и звук, и отзвук: из разных книг

Послевоенная баллада

 – Привезли листовое железо. – Кто привез? – Да какой-то мужик. – Кто такой? – А спроси живореза. – Сколько хочет? – Да бабу на штык. – И хорош? – Хром на оба протеза.А язык пулемет. Фронтовик. – Да пошел!..                       – Привезли рубероид.Изразцы привезли и горбыль. – А не много? – Да щели прикроет.Ты вдова, говорит, я бобыль.А глазищами так и буровит. – Ну-ка, дьявол, держись за костыль,а не то…                – Привезли черепицу. – Убирайся! – Задаром отдам.Разреши, говорит, притулитьсяинвалиду ко вдовым ногам.Я не евнух, и ты не девица,ан поладим с грехом пополам.………….Дом стоит. Черепица на крыше.В доме печь: изразец к изразцу.Кот на ходиках: слушайте, мыши.Сел малыш на колени к отцу.А дымок над трубою всё выше,выше, выше –   и сказка к концу.Ах, не ты ли –   какими судьбами –счастье русское? Как бы не так!Сапоги оторвало с ногами.Одиночество свищет в кулак.И тоска моя рыщет ночами,как собака, и воет во мрак.1979

* * * («Седой учитель начальных классов в пиджаке с заложенным рукавом…»)

Седой учитель начальных классов в пиджаке с заложенным рукавомрассказывает о княгине Ольге и ее хитроумной мести древлянам,а я гляжу за окно, где крыши косым отсвечивают огнеми голуби уличные, кружась, над городом носятся деревянным.Когда ж это было? Страшно представить: тысячелетье тому назад,а любовь, разорванная войной, верна всё так же и вероломна,и голуби, бедные мировестники, всё так же в гнезда свои летят,и всё еще Искоростень горит, и зарево буднично и огромно.И пол-Европы лежит в руинах, но, хоть все зарева погаси,неугасимое что-то брезжит, и синевою исходят лица,и та княгиня: – Си первое вниде в Царство Небесное от Руси, –и однорукий, и мы со всеми –   в одном походе, и он всё длится.А палец выбрал уже цитату, но указующему перстутак мало, видимо, было карты, а зримый образ так исковеркан,что длань, продолженная указкой, пронзила пикою пустоту: – Не в мести правда, а в искупленье! – и вышла где-то под Кенигсбергом.И было тихо, но где нам было постичь всю долгую скорбь его?Для всякой правды свой час, и ныне в ту даль я всматриваюсь из этой.И он свидетель, и я свидетель –   мы все свидетели, но чего?Чего-то высшего мы коснулись своей бедой и своей Победой.Ведь даже тот, кто звездой отмечен, помечен свыше еще крестом,и кровь, пролитая в правой битве, всё кровь –   и ждет своего ответа,но где последнее воздаянье –   не в рукаве ли его пустом? –где память сердцу и утешенье –   не эта орденская ли мета?И я, поживший на этом свете и тоже тронутый сединой,я вижу сердцем десятилетним тот класс и строгие наши лица,и как молчали мы потрясенно, виной настигнутые одной,и друг на друга взглянуть не смели, боясь увидеть в них те зарницы.1982

Соседка

По-дружески, без стукаходил я к ней нередко.Была она толстуха,предобрая соседка.Здорова ли, болеет –а поделиться не с кем…Средь бела дня белеютна окнах зановески.Сидит у ней Никола,хмельной женатый грузчик.Играет радиола,в углу среди игрушек.Ой, тонок слух у стенок,у стенок у фанерных,ой, хахали у девок,у девок не у первых.От скрипа, от позора,от злого наговора –играет радиола,играет радиола!А муж ее в тюрягепо дурости, по пьяни,теперь ей бедолагевся радость –   хмель в стакане.А дети где? А дети –в песочке, в куче сора –забыли всё на свете.Постой же, радиола!Поймут ли бабье гореи мамкины секреты?А знаю я другое,а помню я не это.Ей помнится самой же –сама в беде утешит,поможет, если может.Нет, просто люди брешут!Она ведь помнит Родьку,лелеет Родиона!…Буравит штопор пробку,играет радиола.А утром снова скажет: – Здорово! Как живется? –Письмо его покажет,покажет, отвернется.Стоит неловко, боком,у приоткрытой двери,стоит, как перед Богом,в которого не верит.1959

