Пару штрихов тому назад

– Скажите, – Иварс глубоко вдохнул и начал говорить, его голос звучал подавленно, временами хрипло, – скажите, а откуда свастика?

– Подростки сейчас увлекаются неофашизмом, – начал было молодой полицейский.

– Но наша дочь никогда ни к чему такому даже не была причастна, – оборвал его Иварс.

– Как бы то ни было, постарайтесь вспомнить, с кем общалась и дружила ваша дочь. Не было ли среди ее окружения кого то с явными фашистскими или сатанинскими наклонностями?

– Что вы себе позволяете?

– Послушайте, я всего лишь выполняю свою работу, а в данный момент делаю выводы из увиденного и услышанного мной. Эксперты осмотрели вашу дочь… ее тело. Свастика нарисована кровью, мы предполагаем, что это ее кровь. А убита она обычным конторским шилом.

– Ааа, – застонала Айта, снова зарыдала, облокотившись на спинку стула, с которого не вставала уже пару часов, с того момента, как поняла, что все кончено и у нее больше нет дочери, любимой дочери, Анны, ее надежды. Той, в которой она видела себя, все свои лучшие качества – по крайней мере, так казалось Айте, и в это она свято верила.

– И все же я настаиваю, что наша дочь не фашистка. Фашистка – девочка в пятнадцать лет – с ума сойти, как вам могло такое прийти в голову?

– Я ничего не утверждаю, я только делаю выводы, – начал полицейский, – прошу меня извинить.

В его кармане зазвонил мобильный телефон.

– Алло. Да. Да. Убита. Осмотрели. Тело еще здесь. Квартиру осматриваем. Работаем. Да. Понял.

– Сейчас придет эксперт. – Молодой полицейский убрал телефон в карман и сделал шаг к Иварсу. – Скажите, а ваша дочь жила здесь одна?

– Она жила со мной, – ответила Айта, – просто иногда я на несколько дней уходила к родителям, они здесь недалеко живут. Понимаете, люди пожилые, чувствуют себя плохо, нужно ухаживать за ними. Да и я думала, что у дочери будет немного свободы, что мы отдохнем друг от друга.

– Понятно. А с кем общалась ваша дочь? Кто к ней обычно приходил?

– Знаете, у нас не было тайн друг от друга. Общалась и дружила она только со своими одноклассниками – больше ни с кем. Когда приглашала кого-то к нам на чай, она всегда мне говорила. Даже когда я была у родителей или на работе, она мне звонила и просила разрешения кого-то позвать в гости.

– И вы всегда разрешали?

– Да, с условием, что в квартире будет прибрано, а музыку они не будут включать слишком громко. Соседи бы мне сказали, если бы что-то было не так, – слышимость в доме приличная.

– А вчера вечером и сегодня ночью вы не слышали ничего подозрительного? – спросил полицейских у соседей.

Иварс на мгновение даже забыл, что они здесь, в дверях, стоят и слушают, хоть и не участвуют в разговоре.

– Ровным счетом ничего. Никого, кажется, и не было здесь постороннего, – пожилые супруги переглянулись, – нет, точно никого, мы бы услышали.

– Так, странно. Вы уверены?

– Если бы мы были не уверены, мы бы не сказали, что никого не было, мы бы сказали, что сомневаемся или не слышали.

В коридоре послышались шаги. В квартиру вошел пожилой мужчина в светлых брюках, рубашке с коротким рукавом, цветастой, с нарисованными огромными пальмами. Щеголеватые сандалии слегка скользили по линолеуму.

– Квартиру осматривали? Отпечатки? Все сделали? Так оперативно? Ну, молодцы. Что требуется с меня? Зачем звонили?

– Посмотрите вот здесь, посмотрите ее лоб. – Голос молодого полицейского почему-то дрожал.

– М-да. Любопытно. Очень любопытно, – склонившись над телом, бубнил себе под нос тип в гавайской рубашке. – Вы, полагаю, в курсе, что это такое?

– Свастика. – Молодой полицейский был немного смущен таким прямым вопросом.

– Наша дочь не была фашисткой, как и сатанисткой, я настаиваю на этом!

– Успокойся, Иварс, пожалуйста. – Айта понимала, насколько ему сейчас тяжело и каких невероятных усилий ему стоит сдерживать себя.

– А кровь ее?

– Мы предполагаем, что да, – уже более уверенно заявил полицейский, а двое других закивали. – По крайней мере, экспертиза скажет точно.

