и звук, и отзвук: из разных книг

Вздохнул и на брови надвинул колпак.

А. ДельвигВ табачном дыму, в полуночной тоскесидит он с погасшею трубкой в руке.Смиренный пропойца, набитый байбак,сидит, выдувая сгоревший табак.Прекрасное время –   ни дел, ни забот,петух, слава Богу, еще не клюет.Друзья? Им пока не пришел еще срок –трястись по ухабам казенных дорог.Любовь? Ей пока не гремел бубенец,с поминок супруга –   опять под венец.Век минет, и даром его не труди,ведь страшно подумать, что ждет впереди.И честь вымирает, как парусный флот,и рыба в каналах вверх брюхом гниет.Жизнь канет, и даром себя не морочь.А ночь повторяется –   каждую ночь!Прекрасное время! Питух и байбак,я тоже надвину дурацкий колпак,подсяду с набитою трубкой к окнуи сам не замечу, как тихо вздохну.Творец, ты бессмертный огонь сотворил:он выкурил трубку, а я закурил.За что же над нами два века подрядв ночах обреченные звезды горят?Зачем же над нами до самой зарив ночах обреченно горят фонари?Сидит мой двойник в полуночной тоске.Холодная трубка в холодной руке.И рад бы стараться –   да нечем помочь,уж больно долга петербургская ночь.1962* * * («В полуночь петух на деревне…»)В полуночь петух на деревнекричал, и в соседних дворахсобаки зашлись, и деревья,обстав, скрежетали впотмах.И желуди шлепались оземь,шурша в прошлогодней листвекак мыши, и шастала осень,с которой я в дальнем родстве.Я понял: погода ломалась,накатывался перелом,когда топором вырубалосьвсё то, что писалось пером;когда отсыревшая спичкаот медленного сквознякашипела и фыркала вспышка,как кошка во тьме чердака.И я, ослепленный доверьем,не ведал, что мне на роду,но пристально слушал деревья,уставив глаза в темноту…1963* * * («Еще темны леса, еще тенисты кроны…»)Еще темны леса, еще тенисты кроны,еще не подступил октябрь к календарю,но если красен клен, а лес стоит зеленый, – Гори, лесной огонь! – я говорю.А он, лесной огонь, до срока затаится,он в рощу убежит, чтоб схоронить пожар,но если красен клен –   и роща загоритсяи засвистит, как тульский самовар.Гори, лесной огонь, багровый, рыжий, алый,свисти в свое дупло тоской берестяной.Не надо ничего –   ни денег мне, ни славы,покуда ты горишь передо мной.У нас одна душа в сквозном и скудном мире,и дом у нас один –   ни крыши, ни угла.Гори, лесной огонь, лети на все четыреи падай на спаленные крыла!1963* * * («Гибрид пекарни с колокольней…»)Гибрид пекарни с колокольней,завод, где плоть перегорает,трубою четырехугольнойседьмое небо подпирает.А отдаленнее и ниже,вокруг хозяйства заводского –прах, расфасованный по нишамв стенах монастыря Донского.Я, разводя кусты руками,брожу здесь утром спозаранок,где урны белыми рядамиглядят на мир из темных рамок.Глядят глазами тайной тайных,ведут торжественной строкоюот фотографий моментальныхк монументальному покою.А мне –   и памяти не надо,мое со мной, и тем пристрастнейгляжу, не отрывая взгляда,с улыбкой, может быть, напрасной.Что смерть? Мне выход не заказан.Когда черед придет за мною,перед живыми я обязанлежать в земле и стать землею.Она опять придаст мне силы,я вскину ствол наизготовье,ветлою встану из могилыу собственного изголовья.А им –   ничем не стать отныне:ни земляникой, ни ветлою.Их обособила гордыня,подняв свой пепел над землею.Ах, мальчик, что он понимает,когда, захваченный игрою,их простодушно поливаетводопроводною водою?1963* * * («Когда бомбили Мюнхен и предместья…»)Когда бомбили Мюнхен и предместья,засыпав город щебнем и золой,когда проклятья и моленья вместеслились над обезумевшей землейв едином вопле к Богу или в Бога,в зверинце, на активной полосе,сошли с ума и умерли от шокадвенадцать низкорослых шимпанзе.