Мечта длиною в лето

– Подорожник-то послюни да приложи, – тягуче прозвучал старческий голос.

Бабка так притаилась между кустами, что Федька её сразу не заметил. Похоже, до пенсии старушка служила в спецназе и хорошо овладела маскировкой, потому что ее зелёная юбка, зелёная кофта и зелёный платок почти сливались с пышной зеленью орешника, под который была вынесена зелёная скамейка.

– Спасибо.

Щедро послюненный листок подорожника приятно охладил края царапины, и бабка удовлетворённо кивнула головой, попеняв:

– Ничего-то вы, городские, не знаете. Даже такой малости, к которой любой деревенский пацан сызмальства приучен.

Может быть, в молодости крепкая, рослая старуха и отличалась красотой, но сейчас её лицо казалось больше похожим на заготовку из куска цемента: серое, квадратное, грубое.

Припомнив характеристики на жительниц деревни, Федька сделал вывод, что перед ним баба Галя по прозвищу Бирючиха.

Произнеся в уме неласковое старухино прозвище, Федька почувствовал в ней родственную душу. Он прекрасно понимал, каково это – знать свою обидную кличку.

Что Хомяк, что Бирючиха – хрен редьки не слаще.

Сочувственно взглянув в бесцветные глаза Бирючихи, Фёдор нерешительно шагнул назад, думая, что надо бы сказать старухе что-нибудь доброе, такое, чтоб у неё целый день было хорошее настроение.

Но, наверное, Федькин язык не был приучен к ласковым словам, потому что говорить отказывался. Бирючиха тоже молчала, только тяжело сопела, иногда вытирая зелёным платком пот со лба, изрезанного глубокими морщинами.

«Может, спеть?» – блеснула вдруг в Федькином мозгу странная идея, и он тихонько, будто бы про себя, завёл песню из фильма «Весна на Заречной улице», которую взрослые всегда затягивали за праздничным столом. «Когда весна придёт, не знаю…»

Сначала он пел полушёпотом, стесняясь звука своего голоса, но мелодия лилась так светло и легко, что мальчик забылся и запел в полный голос.

Оказалось, что петь в деревне – это совсем не то, что на уроке пения, когда на тебя с иронией смотрят одноклассники, а красавица Ирка осуждающе шипит:

– Ты бы помолчал, Хомяк, а то другим мешаешь.

Петь в деревне для одинокой старушки, нахохлившейся на скамейке под кустом, – это всё равно что поливать любимый кактус на подоконнике, глядя, как он жадно впитывает воду и начинает сверкать длинными жёлтыми иголками, собираясь зацвести.

…На свете много улиц славных,Но не сменяю адрес я.В моей судьбе ты стала главной,Родная улица моя! —

с чувством допел Федька последние слова, перевёл глаза на Бирючиху и увидел, что она сидит не шелохнувшись в той же позе, а по выдубленным годами щекам катятся крупные слёзы.

Если бы она пошевелилась или посмотрела на него, Федька, наверное, придумал бы, как завязать разговор. Но Бирючиха не двигалась, безучастно глядя в пространство перед собой, и мальчик, стараясь не спугнуть её думы, слегка прихрамывая, побрёл к дому бабы Лены.

* * *

Если бы Галина Романовна Щеглова по прозвищу Бирючиха могла вымолвить хоть слово, она обязательно сказала бы приезжему мальчишке, что своей песней он превратил её душу в лёгкое, невесомое облачко, которое сейчас улетело в далёкое прошлое.

Но парнишка убежал, а она так и осталась сидеть на том самом месте, и даже на той самой скамейке, на которой весёлый кудлатый парень Лёнька из соседней деревни Моховое пятьдесят лет назад сказал:

– Пойдём, Галка, в сельсовет распишемся. А в субботу свадебку отгрохаем.

– Это ты мне?