– В том-то и дело, уважаемые, что это никакая не свастика – посмотрите, как загнуты края.

– А что тогда? – Иварс подошел и посмотрел на него практически в упор. – Только что нас здесь вот этот молодой господин убеждал, что наша дочь в пятнадцать лет вовсю фашиствует. Я уже ничего не понимаю. Она убита, а мы тратим время на какую-то ерунду. Сделайте что-нибудь, найдите того, кто это сделал. Не ваша ли это работа?

– Успокойтесь, очень прошу вас. Я всего лишь эксперт, притом на пенсии давно. Искренне Вам сочувствую. Но не свастика это. Верить мне или нет – дело ваше.

– Так что это тогда?

– Скажите, вы латыш?

– Да, – Иварс покраснел, – но какое это имеет отношение к тому, что моя дочь мертва?

– Вы когда-нибудь слышали про крест Лаймы?

– Смутно помню. – Иварс немного остыл. – Что-то рассказывала моя бабушка.

– Так вот, это древний символ счастья. Он появляется в доме тогда, когда человек рождается и должен уйти вместе с ним.

IV

Давным-давно после страшной бури выглянуло Солнце, и Великое море отступило, обнажив берег. Его неровная кромка тянулась далеко за горизонт. Да и где начинается горизонт и заканчивается суша, понять было сложно – там, вдали, буря еще была сильна. На седьмой день после бури прибой вынес на берег девушку. Ее волосы были белее лунного света, пальцы нежнее первой весенней листвы, сама она была стройна, как веточка молодой вишни, и прекраснее ее никогда никто не видывал.

Утром ее нашли на берегу рыбаки, тянувшие к морю на толстых веревках свои лодки, подкладывая под их днища бревна. Они побросали все и на руках отнесли девушку в деревню. Три дня, пока мужья были в море, женщины выхаживали незнакомку, а когда лодки наконец причалили к берегу с уловом, она пришла в себя.

Ни о чем ее не стали расспрашивать жители деревни, только накормили ухой, копченой треской и отпустили, пожелав доброго пути. Девушка направилась к растерзанному бурей морскому берегу и долго сидела, глядя на закат, тихо напевая самую прекрасную из песен, которые кто-либо когда либо пел на берегу Великого моря. А ночью направилась туда, где ветер тысячелетиями строил большую песчаную дюну.

Девушка набрала в подол песка – много-много, столько, что вряд ли кто из нас способен столько унести. Пока, скользя по глади воды, над Великим морем всходило Солнце, девушка рассыпала песок по берегу моря, чтобы о страшной буре людям ничто не напоминало, чтобы закрыть песком камни и поваленные деревья, ведь тогда, как она думала, рыбакам будет легче тащить к Великому морю свои лодки.

Едва взошло и вдруг погасло Солнце, нахмурилось Великое море, пришла огромная туча, начал накрапывать дождь. Девушка быстро высыпала из подола на берег оставшийся песок и побежала по кромке воды обратно к деревне. Дождь все усиливался. Сверкнула молния – и ударила девушке прямо в сердце.

Рыбаки проснулись от грома, но, когда вышли из домов к берегу Великого моря, уже вовсю светило солнце. Они смотрели на преобразившееся за ночь побережье Великого моря, на белый песчаный пляж, тянущийся сколько видит глаз. Великое море больше не шумело – до слуха рыбаков доносился лишь его вкрадчивый шепот, juras balss, которым Великое море напевало ту самую прекрасную песню, которую на закате пела спасенная ими девушка. А ее следы на песке вели по кромке воды вдаль, и прибой едва мог их смыть – с каждым накатом волны они появлялись вновь, такие небольшие полоски, которые оставляла на песке она, когда бежала в надежде на спасение обратно в деревню.

V

За две недели не изменилось ничего – так могло показаться стороннему наблюдателю, если бы такой нашелся и смог скрупулезно сопоставить все события и факты. С одиннадцати утра до шести вечера Иварс и Айта по-прежнему занимались своей обычной работой. Разве что она перебралась к нему, сказав, что не может быть одна там, где все ей напоминает об Анне. К ним два раза приходил проводивший расследование молодой полицейский, заставляя заново восстанавливать в памяти тяжелые картины того июньского дня. Гунарс приезжал на несколько дней на похороны и совершенно убитый горем уехал к себе.

– И все-таки я не понимаю, категорически не понимаю, что могло случиться с Анной, – сказал как-то Иварс за завтраком.

