VIP PR

– Скорый поезд «Москва-Пенза» прибывает на второй путь, – красивым голосом сообщили из динамиков и повторили эту фразу еще раз.

От предвкушения предстоящей встречи с московским правозащитником Шмюльц аж заулыбался и защурился как сытый кот, усы свои еще дома он постарался расчесать кончиками вверх. Его сердце затрепетало словно у влюбленного студента, горячая кровушка омыла мозги и он уже прямо сейчас готов был отправиться хоть бегом в Москву и покорять ее! Покорять! О да! Это шанс стать прославленным и ни в коем случае нельзя его упустить!

Майя Козочка появилась совсем ни с той стороны откуда ее ждал Шмюльц. Он думал, что она придет со стороны автобусных остановок, а она пришла от парковочных мест. А ему и в голову не пришло, что она может приехать на собственной машине. Она выглядела очень привлекательно. Маленькая, бойкая, с туго затянутыми на макушке длинным «конским хвостом». Белозубо улыбаясь, она радостно поприветствовала Шмюльца, от чего тот просто растаял и немного растерялся.

– Пойдемте скорее! – поторопила она. – Наш состав уже прибывает на платформу. – Звонко цокая высокими каблучками Козочка заторопилась к перрону. Шмюльц шел за ней, все время отставая от нее на полшага. Они не пошли в подземный переход, ведущий на второй и все последующие пути. Козочка сказала, что старается не спускаться в этот кошмарный переход, она не переносит замкнутые пространства. Она решила идти прямо через пути, так многие делали.

Козочка и Шмюльц пошли в левую половину привокзальной площадки, где можно было перейти пути. В этом месте стояли два автофургона с решетчатыми окнами. Рядом ожидали несколько автоматчиков и три военных с беспокойными немецкими овчарками. Значит, ожидался состав со спецконтингентом, с уголовниками, возможно этот вагон был прицеплен как раз к электропоезду «Москва-Пенза», в котором ехал Николай Михайлов. Ни Шмюльц ни Козочка собак не боялись и пошли прямо мимо них.

– Вы очень хороши, – Шмюльц решил сделать журналистке комплимент. – Симпатичная маечка.

– Да, – улыбнулась Козочка. – Я симпатичная, к чему лишняя скромность…

Шмюльц тоже улыбнулся и хотел сказать, что имел в виду не ее имя, а ее белую майку со стильной надписью на иностранном языке. Но он не успел этого сделать, потому что дернулся от испуга, когда на него зарычала одна из собак. Он как раз поравнялся с автоматчиками. Шмюльц застыл и его сердце ёкнуло. Он уставился на собаку и хотел было шагнуть дальше, но тут два других пса встрепенулись и тоже зарычали на него. Да так зарычали, что автоматчики не могли не обратить на это внимание.

Козочка прошла вперед, не заметив, что ее сопровождающий отстал, а Шмюльц торчал на одном месте и боялся сделать шаг. Когда же он попытался догнать журналистку все три собаки вдруг яростно залаяли и бросились за ним. Военные натянули поводки, но сдерживать собак им было трудно.

«Что происходит? – Шмюльц перепугался до смерти и мысленно заметался во все стороны. Никогда прежде на него не лаяли собаки, да еще так странно и яростно. – Что еще за фигня!»

Обернувшись назад, журналистка застыла в недоуменном ожидании, пропитанном сильной обеспокоенностью. Собачий лай встревожил и ее, заставив опасливо замереть на месте, в нескольких метрах от перепуганного мужчины. А бедный Петр Степанович не знал как себя вести. Псы лаяли на него что было сил, захлебываясь слюной и натягивая поводки в струну, военные не без труда сдерживали звериный порыв. Животные были без намордников и это еще больше пугало Шмюльца. Военные прикрикивали на своих псов, прохожие вокруг округляли глаза, бледнели и обходили это место от греха подальше по максимально большой дуге. Шмюльц оказался в ступоре. Стоило ему сделать шаг и собаки срывались на него, неистово лая и испепеляя его волчьими глазами как подлинного врага государства.

Ни на кого не лаяли, а на Петра Степановича Шмюльца лаяли!

– Эй, мужчина! – окликнул его один из военных. – Постойте! Остановитесь! – Что за странный приказ! Шмюльц и так торчал на месте как вкопанный. Военный отделился от группы и стал приближаться к Шмюльцу. – Предъявите, пожалуйста, ваши документы.