От неожиданных Лёнькиных слов она так опешила, что слова во рту превратились в вязкую кашу. Она всегда знала, что некрасива и неловка.

– Как колода. И в кого ты такая удалась? – говорила ей мать, тяготившаяся последним, четвёртым ребёнком. Галка не роптала и не возражала, понимая, что мать ожесточилась не от злобы, а от забот. Нешто легко вдове детей поднимать? Да ещё без мужниной пенсии.

Тем бабам, кому пришла похоронка с записью «пал в бою» или «умер от ран», начислялась пенсия по потере кормильца, а тем, чей муж пропал без вести при невыясненных обстоятельствах, ничего не полагалось.

Если б не бурёнка Мошка, пришлось бы милостыню просить. Да и с коровушкой из еды – хлебушек и затируха на молоке, иной раз творожок. С чего красивой вырасти? Не с чего.

На свадьбе Галина сидела торжественно-притихшая, с гордостью поглядывая на разряженных подруг. Смотрите, девки, и на моей улице праздник! Вот тогда, глядя в глаза невесте, Лёнька и рванул мехи трёхрядки, затянув песню из только что вышедшего кинофильма «Весна на Заречной улице». Ах, как она тогда подпевала мужу, застенчиво прячась за фату, сооружённую из тюлевой занавески!

В день её свадьбы с кустов облетала сирень, и мать велела поставить столы во дворе, чтоб соседям не тесниться. Посреди стола величалась отварная картошка, присыпанная первым укропчиком. Продавщица сельмага Люська из-под полы достала ради свадьбы пару килограммов отменной селёдки, истекающей жирком. А главным блюдом был рыбник, состряпанный матерью накануне и успевший набраться лаврового духа.

Толстостенные гранёные стопки глухо звякали за здоровье молодых, бабы кричали «горько», а мужики вели обстоятельные беседы.

Деревня тогда кипела народом. В каждом дворе жила молодёжь, гудела пилорама леспромхоза, работала средняя школа, реял белый флаг с красным крестом над медпунктом с симпатичной кудрявой фельдшерицей Наташей.

Гордостью Подболотья был клуб, стоявший на пригорке среди редких сосенок. Завклубом в сельсовете назначили Таисию – заводную девку из местных – и не прогадали. Каких только мероприятий она не выдумывала! Один раз учителя местной школы даже ставили спектакль «Гроза», где главную роль Катерины играла десятиклассница Надька Кулик. В выходные устраивали танцы под патефон, а дважды в неделю показывали кино. Хорошая была жизнь, хоть и небогатая… И зачем только они с мужем уехали из деревни?

Лёнькина мать тогда плакала, не пускала:

– Куда поедете? Ни кола у вас в городе, ни двора! Всем вы там чужие. Надо жить там, где Господь уродил и к месту приспособил. Помяните моё слово – захотите вернуться, да будет некуда. Умрёт деревня без народа.

Права, во всём права оказалась свекровь. И в городе они не прижились, и в деревню не вернулись, да и возвращаться вскоре стало некуда. За десять лет деревня почти полностью опустела.

Сначала молодёжь на целину потянулась – там правительство золотые горы обещало. Потом недалеко, в Киришах, стали строить огромный комбинат и новый город. А кому охота в избах сидеть да воду из реки таскать, если через несколько лет можно поселиться в собственных хоромах с горячей водой из крана и по вечерам вместо того, чтобы доить корову, пить чай у телевизора? Никому.

Вот и они с Леонидом чемоданы собрали да рванули в Кириши на нефтекомбинат. Лёнька бульдозеристом устроился, ну а она пошла работать бетонщицей. Там услышали про ташкентское землетрясение и про то, что набирают людей на стройку восстанавливать разрушенный Ташкент.

Лицо Галины Романовны отяжелело под грузом воспоминаний, а плечи сразу заныли, словно от тяжёлой работы. Ох и поворочали её рученьки лопатой серое месиво! Другая бы баба не выдюжила неженской работы, но она оказалась крепкого закала.

