижки-укладки… В общем, я устала и жаждала поскорее заняться делом. Моим настоящим делом. И мне неважно было, как я буду выглядеть, когда сяду перед компьютером с блокнотом в руках, разберу свои заметки, записи и записочки. Ну, почти неважно. И сейчас я готова была быстренько перекусить и посмотреть, наконец, что там прячется в процессоре, который скромно притулился в полукруглой нише за веселенькой такой ширмочкой. Ширмочку, видимо, поставили из соображений, что такая спаленка Барби ну никак не предполагала вторжения компьютерного стола и всего, что на нем расположилось. Поэтому мое будущее рабочее место стыдливо замаскировали сиропного вида ширмой. Глядя на нее, так и хотелось замяукать.

И тут мои руки оказались… в мисочке с дымящейся пеной.

– Что вы делаете? – то ли испугалась, то ли возмутилась я.

Но Марта Адольфовна прямо-таки садистским жестом осадила меня и удержала мои руки в мыльном растворе с какими-то щекочущими нос ароматами.

– Сидеть, – коротко приказал домашний фюрер.

– Ой, – растерянно сказала я в унисон с разочарованным урчанием моего пустого желудка.

– И нечего тут жалобно урчать, через час будет ужин, и вы приглашены разделить его с господином Власовым и его близкими, – подслушала Марта Адольфовна.

– Я думала… – но я тут же осеклась. Не хватало еще оправдываться перед этой домоправительницей. – Что вы намерены делать?

– А разве не понятно? Разве можно садиться за стол с такими… с такими, – Адольфовна так и не нашла подходящих слов, чтобы охарактеризовать мои руки. Ну что ж, они и вправду изрядно пострадали от работы на рынке.

К моему удивлению и даже удовольствию, Марта Адольфовна оказалась замечательной маникюршей. Через сорок минут мои ногти блестели натуральной полированной поверхностью, а кожа, жадно впитавшая давно забытый крем, разгладилась и нежно благоухала.

– Вот теперь вы готовы….

– К употреблению? – ни к селу ни к городу съехидничала я.

– К работе в обществе господина Власова, – торжественно заявил фюрер.

– Я думала, ему нужна моя голова.

– Голова… А голову-то вы поберегите. Она ведь у вас одна.

Марта вышла, оставив меня растерянной и чуть-чуть испуганной. И в самом деле, что это я растаяла…. Меня привели в порядок, наверное, для того, чтобы не чувствовать брезгливости. Ведь видочек у меня до этого был еще тот…. Я как-то сразу забыла невероятное обаяние Власова, мое неожиданное доверие к нему. Это у меня-то – и доверие? Неужели жизнь меня мало учила? Ах, эти русские грабли, как они любят стучать по одним и тем же лбам!

Я почувствовала себя униженной, как будто меня действительно приготовили к употреблению. И если бы не уверения Власова в том, что я ему нужна как профессионал, как опытный журналист, я… я бы, в общем, я не знаю, что бы сделала.

А внутри меня уже проснулась жадность к работе, я прошла за ширму и включила компьютер, который торжественно пропел майкрософтскую мелодию приветствия.

– Привет, дружок, – я погладила глянцевую клавиатуру и улыбнулась плосколицему монитору с веселым зеленым полем.

– Привет… – растерянно ответил кто-то за моей спиной.

– Это не тебе, Георгий, – улыбнулась я, – разве я посмела бы назвать тебя дружком?

«Что-то я стала много улыбаться, – тут же осадила я сама себя. – Дура ты, Дуня, разбежалась и мчишься в неизвестном направлении к неизвестно какой цели! А вокруг совершенно незнакомые люди».

«Когда ты была у чеченцев, вокруг тебя тоже были чужаки, но ты не трусила и не осторожничала», – тут же завопило мое израненное самолюбие.

«Это было в другой жизни. Я думала, что самое худшее зло на свете – это смерть».

«А оказалось?»

«Подлость, предательство друзей…»

«Ладно уж, трусь понемногу, – снисходительно разрешило самолюбие, – я потерплю».

– Что это вы нашептываете, молитесь, что ли? – усмехнулся Георгий.