Шмюльц взволнованно показал ему паспорт. Военный с капитанскими погонами изучил его, и, не найдя ничего подозрительного, спросил, нет ли у Шмюльца запрещенных предметов, наркотических веществ или взрывчатки. У Шмюльца ничего подобного не было, но, почему-то от этого вопроса он совсем разволновался и смог только чуть-чуть покачать головой. Его лицо стало белым как мел, губы слегка задрожали. Капитан, хмуря брови, вернул паспорт, но приказал Шмюльцу проследовать за ним. Петр Степанович с дрожью в голосе стал говорить, что у него поезд, и что он не может, и что его ждут, и что у него нет времени, и что он торопиться. А овчарки, тем временем исходились лаем, и автоматчики уже держали оружие наготове. Осталось только снять с предохранителя и направить на Петра Степановича.

И в какой-то момент Шмюльцу показалось, что один из псов вырвался и бросился прямо на него. Он вскрикнул, оторвался от сопровождающего его капитана и побежал. Вот тут автоматчики взяли его на прицел. Собаки неистовствовали и лаяли с такой силой, что у неподалеку припаркованного автомобиля сработала сигнализация. Шмюльц бежал сам не зная куда, оставив позади и Майю Козочку и капитана, и прибывший поезд «Москва-Пенза», везущий в себе долгожданного Николая Михайлова. Он бежал вдоль перрона и чуть ли не рыдал от страха.

Ему что-то стали кричать, но из-за собачьего лая, он ничего не разобрал, к тому же он убежал уже достаточно далеко.

Собак спустили…

Когда Шмюльц услышал прямо за спиной кошмарный лай и рычание, он обмочился, но бега не остановил. Наоборот, притопил еще! Но разве он мог сравниться с псами? Первая овчарка вцепилась ему в ногу. Он упал, разбив себе в кровь руки и колени. Его икра будто попала в медвежий капкан и он завопил не своим голосом. Вторая вгрызлась ему в плечо, но не так сильно, как он ожидал. Она уцепилась только в джинсовую куртку. Третья не нападала, но захлебывалась в лае,

Псы принялись катать Шмюльца по асфальту и рвать его. Он орал от боли и пытался брыкаться. Даже ударил одну из собак ногой в лоб. Но та только сильнее сжала челюсти, из ее пасти текла кровь, слюна и даже какая-то желтоватая пена. Глаза сверкали дикими огнями. Петр Степанович Шмюльц от отчаяния и боли вцепился пальцами в морду второй собаки. Та отчаянно взвизгнула и ослабила хватку, из ее глазных впадин брызнула кровь и нечто похожее на яичный белок. Тогда к ней на выручку бросился третий пес. Он вгрызся Шмюльцу в бок. Петр Степанович стал неистово дергаться и выкручиваться всем телом. Его одежда рвалась в клочья, неописуемая боль пронзала его, кровь орошала старый асфальт на перроне. Перед лицом дергалась ослепшая окровавленная псиная морда. Безглазый пес терзал куртку Шмюльца, стараясь достать до тела.

В какой-то момент Шмюльц упал с перрона на железнодорожные пути. Собаки не отцеплялись от него. Отчаяние затмило его сознание, страх и боль ослепили его. Он брыкался и орал что было силы, понимая, что бесконечно это продолжаться не может и он вот-вот подохнет, как кролик. Сил сопротивляться у него уже почти не осталось. Псы, бешено рыча, драли его одежду и тело. Что-то попало ему в ладонь и он судорожно сжал это. Несколько камушков щебенки. Понимая, что больше он ничего сделать не может, он нашел момент, размахнулся и ударил зажатыми камушками одного из псов по лбу. Пес дернулся. Шмюльц ударил еще раз. Пес отпустил его ногу, но тут же вгрызся в рукав. Тогда Шмюльц посильнее зажал щебенку и с размаху ударил пса по зубам. Его руку прожгла вспышка боли, но пес с визгом отлетел, брызгая кровавой слюной и давясь собственными клыками.

Шмюльц почувствовал прилив надежды. Четвертый удар пришелся в зубы другому псу. Щебенка высыпалась из его ладони, но зато он смог встать на ноги. А на перроне уже собрались многочисленные зрители из числа прохожих, а кроме того военные и полицейские. Все что-то кричали и махали руками, но помочь никто не решался. Военные тоже не понимали в кого стрелять – в Шмюльца, или в своих же псов. Петр Степанович сплюнул и поднял с пола кусок кирпича. Одну из собак он забил до смерти, разбив ей голову. Второй, которой до этого выдавил глаза, тоже досталось по морде и бокам. Но она, изловчившись, укусила его за руку и он невольно выпустил кирпич. Изодранная в клочья джинсовая куртка висела на нем лоскутами, а третий пес продолжал драть ее. Он драл не Шмюльца, а именно его ветровку. Петр сорвал ее и бросил в сторону, пес сладострастно стал ее разрывать, трясясь всем телом и яростно рыча.