Через пять лет им с мужем, как передовикам производства, выделили однокомнатную квартиру в панельном доме на окраине Ташкента. Комнатка и кухонька. Куда ни глянь в окно, одинаковые стены, жара да пыль столбом. Деревья чахлые, Божьего храма и в помине нет. Не к чему душе прилепиться, только и есть в жизни что работа да телевизор.

Не выдержал городской тоски Леонид – начал выпивать. Что только она, Галина, не делала, чтоб мужа от зелья отворотить: и к бабкам ходила, и на коленях перед ним стояла, и зарплату отбирала – ничего не помогло.

В родной деревне держали бы коровушек, козёнку завели, курочек да огород свой. Некогда дух перевести. Там, глядишь, и детушек бы Бог дал.

Не счесть, сколько лет Леонид от пьянства промаялся, а когда Советский Союз распался и Узбекистан стал отдельным государством, в одну из ночей Леонида убили. Кто знает, как он оказался на другом конце города, с какими дружками время коротал, но только нашли его на пустыре с проломленной головой. Никакого расследования не было, правда, дело для проформы завели.

Пожилой следователь с фамилией Плотников, дай Бог ему здоровья, глядя в дрожащее лицо Галины Романовны, посоветовал:

– Продавайте имущество, квартиру и бегите отсюда в Россию, а то поздно будет.

А куда бежать, к кому? Голова седая, спина болит день и ночь, да и возраст уже… Не послушалась она следователя, осталась в своей квартире, рассудив, что кусок лепёшки всегда найдёт. Ох как она ошибалась! С работы выгнали, пенсию не платили, сбережений никаких нет.

А вскоре не то что куска лепёшки – воды в кране не стало, а на улицу к водопроводной колонке она и нос высунуть боялась. Местные националисты могли за один цвет глаз головой в сточной канаве утопить. Спасибо, помогала соседка Олма – давняя подруга. Она-то и не давала с голоду умереть. Но и Олма однажды ночью, когда все в доме спали, кошкой поскреблась в дверь и протянула Галине Романовне в руки пять долларов – всё, что у неё было.

– Уходи, Галя, немедленно. Больше я тебе ничем помочь не могу. Слышала я, как Рустамка с Темиром говорили, что не хотят русских в своём доме видеть. Уходи, Аллахом прошу.

Соседских парней Рустама и Темира Галина помнила ещё черноголовыми голопузыми малышами, вечно лазавшими по скамейкам под окнами и гонявшими кошек в подвале. Сколько раз она совала им конфеты в потные ладошки или помогала дотянуться до звонка на двери квартиры.

– Рустамка и Темирка? Нет!

Но заплаканные глаза Олмы говорили «да», и Галина Романовна, покидав в большую хозяйственную сумку столько вещей, сколько могла унести, ушла на вокзал, откуда ещё ходили поезда в Россию.

«Когда весна придёт, не знаю…» – напевала в поезде краснощёкая проводница, поившая беженку бесплатным чаем с сушками. Галина Романовна благодарила, пила чай и молчала, потому что знала: её весна больше не придёт никогда.

От горестных воспоминаний кусала костяшки пальцев, затыкая рвущийся из груди всхлип и понимая, что ушедшего не воротишь, а от прожитых лет только и осталось, что эта песня, которую так хорошо спел приезжий мальчишка. И подумала, что когда приедет Генка с автолавкой, надо будет купить конфет да угостить паренька, так сладко и горько разбередившего душу.

* * *

Стиснув зубы, Генка Голубев стоял напротив высокой ширококостной женщины, несмотря на жару, одетой в синий костюм из блестящей синтетики, и униженно молчал. Женщина была начальницей районной налоговой инспекции, а он – мелким предпринимателем. Настолько мелким, что, придя из армии, год мотался по стране, рубя дачи на заказ, чтобы заработать на старый грузовичок немецкого производства и кое-какие продукты для открытия автолавки.