– Да, вот и молюсь! Пусть Бог меня убережет от неприятностей в вашем доме!

– Пусть! – вместо «аминь» произнес Георгий.

Пока я шла следом за Георгием в столовую, даже мой желудок устал урчать.

– А почему мы так далеко и – пешком? – решила пошутить я.

Но Георгий уже открывал створки последней высоченной двери:

– Прошу… – Я видела, что он не собирается входить вместе со мной, и мне стало как-то не по себе.

– А ты?

– Обслуга обедает отдельно, иди, не трусь, – и его рука почти втолкнула меня в ярко освещенную столовую.

Я только и успела сообразить, что я – не обслуга и что Георгий нечаянно сказал мне «ты». И меня это почему-то ободрило. Вопреки моим ожиданиям столовая была вполне нормальных размеров, светлая и уютная. Просторная, конечно, но ведь в таком доме все должно быть просторным. Белые атласные шторы на окнах, ажурный тюль, больше похожий на вологодское кружево, такая же скатерть на длинном столе… Мой взгляд пробежал по строю маленьких плоских букетиков, украшавших столешницу, и уткнулся в хозяина дома.

Я только сейчас почувствовала, что оказалась в центре внимания. Власов стоял у большой барной стойки в окружении нескольких человек. Все они застыли, разглядывая меня, и я невольно подумала, что, если сделать снимок, их совсем не нужно было бы переставлять. Все стояли идеально, и все смотрели в одном направлении – на меня. Поэтому я мысленно «сфотографировала» всех, а это означало у меня: «хранить вечно».

Мое самолюбие было на страже, и не позволило изобразить ни одну из сценок, которые чередой повторялись в сериалах с преображения «красотки»: я не оступилась на высоких каблуках, не одергивала блузку, и не теребила нервно пряди волос. Мне казалось, что я уверенно прошла к этой живописной группе и так же уверенно произнесла дежурное «здравствуйте».

– Добрый вечер, Евдокия Матвеевна, – Власов с каким-то странным прищуром посмотрел на меня.

– Здравствуйте, – кроме Власова мне ответила только старуха, которая смотрелась на фоне немыслимой роскоши как… смерть.

Ей было лет сто или немного больше, и жизнь сделала с ней все, на что бывает способна долгая и жестокая жизнь. Почти лысая голова была покрыта легким пухом короткой стрижки, скрюченные руки спокойно висели вдоль длинного и очень худого тела… Если бы не ее красивый кашемировый костюм, она была бы без всякого грима готова к съемкам сказки про Бабу-Ягу. Да, нужно только сменить одежду.

– Мама, это Евдокия Матвеевна.

Эта мумия – его мать?

– Познакомьтесь, Евдокия Матвеевна, это моя мама, фрау Эльке, – в голосе Власова было столько гордости и одновременно столько нежности, что я невольно позавидовала этой старухе. Обо мне с такими интонациями никто еще не говорил, да и вряд ли когда-нибудь скажет.

Впрочем, мой профессионализм сразу же включился в работу и стал вычислять, сколько же тогда лет самому Власову, если его мама – замшелая старушка. Нет, никакая арифметика не могла сделать эту женщину матерью совсем еще нестарого Юрия Сергеевича.

Между тем пора было обратить внимание и на другую публику. Кто же из двух роскошных дам, стоявших вполоборота ко мне и старавшихся, по-видимому, продемонстрировать свою недосягаемость, жена всемогущего Власова? Они обе были красивы той стандартной выхолощенной красотой, которая ежечасно мелькает на экранах в каждой второй программе. Их невозможно было не заметить и невозможно было запомнить. Если бы они были куклами и продавались в магазинах, то я так и не смогла бы выбрать из них какую-нибудь особенную, запоминающуюся и тронувшую сердце. Наверное, после раздражающей яркости этого сонма красавиц я отошла бы к теплым и добродушным «лялькам» – разным, не всегда красивым, но удивительно симпатичным. Вот так и с живыми людьми – красота редко греет. И сейчас эти две дамы у меня не вызвали ни малейшей симпатии. И не из ревности, нет, я никогда не ревновала ни к красоте, ни к уму или обаянию. Я всегда считала, что мир не может быть прекрасен сам по себе, его должны согревать и украшать люди. Эти две сосульки жизнь Власова не грели, а только украшали. Мне кажется, это понимала не только я. Но об этом позже. Единственное, что я отметила: слово «жена» так и не было произнесено.