Как некогда, воспрянувши из гроба,Сын Человеческий приял небесный сан,так в смерти шимпанзе воскрес бонобо –разумный вид –   и высший –   обезьян.О истина, темно твое служенье,покуда ты сомнительным родствомпытаешь на разрыв и растяженьеи объявляешь высшим существом.И если я под страшным подозреньем –отныне до неведомого дня, –прошу тебя, карай меня презреньем,но только не испытывай меня.1963* * * («Что там? Босой и сонный, выберусь из постели…»)

Н. Н. Вильмонту

Что там? Босой и сонный, выберусь из постели,дверь распахнув, услышу, как на дворе светает:это весенний гомон –    на лето прилетели,это осенний гогот –    на зиму улетают.Круг завершен, и снова боль моя так далёка,что за седьмою далью кажется снова близкой,и на равнине русской так же темна дорога,как от стены Китайской и до стены Берлинской.Вот я опять вернулся, а ничего не понял.Боль моя, неужели я ничего не значу,а как последний олух всё позабыл, что помнил,то ли смеюсь от горя, то ли от счастья плачу?Бог мой, какая малость: скрипнула половица,крикнул петух с нашеста, шлепнулась оземь капля.Это моя удача клювом ко мне стучится,это с седьмого неба наземь спустилась цапля.Вот уже песня в горле высохла, как чернила,значит, другая повесть ждет своего сказанья.Снова тоска пространства птиц подымает с Нила,снова над полем брезжит призрачный дым скитанья…1964* * * («Как в сундуке двойное дно…»)Как в сундуке двойное дно,так в слове скрыта подоплека,когда подумаешь одно,а выйдет новая морока.Не потому, что дождь из тучсадит, как из водопровода,а потому, что невезуч,вздохнешь: – Хорошая погода.Глядь, попадешь впросак опять,дурнушке скажешь: – Ты прекрасна, –а уж потом не расхлебатьсемейной каши –   и напрасно.Я потрясен –   какой разброд,я с толку сбит –   какие толки:а вдруг весь мир наоборотидет от некой оговорки?Ведь и пророки от наукдо несусветных истин падки:а вдруг всё сущее вокруг –предмет нелепой опечатки?Как знать! Не так ли сквозь туманвсё видишь двойственно и зыбко:а ну как жизнь –   самообман,неустранимая ошибка?1965* * * («Я не знаю, как ночь коротаю…»)Я не знаю, как ночь коротаю,хоть убейте, понять не могу:лишь руками взмахну –   и взлетаю,и летаю –   на правом боку.Бестелесный как ангел небесный,я над бездной парить не боюсь,потому я так легок над бездной,что бессмертен, пока не проснусь.А проснусь –   снег за окнами валит,я на койке лежу, как лежал.Котелок мой горяч, да не варит:неужели я ночью летал?Если так, значит, чудо возможно,значит, можно ни свет ни заряощутить, как земля осторожноубывает в канун января.Стоит только мозгами раскинутьи, покуда от сна не восстал,вскинуть веки и руки раскинуть –и летишь, как в полуночь летал.1964* * * («Что делать мне, говоруну…»)Что делать мне, говоруну,когда мне дома не сидится,когда проворная синицаторопит позднюю весну?Когда в распахнутом окнегудит черемуха и тает,когда терпенья не хватаетторчать в дому –   что делать мне?Не лучше ль наложить запретна филькин труд, на кучу хламаи посмотреть на вещи прямо?Конечно лучше –   что за бред!Не лучше ль из дому во дворпройти небрежно и лениво,и постоять, и выпить пива?Конечно лучше –   что за вздор!Так выпьем, разведем бобыс гуляками и остряками!Так нет же –   развожу рукамии слизываю соль с губы.Ах, черт, какая дребедень!Я злюсь и курицей моренойна загогулине мудренойвишу как проклятый весь день.И надвигается разлад,где строгость переходит в праздность,и тяготит несообразность,и скачут мысли невпопад.