Нет, конечно, он легко мог бы, как все его сверстники, осесть в городе, отказывая себе во всём, копить на жилплощадь, жениться и в конце концов превратиться в обыкновенного обывателя, живущего в своё удовольствие. Мог бы! Но как же тогда его старики, по десятку-другому в каждой деревне? В том, что они никому не нужны, он убедился, приехав домой в двухнедельный отпуск из мотострелковой части, где служил механиком-водителем танка Т-90.

Отца он не помнил, а мать жила здесь, в райцентре, лет десять назад получив от хлебозавода квартиру в хрущёвке.

Первые пару дней отпуска очумевший от свободы Генка мотался по друзьям, приходя домой только под утро. На третий день мать слегла.

– Гипертонический криз, – сказала молодая докторша, с сочувствием выписывая рецепт. – Буду договариваться насчёт госпитализации, а пока пришлю вам медсестру, она сделает курс уколов. Но вообще дело плохо. Советую готовиться к худшему.

Её слова словно огрели Генку пудовым обухом по голове: мать он любил. Других родных у Голубевых не было, поддержки ожидать не приходилось, и он, ночь прометавшись по крохотной квартирке, спозаранок побежал в церковь, перестроенную из клуба пивзавода. Пусть батюшка помолится у постели матери, чтобы она пошла на поправку. Что там попы делают в таких случаях? Шагнув за калитку и разглядев замок на двери церкви, Генка свернул к маленькому голубому домику, в одном окне которого горел свет.

– Да спит ещё отец Георгий, – сказала дородная тётка в платке, – дождись хоть семи утра.

– Некогда мне. Мать умирает. – Последнее слово далось ему с неимоверным трудом, наливая язык чугунной тяжестью.

Пока он неловко топтался на крыльце, поджидая батюшку, глаза то и дело заливало холодной слезой, а руки, державшие сигарету, дрожали словно в лихорадке.

Пытаясь прикурить, Генка вдруг упёрся взглядом в крест колокольни и дал себе слово, что если мать выживет, то он больше не будет ни пить, ни курить.

– Что у вас случилось?

Резко развернувшись, Генка встретил доброжелательный взгляд молодого батюшки, почти его ровесника. Сигарета в пальцах переломилась напополам. Не зная, куда её девать, Генка сунул раскрошенный табак себе в карман и шевельнул губами:

– Мама…

– Пойдёмте.

Мать в живых они уже не застали.

Отпев усопшую, отец Георгий крепко взял Генку за плечо и уверенно сказал:

– У Бога смерти нет.

– Нет, – машинально кивнул Генка, отупевший от боли и страха.

Он, взрослый парень, чувствовал себя жалким и потерянным щенком, которому хотелось одного: дрожа всем телом, забиться под кровать, прильнуть к поношенным маминым тапочкам и скулить. Тонко и безнадёжно.

В доме суетились соседки. Генка кого-то узнавал, кого-то видел впервые, кивал, здоровался, иногда вырываясь из пелены горя. На столе, прикрытая полотенцем, стояла сковородка с тушёной картошкой, которую ещё мама приготовила для него, и он не знал, куда девать эту картошку: он не мог её съесть и не мог выбросить. Опомнился он вечером, когда покойницу увезли и под окном загорелся фонарь, заливая светом помятую кровать матери со снятыми простынями и завешанное чёрным зеркало. В квартире установилась тишина, но по осторожным шагам на кухне Генка понял, что не один в доме.

Со стула он поднимался как немощный старик, опираясь руками на коленки и ища ногами опору. Но всё же преодолел слабость и вошёл в кухню. У окна стоял отец Георгий.

Не зная, как обратиться к священнику, Генка застыл, глядя в доброжелательное лицо:

– Вы?