Я слегка улыбнулась высокомерным красоткам и повернулась к двум мужчинам, с интересом наблюдавшим мое вступление в эту навязанную игру знакомства.

Единственный, кто сидел и так и не встал при моем приближении, был толстый мужик (слово «мужчина» как-то не пришло мне в голову) с огромными ручищами, в глубине которых прятался казавшийся крошечным стакан. Он один был одет в широкий трикотажный пуловер с коричневыми кожаными нашлепками на локтях, плечах и там, где обычно у людей ютятся карманы. Нашлепки не соответствовали своему предназначению, потому что ни одна из них не попала в цель. Слишком нестандартной была, так сказать, фигура владельца пуловера…. Лицо у толстяка как будто дремало, и только яркие шоколадные глаза сделали за хозяина все, что обычно делают губами и вообще выражением лица: они улыбнулись, поздоровались и даже, кажется, подмигнули мне, как единомышленнику. Ха-ха, это мы еще посмотрим. В мои единомышленники так вот запросто не попадешь. Глаза обиделись и прищурились, а лицо у хозяина так и не дрогнуло.

– Это Женька, Евгений Кириллович, мой друг. Не обращайте на него внимания, он ехидный. Правда, у него есть и хорошее качество – он молчун.

– Я заметила, – а мои глаза вдруг взяли и созорничали: они совсем слегка подмигнули ехидному Женьке.

– А вот этот господин – мой первый помощник: Григорий Ильич Красновский, мой адвокат и большой умница.

Красновский на меня посмотрел вскользь, только из вежливости. «Ну и ладно. Что он такое для меня, и что я – для него?», – пискнуло мое неусыпное самолюбие. Ох, доберусь я до него, допищится; так ведь и комплексы во мне развить можно….

– А это… просто Дарья и Надежда.

На «просто» дамы не обиделись. Ну, так пусть и остаются «просто дамами».

И все? Ну и ладно. Но где-то в самой глубине у меня булькнуло от удовольствия.

«Ты на кого губу раскатала, девушка?» – кто-то внутри меня привычно съехидничал. «Вот уж и нет, и ничего подобного, – я точно знала, что у меня никаких таких расчетов и в голове-то не было, – я здесь не за этим!». «Вот и занимайся тем, за чем тебя наняли!». Это «наняли» сразу охладило мою голову, и я окончательно пришла в себя, когда в столовую наконец вошла Марта Адольфовна и слегка кивнула матери хозяина.

– Хозяйка просить всех к столу, да, добро пожаловайт, – голос фрау Эльке со странным каким-то акцентом прогудел, как колокол. Все невольно вздрогнули. Все, кроме, разумеется, Евгения Кирилловича.

Во главе стола стоял довольно массивный стул с подлокотниками, и я была уверена, что там сядет сам Власов. Однако я ошиблась: он подвел к нему мать и усадил, а сам сел справа от нее, рядом. Напротив него неожиданно шустро уселся толстяк Женька. Стул под ним жалобно скрипнул, пухлые Женькины губы слегка скривились:

– Сломаю я твою мебель, Юрка, предупреждаю. Прикажи стул для меня человеческий сделать, да поширее и поширче, – все-таки улыбнулся он, – а то я табурет к тебе притащу. Помнишь, какие Михалыч делал?

– Помню….

– А ты, барышня, садись рядом со мной, не бойсь, не укушу. – К моему удивлению это предложение было сделано мне. А ведь пока еще никто из гостей не сел. – Да ты не смущайся, здесь все свои, каждый знает свое место.

Фраза была явно с «двойным дном», и это мне почему-то понравилось. Наверное, это во мне родилась классовая неприязнь. Правда, на слова «не смущайся» мое треклятое самолюбие хотело пискнуть, но я быстренько щелкнула его по носу. Я знала, что действительно выглядела смущенной. И стыдно сказать почему! Я просто была страшно голодна, и вид разнообразных закусок на овальных и круглых плоских блюдах опять заставил мой безжалостный желудок урчать.