Я сбился с ног и в тишинеруками голову сжимаюи ничего не понимаю: – Что делать мне?..1965В паводокСвежим утром, покуда светаетв деревянном и низком краю,медный колокол медленно маетбезъязыкую службу свою.Облупилась яичная кладка,сгнил настил до последней доски.Посреди мирового порядканет тоскливее здешней тоски.Здесь, у темной стены, у погостаоглянусь на грачиный разбой,на деревья, поднявшие гнездав голых сучьях над мутной водой;на разлив, где, по-волчьему мучась,сходит рыба с озимых полей,и на эту ничтожную участь,нареченную жизнью моей;оглянусь на пустырь мирозданья,подымусь над своей же тщетой,и –   внезапно –   займется дыханье,и –   язык обожжет немотой.1964* * * («Когда верблюд пролез…»)Когда верблюд пролезв игольное ушко –перебродил прогресс,и зло в добро ушло,и разомкнулся кругистории Земли,и Свет из первых рукявил дела свои.Был бесконечный день,повернутый к теплу,и влажная сиреньстучала по стеклу.Был бесконечный час,пронзительный как стих,и что-то зрело в нас,что выше нас самих.Неслышимый на слух,невидимый на глаз,бродил единый Дух,преображавший нас.Он зябликом в лесусвистел на сто ладов,да так, что на весусорваться был готов.И тонкий-тонкий звуктерялся вдалеке,и я –   как всё вокруг –висел на волоске.1965* * * («В нашем городе тишь да гладь…»)

Ю. Ряшенцеву

В нашем городе тишь да гладь,листья падают на репейник,в оголенном окне видать,как неслышно пыхтит кофейник.Ходят ходики, не спешаповорачиваясь на гире,и, томясь тишиной, душаглохнет в провинциальном мире.Что он слышит, мой мертвый слух?То и слышит, что слушать больно:как хрипит под ножом петух,как корова мычит на бойне?В нашем городе тишь да крышь,что мы знаем –   не знаем сами,но за что ни возьмись –   глядишь,не сойдутся концы с концами.И поймешь в невеселый час,что на осень нашла проруха:просвистелась она –   и насоглушила на оба уха.Оголила сады насквозьи дала разглядеть сквозь слезы,как летят, разлетаясь врозь,лист осины и лист березы…1965Похвала Державину, рожденному столь хилым, что должно было содержать его в опаре, дабы получил он сколько-нибудь живностиМалец был в тесто запечени, выйдя на дрожжах оттуда,уже в летах, зело учен,подумал: – Нет добра без худа.А был он тертым калачом,врал правду, но, как говорится,уж коли Оры за плечом,то что тебе императрица.Ну кто бы знал, какой обман –наутро лечь, в обед проснутьсяи только вычистить кафтан,как –   бац! – на рифме поскользнуться.Ну кто бы думал, что за прыть –водить императрицу за носи с тем предерзостно открытьсвой век, на будущий позарясь.Пока он дрых за семерых,все хлебы время перемесит,и глядь –   на чашах мировыхнас недоносок перевесит.Первейший муж, последний жох,не про тебя моя побаска:я сам не плох, но –   видит Бог –не та мука, не та закваска.Малец, себя не проворонь –ори! А нету отголоска,как он –   из полымя в огонь –не можешь? В том-то и загвоздка!1965* * * («Я не помнил ни бед, ни обид…»)Я не помнил ни бед, ни обид,жил как жил –   и во зло, и во благо.Почему же так душу знобит,как скулит в непогоду дворняга?Почему на окраине днейсамых ясных и самых свободныхтак знобит меня отблеск огнейи гуденье винтов пароходных?Верно, в пору стоячей водыравновесия нет и в помине,и предчувствие близкой бедыоткрывается в русской равнине.И присутствие снега и льдаощущается в зябком дыханьи,и такая вокруг пустота,что хоть криком кричи в мирозданье.Никого… Я один на одинс прозябаньем в осенней природе,в частоколе берез и осин,словно пугало на огороде.Мы срослись. Как река к берегампримерзает гусиною кожей,так земля примерзает к ногами душа –   к пустырям бездорожий.Видит Бог, наше дело труба!Так уймись и не требуй огласки.Пусть как есть торжествует судьбана исходе недоброй развязки.И, пытая вечернюю тьму,я по долгим гудкам парохода,по сиротскому эху пойму,что нам стоит тоска и свобода.1965Плёс