– Я. – Батюшка развёл руками в стороны и предложил: – Геннадий, у меня к вам предложение. Через два дня я еду по деревням своего прихода. Поедем со мной?

В какую же деревню они приехали первой? Кажется, в Березайку. Да, точно, в Березайку, где рядком вдоль дороги стояло двенадцать жилых домов, в которых жили одни старики и старухи. Нет. Не так. Старухи и три старика. Жигулёнок отца Георгия едва устоял под напором сельчан.

– Батюшка, отец Георгий!

Старушки, радуясь, как дети, складывали ладошни под благословение. Старики, независимо стоя в сторонке, всем видом старались выказать безразличие, но их рты неудержимо расползались в улыбках.

– У них так мало радости, – шепнул Генке отец Георгий, принимаясь выгружать из багажника сумки, набитые хлебом.

– А это зачем? – удивился Генка, хорошо помнивший, что ещё пару лет назад почти в каждой деревне был маленький магазинчик, хотя и скудно, но обеспечивающий жителей необходимым.

– С прошлого года снабжение прекращено как нерентабельное, – пояснил священник, на ходу раздавая буханки в протянутые руки. – Кто будет себе в убыток работать? Никто.

После обеда батюшка служил молебен, на который собралась вся деревня, включая дедов, сосредоточенно сжимавших свечи в пальцах, похожих на корни старых деревьев. Бабули в платочках стояли благостные, подтягивали батюшке тоненькими голосами. И такой покой растекался в воздухе, что Генка внезапно всей кожей, всем нутром понял то, что сказал ему у материной домовины отец Георгий: «У Бога смерти нет».

С той минуты Генка выполнил своё обещание, данное на крыльце у церкви: не пил и не курил, а демобилизовавшись из армии, завёл автолавку и ездил по сёлам и в снег, и в зной. Он уже не мог их бросить, никому не нужных стариков, доживающих свой век в заброшенных деревнях. Не мог, как часовой не может оставить свой пост…

– …Вы слушаете меня, Голубев? Когда научитесь правильно оформлять документацию? – Резким движением инспекторша сунула ему в руки налоговую декларацию: – Бухгалтера заведите себе, что ли!

* * *

Бабу Лену и деда Федька застал во дворе. Они стояли под нарисованным на стене дома ощерившемся в улыбке розовым зайцем и беседовали. От скользящей по морде зайца тени дерева его глаз томно подмигивал, словно давая понять, что видит и знает все подболотские тайны.

Чуть влажные волосы деда венчиком окружали лысину, на которую вместо панамы от солнца он пришлёпнул носовой платок, завязанный узлами по четырём сторонам.

– Понимаешь, Петрович, сердцем беду чую, – отрывисто говорила баба Лена, раскладывая по стопкам снятое с верёвки бельё. – Давно не упомню такого жаркого лета. Смотри: все прудки во дворе пересохли. В омуте на реке в берегах рачьи норки видать. Это когда же такое было?

Она в сердцах шлёпнула полотенцем по проползавшей по скамейке мухе, чуть не попав Федьке по носу.

Проследив за траекторией удара, дед остановил свой взгляд на Федькиной коленке с прислюнявленным подорожником и спросил недовольно:

– Явился? Долго гулял, я уж беспокоиться начал.

– Чего меня искать! Я бабушкам Кулик помогал, – огрызнулся Федька, нарочно выставляя вперёд коленку, чтоб дед понял, как тяжело ему пришлось.

– Надьке с Веркой, что ли? – живо поинтересовалась баба Лена. – Вот нахалки! Не дали людям оглядеться, как уже на работу к себе припахали. Кандидатши! Что с них взять – к работе не привыкшие.

Презрительно поджатые губы и сурово сдвинутые брови подчеркнули отношение бабы Лены к Вере Степановне и Надежде Степановне. Явно собираясь развить тему о сёстрах Кулик, баба Лена поставила руки в боки, но дед Коля не дал ей договорить. Он развернулся к внуку, оценил разбитую коленку, перепачканное пылью лицо и растрёпанные волосы и властно скомандовал:

– Сейчас веду тебя купаться, а потом вместе будем чинить забор.