Семен Усуд

 – Во как! – обычно скажет Семен Усуд,если вдруг кто-то где-то отколет штучку,выпятит губы, словно найдет колючку, – Я так и знал! – и сглотнет ее, как верблюд.Что ни случится: в глаз попадет ресница,и не ему, а соседу, на сеновалмалый затащит девку, а та девица, –скорбно надует губы: – Я так и знал!Всё-то он знает, всё-то он глазом точит,словно нечистая сила ест мужика;встанет перед забором, если доскаплохо прибита: – Во! – и доска отскочит.Словно ребенок, а по летам старик,не приложил он рук ни к чему и –   дальний –ходит среди людей, и худой кадык,как у верблюда, пришлою дышит тайной.Глянешь –   куда его черти с утра несут? –кепку надвинет и чешет себе, сердешный,мучимый любопытством иль скукой здешней? –кто его знает. – Куда ты, Семен? – У суд.Тем и живет. А кто? А откуда родом? –тайна и есть. Работал ли где когда?Словно однажды вышел с другим народоми по пути отстал и забрел сюда.Сроки ли выйдут, на душу ль камень ляжеткак облегченье, войдет ли под карк воронВысший Судья: – А ну-ка скажи, Семен,не за себя, за тех! – и Семен всё скажет.Как-то встречаю осенью –   шел отстрелдиких собак, – и вспомнил он: – В тридцать третьемя убежал. От голода зубы съел.Нам-то еще повезло… – И добавил: – Детям… – Во как! – потом сказал, помолчал чутоки, не простясь, пошел городской пустыней,где на деревьях тающий тенькал инейи под ногами мерзлый хрустел песок.Я еще вижу, как он идет по скверу,как он уходит, тая худой спиной…Господи мой, не этому ли примеруследовать наказал Ты в страде земной?Не потому, что дни его незлобивей,чем у других, а ночи, быть может, злей,не потому, что духом своим бедней,а ремеслом да промыслом нерадивей,а потому, что в мире больших невзгодон, как дитя большое, в обидах страшныхне по обидам, а по вине живет;больше того, врагов возлюбил вчерашних, –может быть, он, когда выйдет его чередперед лицом Творца оправдаться в судьяххоть бы за то, что прожил верблюдом в людях,в Царство Небесное как человек войдет.1982

* * * («Свет мой поздний – моя проходная…»)

Свет мой поздний –   моя проходная,дай уснуть на твоей раскладушке,где горячей щекой припадаю,пропадаю в горячей подушке,где за дверью, запарившись к ночи,спит убитый работой рабочий,а напротив, скучая без денег,спит убитый бездельем бездельник.В малом мире, подверженном буре,в тесной кухне, где слухи да вздохи,постигаю на собственной шкуренеустрой коммунальной эпохи:есть друзья, а в душе недоволен,одиночеством, может быть, болен;есть враги, а в душе наболело,может быть, и вражда надоела.И однажды наступит расплата,и тогда, как куска побирухе,станет совестно доброго взглядаодинокой и бедной старухи,и увижу, что нету богатства,кроме нашего бедного братства,нету платы иной, кроме хлеба,нету правды другой, кроме Неба!1964

Два стихотворения

I…А в эти дни горели за Посадомболота, и стояла мгла в Москве,и скрип травы, желтевшей самосадом,был жесток при неслышимой листве.А со степей казахских и каспийскихшел зной –   и было небо как в огне.Душа болела о родных и близких,о матери я думал, о жене.Нет, не любовью, видно, а бедоювыстрадываем мы свое родство,а уж потом любовью, но другою,не сознающей края своего.Да что об этом! Жизнью и корнямимы так срослись со всем, что есть кругом,что кажется, и почва под ногами –мы сами, только в образе другом.Я вижу те места… Теперь там пусто.Поселок брошен, а погост сгорел.Могил не стало, и такое чувство,как будто я вдвойне осиротел.И где моя судьба в судьбе народной,и что со мною станется и с ней –не разберешь: так едок дым болотный!Земля горит на родине моей…1972IIА злоколючий пух чертополохакружился над разрытым пустырем,где в котловане новая эпохавбивала рельсы под высотный дом.И ухал молот по стальной опоре,а в стороне, когда молчал металл,за насыпью, как за окопом в поле,контуженый кузнечик стрекотал.И я вовек не чувствовал так жгуче,как горяча непавшая роса,как тяжела непролитая туча,на чем стоят железные леса.Ну что еще, какую тяжесть надоперетерпеть в судьбу и ремесло,чтоб всё –   от инженерного снарядадо Божьей твари –   смыслом проросло?1972