– Садись, садись, все будут думать, что это мое ненасытное урчит, – подслушал мою проблему Женька.

А я вдруг рассмеялась. Я поняла, что он видит меня насквозь, этот толстяк с умнющими смешливыми глазами. И он – на моей стороне. По крайней мере – пока.

Уже потом, засыпая в непривычно широкой и мягкой кровати, я принялась анализировать поведение всех, кто присутствовал на ужине. Но ничего значительного не вспомнила. Ужин и правда прошел как-то обыденно и даже скучно. Один мой сосед позволял себе то и дело отпускать шуточки в адрес то одного, то другого гостя. Гораздо интереснее было вспоминать другое….

Власов сам подошел ко мне, когда я отошла к маленькому столику за чашкой кофе. Вся компания разбрелась на молчаливые группки, и только неугомонный Женька громко хохотал над какой-то шуткой, им же сочиненной для улыбчивого внимания хозяйки ужина. Хозяйкой дома я так и не смогла ее назвать. Даже про себя. Что-то в ней было инородное всему этому очень русскому дому-усадьбе. Что-то выдавало в ней принадлежность к какому-то другому кругу людей. Настолько другому, что даже я не могла разгадать – какому…. И ее возраст здесь был ни при чем.

– На молчуна ваш друг совсем не похож, – не удержалась я.

– Сам удивляюсь; вообще-то наш Женька – наблюдатель. Сидит обычно как добрый сыч в углу, наблюдает, потом съехидничает разок-другой, вот и все. А сегодня… не знаю, что с ним сегодня.

– «Добрый сыч»? Впервые слышу, чтобы сыча считали добродушным созданием.

– Да всяким он был, всяким. Жизнь у него была… всякая, – видно было, что хозяин больше не расположен обсуждать сегодняшнее поведение своего друга.

– Может, пройдем в мой кабинет и начнем работу? – в два глотка расправившись с кофе, неожиданно предложил Власов.

– А это удобно? – невольно посмотрела я в сторону «просто Дарьи и Надежды».

– Мне – удобно, – впервые непривычная жесткость прозвучала в его голосе.

– Зачем они тогда вам, если вы так…?

– А зачем елочные украшения или красивые шторы на окнах?

– Ну, скажите еще – комнатные собачки.

– И комнатные собачки, – даже не улыбнулся Власов, – они не против, поверьте. Еще вопросы есть?

Я прищурилась и внимательно посмотрела на него. Что-то в его лице сказало мне, что он действительно ответит сейчас на любой вопрос. Ну, почти на любой.

– А… ваша жена, где она? Я познакомлюсь с ней? Даже ваш разговорчивый друг только хмыкнул в ответ на этот вопрос.

– Ну и правильно сделал, – и это было все.

А я поставила первую «галочку» в своей памяти.

Когда мы выходили из столовой, чей-то взгляд как будто ожёг мне спину. Я хотела было оглянуться, но Власов небрежно сказал:

– Не обращайте внимания.

«Вот это интуиция! Будь внимательной и осторожной», – посоветовала я сама себе. «Вот-вот, а то расслабилась, эта самая… во дворянстве, – ехидничало мое внутреннее вреднючее «я», – давно ли на рынке стояла с обветренными руками». «Недавно, – согласилась я, – утром, но ведь могу я себе позволить немного расслабиться и отдохнуть!». «Не можешь, – был жесткий ответ, – отработаешь – тогда и отдохнешь!».

– И то правда, – согласилась я, не заметив, что разговорилась вслух.

– Что – правда? – удивленно остановился Власов.

– Никогда не стоит оглядываться, надо помнить сказки, оглянешься – окаменеешь, – не растерялась я, а про себя подумала, кто же это так жег своим взглядом наши спины? «Просто дамам» – это явно не по силам.

– И библию.

– Вы знаете библию?

– Знаю, но понимаю – не всё. Но про Лотта и его жену – знаю. Перечитывал не раз.

– И?

– И, однако, вы здесь.