– Чинить забор! – восхищённо всплеснула руками баба Лена, обращая лицо к розовому зайцу. – Не иначе, как мне с вами счастливая лотерея выпала!

Забор так забор. Всё равно рукопись теперь искать не надо. Глубоко вздохнув, Федька покорно поплёлся за дедом, думая, что молодому рабочему тракторного цеха, судя по записям в тетради, тоже приходилось несладко.

На забор ушло несколько дней. Если бы раньше Федьку спросили, как чинить забор, он бы ответил:

– Плёвое дело! Купите в магазине рейки и накрутите их шуруповёртом на поперечные перекладины. Легко и быстро. А ещё лучше – приобретите пластмассовый забор, как на рекламном щите у цветочного магазина.

Здесь, в деревне, оказалось, что починка забора – дело нешуточное. Сначала неуклюжей лучковой пилой, похожей на огромный лобзик, дед пилил рейки, поручив Федьке маленьким острым топориком затёсывать их вершины. Топор не слушался, пот заливал глаза, палец левой руки как пикой пронзила огромная заноза, а на правой ладони запузырились водяные мозоли.

Потом они вдвоём с дедом выбрасывали на поверхность каменистый грунт, вкапывали новенькие столбы из толстых брёвен.

– Ты, Феденька, ещё камушками их обложи понизу, чтоб покрепче стояли, – командовала из окна баба Лена, помолодевшая от радости. Завидев у колодца соседок, она громко хвасталась: – Видали? Жильцы забор мне новый ладят! Правда, красивый?

В ответ старушки угрюмо отмалчивались, согласно кивая головами, и рядком выстраивались вдоль бабы-Лениных владений понаблюдать за работой.

В выцветших глазах старух вместе с завистью читалась такая тоска, что Федька решил про себя уговорить деда подлатать заборы и остальным жительницам деревни.

Рукопись искать теперь не надо, появилось свободное время. Хотя мысли о ней и царапали душу разочарованием, но за нелёгкой работой как-то отходили в сторону, словно умолкали, уступая место усталости.

…А в городе старухи только раздражали Федю своей назойливостью и вездесущностью. Например, соседка с первого этажа, толстая седая Потапова, всё время ворчала, когда он хлопал входной дверью, а один раз выскочила и дала ему подзатыльник.

Но по сравнению со старухой из соседнего подъезда Потапова казалась наивной ромашкой. От той бабки стонал весь дом, а особенно автомобилисты, которым она регулярно сыпала под колёса битое стекло.

– Ездиют и ездиют, – потрясая просяным веником, кричала старушенция с балкона второго этажа, когда очередная машина тормозила под её окнами, – наворовали денег, напокупали машин, чтоб у них всех фары полопались!

«Вредная, злая, сумасшедшая», – как только не припечатывали бабку жильцы! Федька тоже прежде думал, что она явно не в себе, но теперь постепенно стал понимать, что, наверное, ей очень плохо жить одной и кричит она не от злости, а от одиночества. Пришёл бы кто-нибудь к бабульке с букетом цветов и добрым словом, глядишь, она и утихомирилась бы.

Мало-помалу Федькины руки окрепли и приспособились к работе. Топорик в руке лежал уже не кое-как, норовя вырваться, – держался словно влитой. Тюк по одной стороне, тюк по другой – и заострённая рейка легла в штабелёк.

– Эй, поторопись, не ленись, – покрикивал он на деда, когда тот начинал отставать в работе.

– Что, Петрович, совсем тебя внук загонял? – жалостливо интересовалась у Николая Петровича баба Лена и с восхищением добавляла, вгоняя Федьку в ещё больший задор: – Ловок парень! Руки из нужного места растут!