– Знаешь, чем больше я думаю об Анне и о том, кто мог так с ней поступить, мне все более кажется, что мы никогда ничего не узнаем, – согласилась Айта. – Посуди сам: дверь была закрыта изнутри, окна тоже, в квартире никого не было, кроме нее, и кровь тоже ее, и шило она взяла из ящика с инструментами. Бедный Гунарс – что теперь будет с ним? Он так надеялся, что сестра станет со временем ему хорошей помощницей.

– Ты хочешь сказать, что будет с нами со всеми?

– Ты прав. Такими, как раньше, мы уже никогда не будем. Все изменилось. Все. Ладно, давай собираться – нас уже ждут.

Айта заботливо вымыла две чашки и тарелку, оставшиеся от их скромного завтрака, протерла стол. Только сейчас, собираясь, она заметила, что на полках и тумбочке в коридоре давно не вытирали пыль.

– Иварс, что это? – спросила она, стоя с тряпкой в одной руке и с букетиком из цветка ромашки и дубового листа в другой. – Ты праздновал в этом году Лиго?

– Не праздновал. Нашел в кармане и положил тут как раз в тот день.

– Иварс, но посмотри, он совсем свежий!

– Правда?

– Как знаешь. – Айта давно привыкла к странностям Иварса, к тому, что он может забыть абсолютно все. Только про себя подумала о том, что праздновать Лиго и забыть об этом – уже, пожалуй, слишком. Но тут же вспомнила об Анне. – Точно, поэтому.

– Ты что-то сказала? Я готов ехать, у нас сегодня встреча с Викторасом, критиком, я тебе о нем рассказывал, замечательный персонаж. Думаю, он уже добирается из аэропорта – так и есть.

Иварса прервал телефонный звонок.

– Sveiki, Viktoras. Ja, labi. – Иварс изменился в лице. – Айта, поторопись, он взял такси и будет у нас через полчаса.

Как и предсказывал Иварс, едва они поднялись по мраморной лестнице в офис, в дверях показался высокий загорелый мужчина с аккуратной бородой, всем видом и одеждой показывающий окружающим свою интеллигентность и то, что он действительно тот, за кого себя выдает.

Викторас Лиепиньш был известным и в чем-то даже скандальным литературным критиком. Критиковал он часто и по разным поводам. Подопечным Иварса от него доставалось, но никто не жаловался: попасться на перо к Лиепиньшу – это значило быть замеченным. А внимание в литературной среде ныне ценится больше, чем собственно прочтение произведений, – Иварс прекрасно понимал это и никогда не возражал, когда в очередной раз читал в каком-нибудь журнале разгромную колонку, ведь уже на следующий день звонили из издательства сообщить, что тираж распродан и требуется договор на допечатку. Это казалось Иварсу забавным.

– Иварс, прими мои соболезнования по поводу дочери. – Викторас был всегда в курсе всех событий. – Если я чем-то могу помочь, то обращайся, сделаю все зависящее от меня.

– Спасибо, спасибо тебе.

Зашумела кофеварка. Айта принесла в кабинет на маленьком синем подносе две чашечки кофе.

– Расскажи, Иварс, мне, каковы твои ближайшие планы. Недавняя детективная серия, признаюсь, при всей своей банальности оказалась весьма востребованной. Уверен, ты читал мои скромные комментарии.

– Викторас, ты же знаешь, все планы у меня здесь. – Иварс похлопал себя ладонью по лбу и при этом чуть не расплескал кофе, держа чашку с блюдцем в другой руке. – Могу только в общих чертах тебе сказать.

– Скажи, будь добр…

– И скажу: я не намерен ничего менять, абсолютно ничего. Авторы приходят, я просматриваю рукопись и, если есть что-то стоящее, предлагаю свои скромные услуги как редактора и агента.

– Иварс, я не об этом.

– А я как раз об этом. Понимаешь, Викторас, ты все время ждешь какого-то чуда. Ждешь, что вот-вот родится новый гениальный писатель, который оставит позади себя всех пишущих сейчас. И ты думаешь, что рождение этого писателя зависит именно от меня?

– По крайней мере, ты не должен его прошляпить!

– Ты меня недооцениваешь. Или считаешь, что я уже открыл такого писателя и скрываю его от тебя?

– Я этого не говорил. Просто давно не приходилось читать чего-то действительно потрясающего, сплошное ремесленничество. – Викторас допил кофе, осторожно поставил чашку с блюдцем на столик и отодвинул их от себя.

– Интересно, ты еще десять минут назад восхищался детективами, но уже успел изменить свое мнение.