* * * («Черемуха из-под дождя…»)

Черемуха из-под дождя,пятилепестковая одурь,тебя я услышал, поодальот ярких рядов проходя.Черемуха? Боже ты мой!Откуда? С какого вокзала?Какая нужда завязалатвой ворох суровой тесьмой?Зачем ты торчишь на торгу,как девочка в белой панаме?Цвела бы себе на поляне,на майском цыплячьем лугу!Да где там, на торг городскойтебя угораздило тоже.О, как мы с тобою похожисвоей несуразной тоской!Я грусти не знал бы весной,а этой весной и подавно,когда бы не дух твой так явно,твой дух не витал надо мной.Он словно бы в чем-то винил,и, сколько я шел по Садовой,черемуховый, черемховый –всё время вдогонку дразнил…1968

Пасха на Клязьме

Стояла большая вода.Она затопила низины,где таяли редкие льдиныи плыли не зная куда.Потом добралась до лугови дом под холмом захватила,оставив трубу и стропилапоодаль чужих берегов.Смеркалось, и низкий тумантянулся с Оки и Онеги.Казалось, российские реки,разлившись, пошли в Иордан.И только у края землизашлось наконец половодье,мы тоже, Христово отродье,в забытую церковь пошли.Поплыли по черной реке,поднялись по временным сходням,томимые духом Господним,дотоль пребывавшим в тоске.А в храме в дрожаньи огней,в мерцаньи котомок пасхальныхсвидание близких и дальнихчиталось ясней и ясней.И в полночь, лишь колоколаоткрыли небесные сферы,я понял: возжаждала верыдуша, не избегшая зла.И вправду –   неисповедимпуть блага в кругах мирозданья,хотя суета всепознаньяи правила веком моим.Но я, сознавая предел,провидел иную свободу,покуда вслед крестному ходушел в ночь и на свечи глядел.И чудо свершилось сполна:к рассвету или воскресеньюувидели новую землюи –   ахнув –   узнали: весна!И спала вода, и травупокрыла белесая пленка,как мокрую кожу теленка,рожденного в темном хлеву.И вот уже вниз по реке,по взгорьям и падям весенним –шла Пасха застольным весельемсо сдобной ковригой в руке.И день, освященный впотьмах,светился во славу творенья,и радостно, как Откровенье,горел поцелуй на губах!1966

* * * («Нет ничего ужасней вырожденья!..»)

Нет ничего ужасней вырожденья!Я помню, как вблизи нагроможденьяразвалин и пещер Чуфут-Кале,внизу, на дне гранитного колодца,темнел приют, похожий на уродцаили на склеп, придавленный к земле.Была весна, но не было бесплоднейее дыханья. Словно в преисподней,в ущелье острый чад стоял столбом.Был замкнут горизонт: там прел свинарник,тут отцветал кладбищенский кустарник,а между ними инвалидный домдымил окрест. Он был кирпичной кладки,хотя, казалось, плод иной догадки,матерьялизовавшийся фантом.И я подумал: вот изнанка жизни,какая нам тщета в степной отчизне?Пройдут года, и мы как дым сойдем.Как если бы, забвением казнимы,аланы, печенеги, караимы,всем миром снявшись, бросили очаг –так пусто тут… По ком, Иеремия,твой плач, когда в мозгу лоботомияи сыплется душа как известняк…Сказать не скажешь… Встретишь эти лица –в них, кажется, пустыня шевелится.О, задержись над каменной тропой.А срок придет расплачиваться кровью –не приведи, Господь, под эту кровлю,под этот кров с дымящею трубой!1966