После таких слов топорик начинал тюкать с неимоверной быстротой, а Федька жалел только об одном: что его сноровку не видят одноклассники, и особенно девчонки. Пусть посмотрят, каков Хомяк! Небось другие мальчишки и топор-то правильно держать не умеют, не то, что рейки обтёсывать.

После особенно удачных ударов он представлял, как к нему развинченной походкой подходит Ванька Павлищев и начинает глумиться:

– Что, Хомяк, принёс должок?

– Какой должок?

Федька бы неспешно разогнулся, вытер пот со лба и как бы в задумчивости покрутил топориком, наблюдая, как белой полосой поблёскивает отточенный край. Больше он ни слова не сказал бы Павлищеву – много чести, но Ванька наверняка и сам бы понял, что Румянцев ему теперь не по зубам.

После работы топором Феде пришлось освоить молоток. Огромный, ржавый и длинномордый.

– Другого нет, – сказала баба Лена, – в моём хозяйстве только два молотка. Поменьше, половчее – Петровичу, а этот – тебе.

Федька принял в ладони новый инструмент и, потрогав нагретую на солнце сталь, подумал, что молоток этот видел много мужицких рук и, может быть, сейчас жалеет, что достался мальчишке-неумёхе.

– Ничего, молоток, мы с тобой договоримся, – пообещал он и, присев на корточки, принялся приколачивать рейки к длинным сосновым жердинам, которые они с дедом накануне принесли из ближайшего леса.

На радость Федьке молоток слушался прекрасно, забивая гвозди с трёх ударов. Получалось так лихо, что Фёдор приноровился выстукивать мелодию, подпевая про себя в ритме вальса: «Раз-два-три, раз-два-три».

Всё бы хорошо, если бы не жара. Она, проклятая, не давала спокойно работать, заставляла то и дело припадать пересохшими губами к ковшику с ключевой водой. Немного полегче стало тогда, когда дед догадался мочить в холодной воде рубахи и мокрыми надевать на голое тело. Но всё равно с каждым днём становилось всё жарче и жарче.

В пятницу невыносимая жара загнала деда после обеда спать, и Федька решил, что сейчас самое время тишком сбегать проведать большой омут, про который баба Лена хвалилась, что он бездонный. Занеся ногу через порог, Фёдор надумал на обратном пути дать крюк к дому таинственной отшельницы, залезть на дерево и издалека понаблюдать за передвижениями на закрытой территории.

* * *

На омуте они с дедом уже пару раз были, но купаться дед не разрешал.

– К чему рисковать, если совсем рядом чистое русло?

Действительно, сразу с мостков можно было любоваться чуть желтоватой водой, в глубине которой стрелками мелькали стайки крошечных юрких рыбёшек с прозрачными плавниками.

– Карасики, – объяснил дед.

Федьку магнитом тянуло к краю омута, загадочно поблескивающего зеркалом чёрной воды. А ну как не в болоте, а тут, в бездонном омуте, потонула конница Чингисхана? Ну если и не вся конница, так хоть один-то воин наверняка ушёл на дно… От такой мысли щёки разгорелись, а ноги сами собой повернули в сторону омута, по краям поросшего длинными косами бордовых водорослей.

Путь к омуту лежал через заросли ивняка, росшие так кучно, что обходная тропинка шла по самому краю реки, и несколько раз Федька с трудом балансировал над водой.

Над головой с шорохом проносились стрекозы, блестя на солнце тёмно-синим глянцем туловища, в траве пели кузнечики, и весь мир вокруг дышал покоем и негой, которую хотелось оживить песней. Плавной, тихой, задушевной. Такой, которая не нарушала бы тишину мира, а лишь подчёркивала его красоту. Понизив голос почти до шёпота, Фёдор попытался пропеть несколько высоких нот. Получилось неплохо, особенно если вслушаться в шелест листвы и постараться попасть в тон.