Я только удивленно подняла брови, я действительно ничего не понимала.

– Я хочу оглянуться назад и записать, чтобы никогда не забыть уже.

– Оглянуться на свою жизнь? – наконец-то догадалась, а внутри себя ругнулась: надо же быть такой дурой, чтобы сразу не догадаться, что богатый дядька, нувориш русского производства задумал написать мемуары. А самому то ли некогда, то ли дара литературного нет. Хорошо хоть трезво оценил свои способности. А то бы книжные полки украсились еще одним «мэканьем и бэканьем» о том, как можно «честно» заработать начальный капитал. Если он думает, что я помогу написать ему сказку времен малиновых пиджаков, то он ошибается. Врать я не буду. Или буду писать правду или…. А потом я с грустью подсчитала, что аванс отработаю на своем рынке лет эдак за двадцать. Ну и что! Двадцать, так двадцать! Еще не совсем старуха буду….

– Не на свою. На жизнь совсем другого человека. Совсем другого. Но я не хочу его забывать, – разрушил мои умозаключения Власов, – начнем?

Я и не заметила, что мы уже находимся в его кабинете, и он подает мне толстый красивый блокнот и фантастический набор ручек.

– Мне не нужно повторять, почему именно на вас я остановил свой выбор?

– Не нужно. Но меня смущает…. Я могу переодеться?

– В этом нет нужды, потому что меня ваш наряд – не смущает. У меня для вас час времени.

Опять эти жесткие нотки. Ну и фиг с тобой, если ты не видишь во мне женщину, то и я не буду видеть в тебе мужчину. Давай, колись, толстосум, что там тебе спать спокойно не дает…. Но ни напускная грубость, ни несвойственный мне цинизм не помогли. Сердце мое колотилось от предчувствия проникновения в тайну. А тайны я любила больше всего в своей профессии. Невольный озноб заставил меня поежиться. Как будто мне предстояло набрать побольше воздуха и прыгнуть с обрыва, на дне которого ждали то ли пушистое облако, то ли вкопанные в землю колья. И сейчас я этого тоже не знала, была полна азарта, даже щеки зажглись давно забытым румянцем.

– Вы как хищница на охоте, – пристально оглядел меня Власов, – но вам идет.

И я опять зачем-то почувствовала себя женщиной. «Забудь, забудь, ты – журналист, и это все, что ему нужно от тебя», – твердила я себе, но понимала, что помаленьку-помаленьку мое сознание втекает в лабиринт отношений, которые мне до сих пор были неведомы. Я знала, что сказки про Золушку – не для меня. На то они и сказки. И что мое самолюбие никогда не смирится с судьбой «просто Дарьи и Надежды». Представляете – «Просто Дуня»! Ужас!

Внезапно я поняла, что Власов уже давно стоит ко мне спиной, и взгляд его, скорее всего, направлен в никуда. Потому что перед ним было окно, выходящее в зимний сад. И там была темень. Такая густая и черная, что казалась краем вселенной, где не было даже звезд.

– Егор. Его действительно звали Егор. Поверьте, я не придумал это имя. Говорю это для того, чтобы вы знали – история Егора не придумана. Итак, он помнил себя с такого возраста, когда большинство детей еще не осознают себя. Помнил мать, отца и еще собаку. Она казалась ему большой. И все казалось большим, ведь он сам был еще так мал. И еще он помнил счастье беззаботности.

Меня поразила обдуманность каждой фразы Власова. Видимо, все, что он говорил сейчас, Юрий Сергеевич давно вынашивал в своем сознании, вспоминал, раскладывал по полочкам, редактировал. И сейчас можно было записывать каждое его слово, каждое предложение, и ничего не менять в них. Его рассказ был так безупречен по стилю, что потом, когда я «набивала» его, мне приходилось всего лишь пользоваться своей памятью. А она у меня работала, как хороший диктофон.