Имя

* * * («Я назову тобой бездомный год…»)Я назову тобой бездомный год,кочевий наших пестрый обиход,и ночь в окне, и лампу на стене,и тьму привычек, непонятных мне.Я назову тобой разлив реки,избыток жизни с привкусом тоски.Пусть даже ты уйдешь –   я не умру.…и тень в жару, и зяблика в бору.Пусть даже ты уйдешь –   я буду знать,что, названная, прибежишь опять,хотя тебе и будет невдомек,что я один, но я не одинок,что ты как дух со мной наедине.…и ночь в окне, и лампу на стене.1966* * * («Я и сам не пойму, что к чему…»)Я и сам не пойму, что к чему:как-то листья летят безоглядно,что-то стало прохладно в дому.Ну да что нам терять? Ну да ладно!Ведь и так, изведясь без вины,на окраине бабьего летамы пропаще с тобой влюблены –да еще и потерянность эта!Ведь и так в двух шагах от беды,белой изморозью хорошея,на траве проступают следы –да еще эти пальцы на шее!Для того ли нас в глушь занеслои свело под случайною крышей,чтобы после листвой занеслои засыпало вьюгой притихшей?Неужели когда-то потомв этом крае, таком нелюдимом,даже память затянет как льдом,или пуще –   развеется дымом?Но представишь другую судьбу,и следы, и порошу густую –а, да что! – Закрывай-ка трубу,всё и так прогорело вчистую!1967Баллада о реставраторе

Н. Воробьеву

Опять качаются над ребрами дворовна белых ветках стаи черных воробьев.Как скоморохи у боярского крыльца,они качаются, покачиваются.И –   гайда! гайда! – с метой песьей головыметет метелица по улицам Москвы.И снег опричный заметает с головойтупик кирпичный, переулок Угловой.А наверху –   под самой крышей –   в мастерскойзатворник дошлый горбит спину день-деньской.Он в три погибели согнулся над доскойс улыбкой ангельской, с ухваткой воровской.Он одержим сегодня зудом ремесла,разводом линий, оперением крыла.Среди летящих и парящих –   хоть убей! –он самый стреляный и черный воробей.Пусть образ вечности олифою покрыт,а он, прищурившись, на время поглядит.Компресс наложит и, задумавшись, замрети три столетья вместе с марлей отвернет.И только вздрогнет, как откроется впервойпечальный облик за печатью снеговой.И только ахнет, как по замыслу Творцалик сострадания проступит из лица.Вот, друг мой, истина! Не тот сегодня век,не та метелица, и улица, и снег.Но, понимаешь ли, хотя и век не тот,а не поймешь, в какую сторону метет.К чему качаются над ребрами дворовна белых ветках стаи черных воробьев?Зачем, как сирины под дробью ледяной,зрачки мазуриков шныряют за спиной?Зло крыто охрою. История в крови.Но ангел падший домогается любви.И снег всё пристальней, но как бы ни мело,утишим зло –   у нас такое ремесло.Проверим заново –   ты кисть, а я перо.Что нам в укор? Добро не может быть старо.И кто-то в будущем таким же декабрем,быть может, вспомнит нас –   с печалью и добром.1967* * * («Я был разбужен третьим петухом…»)Я был разбужен третьим петухом,будильником, гремучими часами,каким-то чертом, скачущим верхомна лошади, и всеми голосами –я был разбужен из небытияс душою как сумою переметной.И я услышал: это жизнь мояменя звала, пока я спал как мертвый.Была заря, и за рекою лугсверкал росой, и зыбилось теченье,и, пробуждаясь, было всё вокругисполнено иного назначенья.Я видел: мир себя же самоголомал и ладил волей своенравной.И я подумал, глядя на него:покуда он во мне, я в нем как равный.