– Ничего подобного, Иварс. Они замечательны, но не более.

– Чего же ты ожидаешь? Интеллектуальная проза плохо продается – думаю, ты осведомлен об этом не хуже меня.

– Я ожидаю… – Викторас смутился. – Честно? Мне хочется, чтобы появилась книга, которую с удовольствием можно будет читать и через двадцать, и через пятьдесят, и через сто лет. Про то, что есть сейчас, я такого уж точно сказать не могу.

Иварс молчал. Конечно, он понимал, что Викторас прав. Он был чертовски прав, как никогда прав. Но что можно было предпринять? В разговоре возникла пауза. Иварс выпил последний глоток уже остывшего кофе. Двое старых друзей, коллег и соперников одновременно, сидели друг напротив друга в глубоких кожаных креслах и молчали. Викторас чувствовал себя неловко.

– Прости, Иварс, не хотел задевать тебя за живое.

– Нет, Викторас, все в порядке, я рад видеть тебя и ценю то, что ты откровенен со мной. – Иварс многое бы отдал сейчас за то, чтобы вдруг в кабинет постучалась Айта и спросила, не принести ли еще кофе. Но Айта была занята своими делами и, судя по всему, не хотела мешать происходившему в кабинете разговору. Она давно привыкла к визитам разных странных личностей, многих из которых Иварс знал еще с университетских лет, и усвоила железное правило: если мужчины говорят о литературе и вообще о чем-либо, то их лучше не беспокоить.

Лиепиньш ушел через полчаса. Иварс долго стоял на пороге офиса и смотрел вслед, даже тогда, когда внизу хлопнула дверь.

– Айта, если меня будут искать, то скажи, что я работаю, – резко бросил Иварс. – Дай мне ключ от квартиры… той…

– Что с тобой?

– Я в порядке, Айта, в порядке, просто мне надо побыть одному и кое-что найти в библиотеке. До вечера!

В этот момент Иварс осознал, что с момента убийства Анны впервые едет в квартиру, где она жила с Айтой и где в комнатах, в коридоре и даже на кухне на стеллажах теснились книги, собранные им еще в юности. Проза, поэзия, критика – как давно он не прикасался к этим корешкам.

VI

Иварс старался не думать, что там, в соседней комнате, была убита Анна. Хотя Айта приложила все силы и мужество для того, чтобы стереть следы того страшного дня – даже серый линолеум был застелен непонятно откуда взятым старым ковром, – сам дух смерти чувствовался повсюду.

Тишину разбил скрип стремянки – Иварс приставил ее к этажерке, пытаясь дотянуться до самой верхней полки, книги на которой буквально касались потолка.

«Сколько же здесь пыли, – произнес про себя Иварс. – Это Быков, Бродский… Где же Белшевица?»

Потом вспомнил, что, вероятно, переставил эти книги на полку в другую комнату, которую занимала Анна. Заходить туда не хотелось. Иварс шагнул к двери и слегка толкнул ее вперед. Перед ним на полу на том самом месте лежала Анна.

– Боже! – прошептал Иварс. Он дернул дверь за ручку на себя, через секунду снова ее открыл. Пол был застелен ковром, мебель переставлена – и если бы тот самый молодой полицейский сейчас пришел сюда, то он бы точно не узнал места происшествия.

Иварс стоял на середине комнаты и вглядывался в книжные полки, стараясь ни о чем больше не думать.

– Кажется, вот здесь. – Он потянулся к самой верхней полке, но достать книги не смог. – М-да.

Он направился в соседнюю комнату, схватил стремянку и потащил ее через коридор, задев при этом керамическую вазу, стоявшую на полу и служившую подставкой для зонтов. Ваза глухо зазвенела, но не упала. Звон пронесся эхом по квартире, а когда прекратился, Иварса вновь охватило неприятное чувство тишины.

Приставив стремянку к шкафу, он взобрался на самый ее верх и потянул на себя несколько книг. Книги поддались удивительно легко – Иварс потерял равновесие. Несколько секунд он провел, цепляясь за воздух на раскачивающейся стремянке, а через мгновение облокотился на шкаф. Стремянка упала. Шкаф, не выдержав веса Иварса и сотен книг, нагроможденных сверху, слегка покачнулся. Книги посыпались – Иварс в этот момент уже лежал на полу. Книги, словно волна, с грохотом упали на него. И снова в квартире установилась полная тишина, как будто ее ничто и не нарушало.