Слепого пса пристрелили военные.

Шмюльц упал на рельсы, тяжело дыша и корчась от боли. Один пес валялся рядом с разбитой мордой, второй, ослепший, конвульсировал с простреленным боком.

Третий в стороне неистово рвал на куски джинсовую ветровку.

– Скорый поезд «Москва-Пенза» прибыл на второй путь. Повторяю – скорый поезд «Москва-Пенза» прибыл на второй путь!

– Вот тебе и выпендрился… – процедил сквозь зубы Петр Степанович.

Пенза

Петр Шмюльц валялся на продавленной больничной койке и откровенно маялся, ежедневно с надеждой в глазах спрашивая у главврача не выпишут ли его сегодня и довольно потягивался когда главврач оставлял его еще на один очередной денек. Мужчина валялся в палате третий день, он пропустил аванс на работе и шашлык на берегу Суры с приехавшими из Ульяновской области родственниками жены. Зато начал что-то читать, какую-то книгу. Но как всегда не мог запомнить сюжет более чем на несколько стрниц.

Больничная маята Шмюльцу начала нравиться, ему вообще нравилось бездельничать и толстеть на казенных харчах. В палате, где кроме него лежали еще девять человек постоянно был включен телевизор. Первые дни он лежал весь перевязанный и напоминал мумию. Ему наложили множество швов по всему телу, больше всего на руках, ногах и боках. К счастью лицо было не так сильно истерзано и хирург пообещал, что следов на его морде остаться не должно. Через пару дней половина бинтов ему сняли, но ему еще приходилось носить широкий пластырь под глазом. Это его сильно раздражало.

Каждый день к нему приходили родственники, коллеги по цеху и друзья. Приносили апельсины, колбасу и водку. Водку он не хотел, апельсины ему надоели, а колбасы было столько, что он физически не мог ее съесть всю. Тем более что в больнице его кормили вполне нормально и чувства голода он не испытывал.

Приходил и Эльмир Зекоев, и Гоша Лаймонайнен, и Санек Дачников, говорили, что Игорь Плотников исходит пеной от того, что в цеху не хватает наладчика. Шмюльц рассмеялся и послал Плотникова подальше. Он сказал, что имеет полное право на больничный, выходить раньше времени на работу он даже и не помышляет, а после выписки будет сидеть дома столько сколько посоветует врач. Правда в глубине души он хотел выйти на работу как можно раньше, потому что его сменщики – Ригин и Гусеницин работали за него, да и больничный ему никто не оплатит. А деньги Петру Степановичу были нужны, он любил их наличие.

На второй день пребывания Шмюльца в стационаре к нему пришел и сел на табуреточку оперуполномоченный отдела по обороту наркотиков старший лейтенант по фамилии Тихорецкий. Крепкий короткостриженный мужчина с лицом бритого неандертальца. Старшей лейтенант Тихорецкий широко улыбался, демонстрируя маленькие крепкие зубы, выступающие ровным заборчиком из широких десен. Вот что рассказал старший лейтенант Тихорецкий: в час, когда произошло то событие на вокзале, ожидался спецвагон с этапированными заключенными из Тамбова. Собаки были охранные, но они были надрессированы и на обнаружения наркотических веществ. Они почуяли у Шмюльца наркотики и потому так отреагировали. От этой фразы Шмюльц остолбенел и открыл рот. Петр Степанович стал клясться и божиться, что никогда в жизни не связывался с наркотиками и это была святая правда. Но старший лейтенант Тихорецкий сказал, что пока Шмюльцу накладывали швы в его квартире проводился тщательный обыск и нашли следы героина. Следы героина были на барабане стиральной машины. Кроме того, следы героина нашли в волокнах материи его джинсовой ветровки, именно это почуяли псы. Собаки были выдрессированы так, что их задачей было не загрызть человека, а вцепится в одежду. Шмюльц вырывался, псы безумели от злости. Это привело к тому, что случилось. Старлей сказал, что все сводиться к тому абсурдному заключению, что Петр Степанович Шмюльц выстирал ветровку не со стиральным порошком, а с отборным афганским героином (говоря это старший лейтенант Тихорецкий едва сдерживал гомерический хохот). Тогда Шмюльц немедленно настучал на незванного гостя из солнечного Афганистана – Джафида. В тот же день оперуполномоченный принес несколько фотороботов и Шмюльц на одном из них узнал заросшую черной щетиной морду афганца. Тихорецкий кивнул впервые убрал зубки за теперь уже неулыбающимися губами кивнул.