Когда он вправду одухотворенлюдским умом и разумом звериным,да будет он не скопищем имен,но Именем, всеобщим и единым!1965Обращение к шарманщику Шаво из духана «Бетани»Аллаверды к тебе, мой милый!Ты видишь, я еще не пьян,а потому в пирушке мирнойхочу и я поднять стакан.Ну кто не знает, северянене любят говорить красно.Но этот запах из марани!Но это красное вино!Я век бы жил анахоретом,но, если теплится огонь,я так скажу: живи поэтом! –и к сердцу прислоню ладонь.Давай, Шаво, крути шарманку,крути, выкручивай до дна!Скажи, за душу наизнанкуне мало ли –   глоток вина?За душу ребрами наружуне много ли –   вина глоток?Верти, верти, бери за душу,лей родниковый кипяток…Спасибо, друг! Ты видишь, милый,как песне плачется легконад грибоедовской могилойи над могилою Нико.Быть может, если будем живы,мы вспомним как-нибудь потом,как вызывающе красивымы были в дружестве своем.Мы вспомним, как на горной выси,смотря на гибельный предел,мы пили за ночной Тбилиси,а ты нам музыку вертел.1967* * * («Душа чему-то противостоит…»)Душа чему-то противостоит –безверью ли, тоске иль вырожденью,но ей, как одинокому растенью,в чужую тень склониться предстоит.Взгляни, как сладко ягоды висят,но слаще среди них чужая ветка. – Малина ваша проросла в наш сад, –через забор мне говорит соседка.Да что малина, если с давних пори сорняки опутали округу,и поле с лугом тянутся друг к другу,и безоглядно тянется простор –куда? к чему? не всё ли нам равно! –к земле чужой или к звезде горящей,к неведомой, но чаемой давнокакой-то бездне противостоящей……………..…………..…………..…………..1967* * * («Я отходил от свежей памяти…»)Я отходил от свежей памяти.Не забывал, а забывался.Бывало, выбираясь на люди,молчал да в угол забивался.И чай помешивая ложечкой,вдруг вздрагивал как от укола:то захолонеет под ложечкой,то кипятком ошпарит горло.И обожжет напоминание,когда, не подавая виду,войдет она на посмеяние,гордячка, довершить обиду.Она войдет в мое забвениеи руки белые заломит,и как при солнечном затмениина мирозданье псы завоют.И расставаясь не оглянется,и в пустоту уйдет как сгинет.И час по часу год протянется.И постепенно чай остынет.Потом тоска моя как облаков мороз рассеется из дому.Потом ни имени, ни облика,хотел бы вспомнить –   да не помню…1965* * * («Отцветает миндаль, и айва уже следом цветет…»)Отцветает миндаль, и айва уже следом цветет,хорошо мне да жаль, что и этот мираж опадет;и легко мне да грусть как сиверко снежит деревца,всё проходит, но пусть золотится хоть эта пыльца.Ты не вей, ветровей, не отряхивай цвета в садах,хоть на миг пожалей этот белый и розовый прах;хочешь море взволнуй, хочешь пыль над дорогами взвей,только пуха не сдуй –   это весть от подруги моей.Как она далека, как боюсь я ее потерять,и такая тоска –   только имя ее повторять;ах, не всё ли равно, чьей тоской этот прах воскрылен,длинной веткой в окно постучать бы, да час неровен.Ты на север махни с нерастаявших гор, снеговей,и во двор заверни, осыпая с рябин снегирей;может, глянет она и ни зги не увидит в окне,скажет: – вот и весна! – и подумает вдруг обо мне…1969Ялта* * * («А в нашем саду поселились вороны…»)А в нашем саду поселились вороны.Вьют гнезда. Ломают сушняк на дубахи каркают так, что качаются кроныот ора и в душу вселяется страх.Да вправду ль вороны? Не спутать бы мастью,не вспомнить бы зоркой приметы потом:ворона к ненастью, а ворон к несчастью.К чему же отец тычет в небо шестом?Ах, Господи, что за содом! Неужели?Не знаю, не знаю… Лишь в этот приездзаметил, как мать и отец постарели.Не знаю, не знаю, к чему этот шест.…Как билось оно –   не от той ли печали? –над шумным гнездом вороное крыло!