– Прекрасно, просто прекрасно. – Иварс сел, разгребая вокруг себя гору книг и смахивая с одежды клубки мягкой домашней пыли, которая годами собиралась на верхних полках и именно сейчас предстала во всей красе. – Разберемся.

Иварс откладывал книги в сторону, одну за одной, внимательно читая названия.

– А вот и она.

Иварс раскрыл небольшую книгу, на титульном листе которой синими чернилами по-латышски было написано «На память» и стояла аккуратная подпись. Он вспомнил, как Визма Белшевица ему, начинающему редактору, только только окончившему университет, подписала этот сборник стихов…

Вдруг Иварс вскрикнул и выпустил из рук книгу, глядя на следующую, которую он собирался рассмотреть и поставить на полку рядом с другими.

Это была абсолютно новая книга в красивом кожаном переплете, из которого торчал, словно закладка, букетик из переплетенных вместе ромашки и дубового листа. Букетик был абсолютно свежим, будто книгу только что перелистывал кто-то и, желая продолжить чтение через каких-нибудь пару минут, предусмотрительно сделал закладку. И Иварс открыл книгу на этом месте.

VII

Вернуться на две недели назад. Анна. Почему? Что это такое? Откуда? Мысли вертелись в голове Иварса, а глаза жадно скользили по печатным строчкам, лишь изредка поднимаясь немного наверх в стремлении вновь перечитать окончание предыдущего абзаца. Счастье. Рождены для счастья. Покуда жив, храни крест Лаймы. Исчезнет вместе с тобой.

«Этого не может быть, – сказал Иварс сам себе, – просто не может быть. Спокойно. Нужно прочесть все с самого начала. Это какая то ошибка. Просто совпадение и ничего, кроме совпадения».

Счастье. Рождены для счастья. И дан каждому крест Лаймы. Свое счастье. Оно всегда с тобой.

Только сейчас Иварс стал понимать, что смерть Анны не была просто случайностью. Это не просто ее знакомства с какими-то странными людьми, не просто какое-то безумие, хулиганство или средневековый обряд. «Счастье исчезнет вместе с тобой», – Иварс снова перечитал эту фразу. «Нет, этого просто не может быть. Она убила себя по этой книге? Но чего ей не хватало для счастья? Я уверен, что моя девочка была счастлива. Иначе просто быть не могло.»

Иварс попытался встать, но споткнулся о лежавшие вокруг книги, слегка вскрикнул и снова оказался на полу.

«Счастье исчезнет вместе с тобой. – Иварс снова и снова повторял это про себя. – Что за ерунда? Как такое вообще может быть?»

Он снова вспомнил свой ужас при виде Анны, рукоятки шила, лужицы крови и этой свастики на лбу, креста Лаймы. Нет, Анна никогда не разделяла фашистских убеждений, никогда не общалась с такими людьми, а если и общалась, то уж точно не разделяла их взглядов. Она была осторожной девочкой. Иварс вспомнил, как однажды кто-то на тротуаре около дома разбил бутылку. Анна, а ей тогда было лет семь, не больше, сбегала домой за веником и смела все осколки с середины дороги.

– Знаю, папа, ты будешь ворчать, но я просто не могла пройти мимо, – сказала тогда она, – да и ты можешь идти снова погруженный в свои мысли, споткнешься и поранишься.

Нет, Анна была умницей. И не могла она себя убить. Зачем? В свои пятнадцать она еще ни с кем не встречалась. В школе особых проблем, а тем более конфликтов у нее не было. Иварс поймал себя на мысли, что пытается встать на место своей дочери и оценить вероятные и не очень причины того, что произошло. Какая разница, ведь ее все равно не вернешь?

Иварс снова раскрыл книгу, прищурил глаза, но уже не смог найти того, что-только что читал. Перед глазами плыли круги. Комната показалась ему маленькой и совершенно лишенной воздуха. Он почувствовал, что задыхается, и начал отчаянно глотать воздух, как глотают воздух только что пойманные рыбы или пытаются надышаться мальчишки, ныряющие летом с лиепайского мола.

– Нет, нет, нет. – С усилием Иварс смог наконец встать. – Этого не может быть!

Он швырнул книгу в угол комнаты, быстро подскочил к окну, дернул за шпингалеты, открыл первую раму, затем дернул вторую. Она не поддавалась. Иварс с силой дернул за ручку и, вырвав шпингалет, высунулся в раскрытое окно и сделал глубокий вдох.