– Ваша дочь хорошо знает этого человека? – спросил он у Петра Степановича.

– Думаю нет, но разрешаю вам самим с ней побеседовать.

– Конечно следователи это уже сделали. Мы уже все проверили, она с ним практически не общалась, может один раз они где-то посидели и все. Больше она его не видела и призналась, что и не хочет видеть. Знакомство с этим человеком было ее ошибкой, о которой она жалеет, – сказал старлей Тихорецкий.

– Она не пользовалась его услугами? – спросил Шмюльц.

– Что вы имеете в виду?

– Насчет героина.

– Тест на наличие следов наркотиков показал их отсутствие. У нее э… другая зависимость. Скажите, вы разговаривали со своей дочерью по поводу пристрастия к спиртному? Видите-ли…

– Разговаривал и много раз, – ответил Шмюльц. – Она спала с ним? С тем авганцем?

– А как мы должны это проверить? – спросил Тихорецкий.

– Не знаю. Может она сама призналась вам в этом? – почесал затылок Шмюльц. – А вообще-то, не говорите. Я не хочу этого знать. Лучше скажите, вы его поймали.

– Он объявлен в розыск. А что касается того, была ли у Алены интимная связь с гражданином Афганистана Джафидом… – старлей произнес фамилию иностранца, но она оказалась такой сложной в произношении, что Шмюльц даже и не постарался ее запомнить, – то со слов вашей дочери, близости между ними не было. Видимо, они просто вместе напились, – Тихорецкий вновь обнажил зубчатые десны в широкой улыбке. – Однако теперь только Аллах знает нарушал-ли афганец запрет из Корана на употребление спиртного.

Приходила также и Майя Козочка. Вот ее появление Шмюльц совсем и не ожидал и даже оторопел от внезапной радости. Она принесла ему хорошую весть. Козочка сказала перебинтованному Шмюльцу что московский правозащитник Николай Михайлов видел все из окна прибывшего поезда. У Михайлова не было времени придти к Шмюльцу в больницу, тем более что они были не знакомы, но он следит за его самочувствием и желает ему скорейшего выздоровления. Кроме того Козочка передала, что Михайлов зовет Шмюльца в Москву. Московский депутат и правозащитник хочет пригласить его на передачу «Оксюморон».

Петр Шмюльц не поверил своим ушам, но без раздумий согласился. Они с Козочкой договорились, что журналистка созвониться с Михайловым когда Шмюльц поправиться и сможет принимать участие в съемках. Козочка ушла, а Шмюльц всю ночь проворочался на своей кушетке. Причиной его бессонницы был не оглушительный храп его соседей по койкам, а сладкие грезы предстоящих съемках.

Пенза

К концу мая, когда Пензу наводнили моря ярких оранжевых одуванчиков, Шмюльца выписали из стационара и первым делом, когда он приехал домой и обнаружил извечную пустоту, он отправился к любовнице. Она его и накормит и приголубит. Подровняв усы, он струящейся походочкой довольного жизнью молодца вышел под ослепляющие солнечные лучи послеполуденного дня. У него было прекрасное настроение сытого бездельника, намеревающегося с пользой и удовольствием потратить предстоящие свободные часы. Да тут ещё и его сосед куда-то отъезжал на своем «Паджеро» и предложил подбросить. Петр Степанович сел к Переходову, но куда и зачем направляется говорить не стал. Сворачивая «Паджеро» в сторону Пензенской кондитерской фабрики Переходов жаловался, что ему приходиться экономить на колбасе и покупать не за весемьсот тридцать рублей, как он привык, а только за пятьсот пятьдесят шесть за килограмм. К тому же на его новом «Митсубиси Паджеро» уже стучит непонятная Шмюльцу колодка. Шмюльц, редко бравший колбасу дороже чем за двести рублей понять своего соседа ну ни как не мог.

Когда Переходов свернул набережную Суры и лихо помчался вдоль искрящейся на солнышке реки Петр Степанович ответил на звонок Майи Козочки и та сообщила ему, что съемки с его участием будут записываться третьего июня.

Третье июня!