* * * («Пусть те, кого оставил Бог…»)

Пусть те, кого оставил Бог,цветут и пыжатся в гордыне,пускай бобы у них как дыни,где у других –   сухой горох;пускай в кольчугах из наградбряцают золотом латунным,пускай в Совете многодумномна них и шапки не горят;пускай берут за семерых,пусть сам-десят гребут лопатой,пусть не уступят и десятой,да не осудим их –   пусть их!Но тот, кто тянет на горбусвою недолю –   и выносит,кого косой неправда косит,а он лишь закусил губу;кто нищ, бездомен и гоним,он, прах гребущий по дорогам,как Иов, не оставлен Богом,но ревностно возлюблен им.1976

Повествование о Курбском

Кладу перст на уста, удивляюсь и плачу.

Еще Полоцк дымился от крови и смрада,еще дым коромыслом стоял в Слободе,еще царь домогался злодейств и разврата,а изменник царев, как на Страшном суде,уже смелую трость наострил на тирана: – Аз воздам! – и пришпорил язвительный слог,и на угольях, дабы озлить Иоанна,как на адском огне, пламя мести зажег.О, так вспыхнула речь, так обрушилось слово,что за словом открылся горящий пролет,где одни головешки чернеют багровода последняя голь на избитье встает.Вот он, волчий простор! Несть людей да людишек,но безлюдье гнетет, как в ногайских степях:тот испанский сапог натянул –   аж не дышит,этот русский надел –   ан и тот на гвоздях!Всё остро –   нет спасенья от пагуб и пыток,всё острее тоска, и бесславье, и тьма,а острее всего –   это малый избытокоскорбленной души и больного ума.Чем же, как не изменой, воздать за тиранство,если тот, кто тебя на измену обрек,государевым гневом казня государство,сам отступник, добро возводящий в порок?Но да будет тирану ответное мщеньеи да будет отступнику равный ответ:чем же, как не презреньем, воздать за мученья,за мучительства, коим названия нет?Ибо кратно воздастся за помыслы нашив царстве том. Я испил чашу слез и стыда.А тебе, потонувшему в сквернах, из чашипить да пить, да не выпить ее никогда.А тебе, говорю, потонувшему в сквернах, –слышишь звон по церквам, он сильней и сильней –за невинно замученных и убиенныхбыть позором Руси до скончания дней!Князь глядит, а в лице у него ни кровинки,и такая зола, что уж легче бы лечьголовой на неравном его поединке,чем –   живым –   на бесчестие душу обречь.Только вздрогнул –   взмахнула дурная воронаопаленным крылом, и указывал взмах –уповать на чужбину, читать Цицерона,чтить опальных друзей и развеяться в прах.А когда отойти, то оттуда услышать,а когда не услышать, то вспомнить на слух,как надсадно кричит над литовскою крышейдеревянный резной ярославский петух.1967

Кончина Ивана

Был знак: крестообразная кометачертила, рассекая небосклон,багровый след –   и предвещало этопогибель рода и раздор времен.А царь смердел. Шло воспаленье в теле,зловонье источая, и недугсводил с ума: казалось, что смерделивсе язвы государства, все вокруг.Астрологами был уже предсказанего конец, и трепетал Иван.Но в совести, изъеденной проказой,он обещал казнить их за обман,да и не как-нибудь, а на поджаре.Но ужас душу стискивал, да так,что холодело в жилах, и боярепугались наущенья, ибо мракстоял великий. Слухи по столицеползли всё глуше, и роптал народ,и ждали заключенных из темницы,и по дорогам рыскал всякий сброд,и ждали новых смут, и потрясений,и тишины, и мора, и войны…А на подворье таял день весенний,и были стаи галочьи слышны,и распушались вербы по-кошачьи,и юркали между камней ручьи,как ящерицы… Так или иначе,Ивану полегчало. Две свечина сумерки зажгли. Царь принял ваннуи приказал раскладывать поджар. – Но день не кончен, – возразил Иванубоярин Бельский, со свечей нагарснимая, и к игре придвинул столик.И что-то у царя зашлось внутри,прилив свирепства или приступ колик,он потянулся к королеве, и –рука упала. Вытаращив бельма,Иван, глотая воздух, задрожали рухнул навзничь… Господи, скудельнаюдоль земная… На одре лежалв предсмертных корчах, в судорогах адскихраб Божий, Государь Всея Руси,Великий князь Московский, царь Казанскийи Астраханский, – Господи, спасибогоотступника! – умом растленный,упырь на троне, истязавший плоть,детоубийца, – огненной гееннойза преступленья покарай, Господь!…И сына звал, не зная разрешеньяот совести. И черным был накрыт.И сотворил молитву постриженьянад издыхающим митрополит.И на исход души во всех соборах,во всех церквах, со всех колоколовударили, и запалили порох,и загудели сорок сороков.А он был тих. Остекленев, застылизрачки его… Но страшен был монах,почивший в Бозе!.. И глаза закрыли.И затянули шелк на зеркалах.1967; 1969