Неожиданно Иварс почувствовал, что в комнате есть кто-то, кроме него. По крайней мере, такое ощущение у него возникло в тот момент, когда он наконец понял, что оставить книгу, заложенную свежим букетом, мог только человек, который либо приходит сюда, либо… Иварсу снова стало нехорошо. Легкий холод пробежал по спине, ноги стали совершенно ватными. Он задыхался, несмотря на то что стоял у распахнутого окна. Его душил страх, страх перед тем, что-тот, кто убил его дочь, может быть здесь. Или бывает здесь. Или может прийти с минуты на минуту.

Что-то скрипнуло. Шелохнулась занавеска. Иварс затаил дыхание, но снова стал задыхаться. Где-то рядом кто-то есть. Кто-то стремится сюда войти, вот-вот ворваться, чтобы расправиться с ним так же, как с Анной. Расправиться – и нарисовать на лбу своей жертвы свастику. Пусть все думают, что это крест Лаймы. Пусть строят свои догадки. Но человека уже нет, еще одна жертва. Его убьют, точно убьют. Вот легкий скрип повторился. Снова шелохнулась занавеска. И стало прохладно, по комнате загулял сквозняк.

Занавески вырвались наружу из окна и стали хлопать по рамам. Иварс задрожал, закрыл глаза. Так продолжалось всего несколько секунд. Холод командовал телом, но он вспотел. Ему было страшно, но он не кричал, не проронил ни звука, ни слова.

Иварс, стараясь не шуметь, ступил, потянулся – и уже держал в руке маленькую фарфоровую вазочку. Сквозняк усилился. Что-то снова скрипнуло, только чуть отчетливее. Иварс заплакал, как не плакал в тот момент, когда узнал, что его дочери больше нет, как не плакал даже на ее похоронах. Минута. Снова скрип. Иварс уже ничего не видел от слез, только сжимал в руке вазу.

Вдруг послышался скрип, а за ним Иварс услышал звук шагов. Шаги приближались. Занавески продолжали яростно хлестать по рамам. Прикрытая дверь в комнату распахнулась. Иварс зажмурил глаза, покачнулся, споткнулся на разбросанных повсюду книгах, упал на колени и почти сразу же с яростью бросил вазу в сторону двери.

Все стихло. Иварс даже не слышал ни звона стекла, ни того, что было потом. Ничего.

VIII

– Ты слышишь меня, – голос Айты был испуганным, но довольно уверенным, – Иварс!

Иварс очнулся оттого, что кто-то хлещет его по щекам, а потом он почувствовал холодную воду на лице и открыл глаза. Рядом на коленях стояла Айта и лила воду из маленькой эмалированной кружки.

– Прекрати, что ты делаешь, – пробормотал Иварс и тут же опомнился. – Что случилось?

– Ты потерял сознание, – Айта поставила кружку на пол. – Хотя, знаешь, это я у тебя должна спросить, что случилось, что здесь за беспорядок. И вообще, ты бы мог мне позвонить, я бы приехала сразу, особенно если тебе стало плохо.

Иварс молчал.

– Мне не стало плохо, Айта, я нашел книгу, в ней написано, как убили нашу Анну.

– И где она? – удивилась Айта.

– Вот. – Иварс указал рукой на лежавший поверх груды книг аккуратный том в кожаном переплете. – И еще, там была закладка, ну, ромашка и лист дуба, совершенно свежие, не засушенные, как будто здесь кто-то был.

– Ну, само собой, здесь кто-то был! – Айта не спешила тянуться за книгой.

Привыкшая мыслить рационально, она внутренне не принимала для себя хоть сколько-нибудь мистической версии гибели дочери. Конечно, ей было очень тяжело, с трудом удавалось держать себя в руках. Айта понимала, что должна быть сильной.

– Здесь была я, убиралась, соседи помогали немного. – Айта говорила медленно и спокойно. – Так о чем ты прочел в книге?

Иварс пытался встать.

– Обо всем, – почти шепотом сказал он. – Ты сама открой и прочти.

Книга лежала в углу комнаты, около окна. Айта открыла и пролистала ее. Книга была пуста. Несколько сотен чистых страниц были заключены в аккуратный и, несомненно, дорогой переплет. Книга действительно была заложена примерно посередине переплетенными между собой дубовым листом и ромашкой, но, как показалось Айте, они не были свежими.

– Не вижу здесь ничего подозрительного. – Айта захлопнула книгу. – А вот тебе нужно немного отдохнуть, иначе ты просто погубишь себя и ничего хорошего из твоих попыток разобраться не получится.