Шмюльц так возбудился, что затупил и забыл спросить за чей счет будет дорога и проживание в гостинице. Ну если бы это было за счет Шмюльца, Козочка сразу бы предупредила об этом, а раз она тоже промолчала, значит этот вопрос не должен тревожить Петра Степановича. Она сказала, что все детали обговорит чуть позже, когда у нее будет свободное время, потому что именно сейчас она занята – она готовится к радиоэфиру.

– Аркаш, а какое сегодня число? – спросил Шмюльц у Переходова, когда их «Паджеро» свернул на улицу Чехова.

– Завтра день рождения моего тестя! – гордо объявил сосед, поднажав на педаль газа. – А сегодня двадцать шестое.

– Двадцать шестое мая? То-есть… через восемь дней …

– Что через восемь дней? – спросил заинтересовавшийся Переходов и на секунду оторвался от дороги, посмотрев на Петра Степановича.

Шмюльц мечтательно воззрился на мелькающие пензенский пейзаж и сидел так несколько секунд с детской улыбочкой на устах. В голове у него играли позывные ежевечерней программы «Оксюморон» и высокий ведущий Борис Скшатусский представлял его на всю страну. Да почему на страну? На весь мир!!! Первый канал вещает всюду!

– Эй, Петро, – еще раз спросил Переходов. – Что будет через восемь дней?

– А? – очнулся Шмюльц и тут же гордо задрал нос. – Съемки у меня.

– Какие съемки?

– В Москве. На передачу поеду, – как бы невзначай сказал Шмюльц с такой интонацией, что для полного эффекта ему осталось только лениво зевнуть.

– На какую передачу? – удивился Переходов.

– Да так… Ерунда, – Шмюльц не сдержался и все-таки зевнул. Зевнул театрально, раскрыв пасть как бегемот и даже издав протяжную ноту «ре» в третьей октаве. – Позвали меня, что-ж поделать. Надо приехать, а то Бориска расстроится, он меня, видишь-ли, очень ждет на своей передаче. Знаешь, что ль Бориску-то? Ну этого… все время забываю его фамилию… Мы же с ним отродясь друг с другом не фамильничали. А его – Бориска-сосиска, он меня – Петруня.

– А че за Бориска-то?

– Ну как же? Скшатусский Борис! На программу меня позвал по старой дружбе. «Оксюморон». Дурацкая передача, ее каждый вечер по Первому каналу показывают. Обо мне решил целый выпуск снять, а мне, знаешь ли, чего-то недосуг. Не охота в Москву эту переться. Ну так что поделаешь, не удобно отказывать, но редакция мне и дорогу и проживание в пятизвездочном отеле отплатит. И машину с шофером предлагает. «Линкольн» последней модели! Ну как тут откажешь?

– Да че ты гонишь, Петро! – Аркадий Переходов дружелюбно подтолкнул его в плечо. – Передачу о тебе? С какого это праздника?

– Че, не веришь? Дело твое… Сидишь тут в своих магазинах, тряпками торгуешь и даже не знаешь, что в одном подъезде с тобой настоящий герой живет!

– Это ты что-ль герой? Ну-ну, герой! – «Паджеро» плавно как корабль остановился перед пешеходным переходом. – И какой же ты подвиг совершил? Мир спас от катастрофы? Астероид поймал?

Аавтомобиль плавно тронулся с места и быстро взял скорость. Сидящий на пассажирском сидении Шмюльц по-детски оскорбился на какое-то поверхностное отношение соседа к самому Петру, к его поступкам. Петру Степановичу не хватало ожидаемого уважения и ему не нравилось, что его сосед относится к нему и его словам как-то несерьёзно. Что он о себе возомнил, этот Аркадий Переходов? Что, если он подвозит товарища, то может разговаривать с ним как с человеком, находящемуся на классовой лестнице на ступень ниже?

– Ты, что-же, Аркаш, считаешь меня треплом? Я, вообще-то, в какой-то степени герой. А вот ты что сделал, чтобы о тебе передачу снимали? А?

Переходов рассмеялся. Не злобно, нет… Как старший брат посмеивается над младшим, который немного отстаёт по какому-то показателю.

Шмюльц с несколько испорченным настроением вылез из автомобиля в районе улицы Дружбы, хотя ему надо было на улицу Чапаева и пока топал несколько кварталов под послеполуденным зноем мысленно потирал ладошки.

– Ну держись, Аркашка, ты ещё меня узнаешь!