А ветви шумели. А птицы кричали.А солнце, весеннее солнце пекло.Хоть гром бы свалился вороньей напастью!Хоть ливень бы хлынул на наше жилье!Ворона к ненастью, а ворон к несчастью.Вороны иль вороны?                               – Кыш, воронье!1968В грозуТакое удушье стояло в ночи,недаром весь вечер кричали грачи,кричали, кричали, кричали истошно,и было от грая уснуть невозможно.Когда ж я уснул на какой-нибудь час,раскатистый грохот пространство потряс,и вжались пружины, – чтоб им провалиться! –я раньше вскочил, чем успел пробудиться.Лил ливень. Металась сирень за окном,и крыша слепила зловещим огнем.Я только очнулся, окно затворяя,как вспыхнула вспышка, на миг озаряявсе мокрые крыши, весь вымокший сад,и грянул –   я так и отпрянул! – разряд,и я, как цыпленок, забившись под клушу,не знал, куда деть оробевшую душу.Не так ли когда-то –   конечно, не так! –глядел Зороастр в ослепляющий мракиз храма и, гневную чуя тревогу,пророк выходил исповедаться Богу.Лил ливень. Гремел за раскатом раскат.А он подымал испытующий взгляди смерти искал, но ревнивая Силаего –   поборовшего робость –   щадила.Лил ливень. Металась сирень за окном.И саднило душу совсем об ином.…Металась, металась, металась тревожно,и трепета было унять невозможно.Казалось, весь мир трепетал под дождем,а я всё следил –   подождем, подождем! –следил из окна с восхищеньем и злобой:не хочешь ли выйти? Попробуй, попробуй…1968БарковХрапел мясник среди пуховых облаков.Летел ямщик на вороных по звездной шири.А что же ты, иль оплошал, Иван Барков?Опять посуду бил и горло драл в трактире.А утром бил уже в Зарядье барабан.Уже в рядах кричали лавочники с ражем.А что же ты, иль не очухался, Иван?Опять строчил срамные вирши под куражем.Не тяжко пьянство, да похмелье тяжело:набрешут досыту, а свалят на Баркова.Такое семя крохоборское пошло,что за пятак себя же выпороть готово.Назвать по имени –   срамнее не назвать!Что Сумароков, не ученая ль ворона?Недаром шляпу так и хочется сорвать: – Привет, почтеннейший, от русского Скаррона!И вам почтение, отцы гражданских од!Травите олухов с дозволенным задором,авось и вам по Божьей воле повезети петь забористо, и сдохнуть под забором.Травите общество. Ручаюсь головой,что вы воистину смелы до первой драки.Но гром прокатит по булыжной мостовой,и ваши дерзкие слова –   под хвост собаке!Но вздор накатит –   и разденется душа,и выйдет голая –   берите на забаву.Ах, Муза, Муза, – до чего же хороша! –идет, бесстыжая, рукой прикрыв жураву.1968* * * («Когда в поселке свет потух…»)Когда в поселке свет потух,и прокричал со сна петух,и прошумели ветви яблонь,я, вздрогнув, ощутил на слухтот пленный отчужденный дух,который был природой явлен.Стояла ночь, и лай собакстихал, усугубляя мрак,и, стихнув, не давал забыться,и мысль неловко, кое-кактолкалась, как ручей в овраг,ища, во что бы воплотиться.Наверно, там, таясь за тьмой,досадная себе самой,она текла прямей и шире,а я, ее исток прямой,я так хотел, чтоб голос мойкак равный воплотился в мире.Я так хотел найти словабесхитростного естества,но чуждо, чуть касаясь слуха,шуршала мокрая трава,шумела черная листва –свидетельства иного духа.И в кадке с дождевой водойдрожала ржавою звездойживая бездна мирозданья.Не я, не я, но кто другой,склонясь над млечною грядой,оставил здесь свое дыханье?1968ОсениныТак дышится легко, так далеко глядится,что, кажется, вот-вот напишется страница.О чем? Поди скажи! О том, как безутешноповернута на юг открытая скворешня?Или о том, как гром окраинами бродит,и листопад идет, и молодость проходит?