Итак, работа началась. И сначала она больше походила на работу обыкновенной стенографистки былых времен. У меня даже мелькнула мысль, не предложить ли Власову диктовать мне в моей комнате, это сократило бы время работы. Но потом я поняла, что это сократило бы время моей работы, а для него это было бы совсем другим занятием. Ведь он – не работал, он – делился со мной. Именно со мной, это я поняла гораздо позже, когда стала анализировать его поведение. Когда он рассказывал о Егоре, он то и дело останавливался, смотрел мне в глаза, как будто ища сочувствия, а иногда, наоборот, отворачивался и опять смотрел в непроглядную темень. Что он видел там, о чем не хотел забыть…? Ведь детство у человека, про которого был его рассказ, было нормальным детством обычного мальчика советских времен. Всем бы такое!

Глава 2

Егор, как и всякий любимый родителями ребенок, не сознавал своего счастья. Естественные в своей нежности отношения любящих друг друга супругов, здоровый красивый мальчик, родившийся, когда родителям было уже далеко за тридцать, обеспеченный быт – добротный, без излишеств – что еще нужно, чтобы ощущать себя счастливым мальчишкой? Немного позже Егор понял, что нужно еще быть уверенным в своем будущем, но тогда и будущее казалось ему таким же непременно счастливым, потому что он верил – рядом всегда будут родители.

Отец много работал, домой приезжал за полночь, но Егорка непременно просыпался, чтобы вместе с благословенным поцелуем вдохнуть щипучий запах табака и усталости.

Самыми счастливыми ему запомнились дни отпуска отца. Он каждый год упорно увозил семью в далекую Зиньковку, по непостижимым причинам предпочитая всем южным морским санаториям и подмосковным дачам эту глухую деревушку. Брянщина в те годы была благословенным краем, который не знал еще варварской вырубки сосновых боров, и когда еще не случилось несчастья с Чернобылем. Там у отца был дом, то ли купленный по случаю, то ли снятый внаем, Егорка по юности лет этим вопросом не интересовался.

С утра, стараясь не разбудить мать, они выбирались через окно мансарды на балкон, потом по крутой наружной лестнице спускались во двор, и вот он – простор. Десять минут ходу, и маленькая река открывалась их взору. Она действительно была маленькая, но ее сильное течение и буруны показывали, что и с ней шутки могут быть плохи. Особенно в одном месте, под самым крутым обрывом, там стремительная воронка ни на миг не останавливала своего вращения, как будто зазывая нырнуть в нее, покружиться и… утонуть. Каждый раз, проходя над обрывом и этим страшным водоворотом, Егорка поеживался и невольно хватался за отцовскую руку. Он плохо еще плавал и боялся водного течения. И все-таки они с отцом были счастливы и рекой, и мелкими пескарями, щедро ловившимися на их нехитрые снасти.

Несчастье случилось, как случаются все несчастья – неожиданно. Хотя один знак судьбы Егор получил. И когда он повзрослел, он понял, что и у отца было предчувствие беды.

Это случилось в первые дни очередного отпуска. Май был холодным, как никогда. И, собираясь на утреннюю рыбалку, Егорка с отцом надели старые посеревшие от времени телогрейки.

– Мы с тобой как зеки, – смеялся отец, глядя на бритую на лето голову сына.

– Кто это? – удивился Егор.

– Люди, – просто сказал отец, – просто люди без свободы.

– Если без свободы – это не люди! Я никогда не буду без свободы! – твердо пообещал себе и отцу Егор.

Отец почему-то замолчал, и до самого берега не сказал ни слова. Он как будто был где-то далеко, и Егорке в его мыслях не было места. А Егорке вдруг расхотелось в это утро идти на реку. Вот не захотелось – и все тут. Но отец не останавливался, все шел и шел, крепко держа Егорку за руку.

В тот день они, как всегда, сели рядом на мостках, затихли и долго следили за зыбкой тенью от прибрежных кустов, от косматых ивовых веток, скользивших по стремительной воде. Речушка этой весной была особенно серьезной – на небольших перекатах громыхала камнями, потом с шумом обрушивалась в небольшую заводь с неожиданным водоворотом в центре. Этого водоворота боялись все в деревне, а он с периодичностью и равнодушием маньяка каждые пять-шесть лет уносил на дно реки очередную жертву и отдавал ее только далеко внизу по течению, раздутую и выбеленную до неузнаваемости.