Москва

Через восемь дней он был в столице. Сперва он был в пензенском аэропорте, потом впервые в жизни в самолете, потом в одном из московских аэропортов, потом на заднем сидении помытого «Форда Фиеста», потом в какой-то гостиничке с полосатыми обоями (из окна гостинички с высоты третьего этажа был виден фирменный салон-маназин велосипедов, самокатов, и прочих средств передвижения, включая моноколесо), потом опять в «Форде Фиеста», но с другим водителем, потом он попросил другого водителя остановить у продуктового магазина «на пять минуточек», потом его рука будто сама собой достала с полки плоскую бутылочку недорогого коньяка, потом его ноги трусцой отвели тело за угол продуктового магазина под сень разросшейся ивы, а эта же рука отвинчивала крышку, потом губы Шмюльца будто бы совсем не сопротивляясь, приложились к узкому горлышку, а горло сделало несколько судорожных глотков, потом, поморщившись, мужчина запил абрикосовым йогуртом, спрятал полбутылочки во внутренний карман ветровки и вернулся в «Форд Фиеста», потом в фойе «Останкино» какой-то бородатый мужчина в винтажных очках вел его за руку по коридорам, потом его усадили в помещении с вращающимися стульями и с зеркалами, освещенными по периметру круглыми лампочками и явно выраженная представительница ЛГБТ сообщества пудрила его круглые как попа трехлетнего ребенка щеки приятным на ощупь пушистым веничком.

Ну вот и настал звездный час Петра Степановича Шмюльца. А вернее – его пятнадцать минут. Тема передачи называлась «Папарацци. Нужно ли это легализовать?» Когда «бородатые винтажные очки» сказал Шмюльцу, что тема будет именно такой, он захлопал ресницами и растерянно покраснел ушами. На протяжении двух недель Шмюльц отчего-то пребывал в незыблемой уверенности, что передача будет полностью посвящена лично ему. Мол: «Петр Шмюльц – герой нашего времени» или «Вот он – настоящий человек!» Кроме того «бородатые вентажные очки», отвечая на какой-то шмюльцевский вопрос, сказал что это вовсе и не прямой эфир, как думал Петр Степанович.

– Это будет запись, – объяснил он. – В сетку вещания программа выйдет в субботу.

Сегодня была не суббота и даже не пятница. Сегодня был вторник. Шмюльц дважды похлопал глазами.

Когда до эфира оставалось десять минут, Петр Шмюльц, прихватив ветровку поинтересовался у лесбиянки расположением туалетной комнаты. Вернулся он более пружинистой походкой, с более покрасневшими ушами и менее осознанным взглядом. После его ухода из уборной в урне первой кабинки осталась плоская пустая бутылочка из-под бюджетного коньяка, а от самого Шмюльца заметно попахивало как будто сбродившими абрикосами.

А вот дальнейшие события он помнил плохо и не очень ясно воспринимал происходящее. Волнение, коньяк и жаркий свет софит сделали свое дело и Шмюльц всю съемку находился в каком-то полусне. В каком-то полубреду. Знаете, когда жених на собственной свадьбе перебрал с водочкой, а ему еще танцевать с невестой и он старается, но головка-то уже кружиться и с этим ничего не попишешь. И уже реальность путается с мечтами, а настоящие события с вымышленными.

Его позвали в студию, когда там уже сидели трое гостей. О чем велась беседа Шмюльц не слышал и не знал. В голове все перепуталось, хмель не давал сосредоточиться на теме, хотя внешне это было практически не заметно.

Он сел в удобное кресло и ему сразу стало жарковато, уши запылали. На него устремились взоры всех зрителей в студии, да и всех телезрителей. Он постарался собраться и изобразил на лице серьезность.

В студии уже сидел Николай Михайлов. Это был необъятный по массе мужчина в хороших очках, он сидел прямо и подтянуто, однако второй подбородок закрывал узел галстука. Он неоднократно принимал участие в разный передачах и умел правильно сидеть, правильно говорить, и правильно держаться перед камерой. Михайлов был профессиональным участником подобных программ, он совершенно не волновался, будто сидел на этом диване ежедневно.

Кроме депутата в студии сидела женщина, очень грациозная и подтянутая. Она была красива, Шмюльц не мог этого не признать. Одета она была блестяще, так одеваются женщины, у которых есть время, деньги и вкус. Светло-русые волосы, чуть завитые на концах, ниспадали на спину, а профессиональный макияж только подчеркивал природную красоту женщины. Глаза ее были чуть прикрыты и смотрели на гостей студии с некоторой надменностью.