Что скажешь? Как поймешь? Возьмешь ли грех на душунарушить тишину? – И словом не нарушу!Лишь длинно погляжу на снявшуюся стаю,как будто этот мир и сам я покидаю.И оброню перо, и сердцем просветлею,и –   разом –   подымусь над участью своею.Я жил. И я ушел. И нет меня в помине.И тень моя скользит неслышно по равнине.И так мне высоко, что это ли не чудо –оборотись –   глядеть с улыбкою оттуда?1968* * * («Всю ночь громыхал водосток…»)Всю ночь громыхал водосток,лилось через край из кадушки,кололо перо из подушки –и мне не спалось. Я не могсогреться и еле дремал,под бок подоткнув одеяло,и что-то меня донимало,а что –   я едва понимал.Шел снег вперемежку с дождем,светало, и в ситничке редкомя видел себя малолеткомв том ситцевом городе, в томчужом полуночном саду,где были знакомы все щели,где яблоки райские зрели –ах, как они вязли во рту!Я видел Покровский бульвар,бездомность, и юность больную,и женщину немолодую,и первый восторг, и кошмарпознанья: – Не хочешь ранет? –Нелепица мысль бередила,и жалко мне юности былои тех неприкаянных лет.Мне грустен был прежний удел,но дорог. Какая досада,что яблок из райского садамне больше не рвать. Я гляделна тридцатилетний итогс надеждой и смутной виноюи слушал, как пахнет весноюшумящий внизу водосток.Ну что же! Я видел насквозьвсе сроки –   и не отрекался.Нечаянно дождь оборвался,а в кадку лилось и лилось.И думал я, слушая шум,быть может, впервые свободноо жизни –   и всё что угоднолегко приходило на ум.1969* * * («…Я слышу, слышу родину свою!..»)…Я слышу, слышу родину свою!Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборовброжу и –   хоть убей! – не узнаюни тех дворов, ни птичьих коридоров.Здесь дом снесли, тут вырубили сад,там под фундамент яму раскопали,но дождь прошел –   и в будущем подвалееще ныряет выводок утят.И грустно мне. Каких искать примет?Я этот город знал не понаслышке,а он другой: ни старых улиц нет,ни вечного пожарника на вышке.Так многого вокруг недостает,что кажется, терять уже не больно.И долговязо смотрит колокольняна кладбище и мебельный завод.На берегу, где высился собор,она стоит как памятник терпенью,ни кирпичом, ни камнем не в укорсвоей земле. А день цветет сиренью.А над землею майские жукижужжат, жужжат, и в сумерках белёсыхпросвечивают листья на березах.Ах, Боже мой, как дни-то высоки!Как заросли упруги: только тронь –и обдадут, чтоб было неповадно.И бабочки опять летят в огонь.И снова жизнь свежа и безоглядна.Везде, во всем, куда ни оглянусь,она трепещет в пагубе цветенья.И каждый куст не терпит повторенья –шумит, шумит… И я не повторюсь!1969* * * («Как торопится жизнь! Не вчера ли)Как торопится жизнь! Не вчера ливетки торкались в изморозь рам,а сегодня уже разметалибрачный пух по зеленым дворам. – Горько! Горько! – и в пьяном весельечья-то свадьба колотит горшки. – Горько! Горько! – еще на похмельежелчь измены и горечь тоски.Ну да что! В этом мире цветущемтак легко на душе, так светло,что не хочется знать о грядущемили думать о том, что прошло.Хороша эта жадная воля –не загадывать век наперед,всё теперь –   и любовь, и застолье,потому что и это пройдет.Потому что скорбям и удачамсчет один. И как древний собратговорю вам: я тленьем охвачен,но в груди моей чувства кипят!1969* * * («Когда гюрза встает под выстрел…»)Когда гюрза встает под выстрел,гипнотизаруя заряд,каким восторгом злобной мыслиглаза змеиные горят!Когда ты, ветреная, мимопройдешь, небрежно бросив взгляд,о, как глаза мои змеинов тебе врага боготворят!1966* * * («Скажи, художник, легок ли секрет…»)

Б. Биргеру