Superego

I…и тогда я увидел: распята лунабледным призраком на крестовине окна.Тень распятья чернела на белом полу.Было тихо, но перед иконой в углу,издавая какой-то воинственный звук,на невидимой нитке спускался паук.«Это он, – я весь похолодел, – это он!»Ужас крови моей –   трилобитный дракон!Гад, который почувствовал временный сдвиг,из безвременья как привиденье возники, быть может, предчувствуя сдвиг временной,из прапамяти хищно навис надо мной.Что он думал, убивец? Глазаст и землист,я лежал, трепеща как осиновый лист.Я лежал у стены и, прижатый к стене,знать не знал, что проклятье лежало на мне.И, как жар из печи, как зола из огня,я смотрел на него –   он смотрел на меня!Я не смерти боялся, но больше всего –бесконечности небытия своего.Я не к жизни тянулся, но всем существомя хотел утвердиться в бессмертье своем.Но мучительно мучимый смертной тоской,я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.Я лишь пальцем попробовал пошевелить,как почувствовал: дернулась ловчая нить,и к губам протянулись четыре сосца,и подобье усмешки подобье лицаисказило, и судорогою свелостуденисто-трясучее тело его.Я отпрянул –   хоть некуда! – и в тот же мигон неслышно ко мне прикоснулся –   и крикомерзенья потряс меня, словно разряд.И ударило где-то три раза подряд.Я очнулся –   и долго в холодном потус колотящимся сердцем смотрел в темноту…IIБило три. Ночь была на ущербе. В окненеизбежность стояла стоймя как конвойный.Что за мысль тяготилась собою во мне,я не знал и пугался догадки невольной.Между тем у противоположной стеныбеглый маятник маялся в сумраке спертом.Были сумерки длинны, как были длиннысписки выбылых при Иоанне Четвертом.Что-то брезжило –   то ли предчувствие зла,что-то виделось –   то ли предвестье распада:видно, время распалось и юность прошла,так прошла, что и памяти стало не надо.Так прошла, что в беспамятстве тучи листвынеподвижно клубились подавленной мощью,и, еще не развиднясь, кривая Москвыуходила куда-то за Марьину Рощу.И в беспамятстве лета на Новолеснойфонари так тускнели, что делалось ясно:мое тело –   безвольное –   не было мнойи душа –   малодушная –   мне не причастна.Да и вся моя жизнь, ненавистная мне,так, казалось, чужда была, как сновиденье:я лежал у стены и, прижатый к стене,кожей чувствовал жаркий озноб отчужденья.Что же это, предвиденье или недугтяготились ошибкою неотвратимой?Или плановый робот –   железный паук –деловито опутывал мир паутиной?Всё равно! Уже буквица бледным огнемпроступала в окне, словно след на копирке,и топырился дом наш, стоящий угломмежду корпусом «Правды» и зданьем Бутырки.Всё равно! Всё равно! Ожиданьем трудазанималась душа –   и не видела дела.И гудели –   почти по-людски –   провода,но сквозило и в них ощущенье предела.Но всего один сдвиг –   и запахнет бедой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

В прекрасную пору июня. Китс (англ.).