Маскарад миров

Лёня подъехал к ее дому (Не получилось, да и не получится «к нашему».) Если б он остался на Земле, то, наверное, уже ушел бы от нее. А так, его давнишняя малодушная мечта, кажется, осуществилась – он разводится, не разводясь.

Дом. Только что приобретенный. Оплачен по «билету в один конец». Просторный. С эркерами. С увитыми плющом верандами. Под красной (имитация старины) черепицей. Стоит посредине большого сада. А ведь он всю жизнь мечтал о таком. Но без Вики.

Вошел. Из гостиной слышалось увлеченное Викино: «Вы не поверите, мне был голос. Я всегда скептически относилась к таким вещам. А тут вдруг до дрожи. Звоню. У него все нормально. Но голос не замолкает. Все бросила. Борю в охапку. Чудом каким-то успела на самолет. Врачи потом мне сказали, еще минут десять, и его бы уже не откачать».

Его шаги услышали. Все навстречу. Боря. Вика. Теща. Тесть. Тройка викиных друзей, считавшихся их общими друзьями (со своими половинами, естественно). Вика радостно: «Скоро должен приехать Яша!» (Двоюродный дядя, устроивший ее на работу.)

Поцелуи. Объятия. Опять поцелуи. Входит редакция русскоязычной газетки. Огромный стол под тяжелой люстрой. Свечи. Нанятый бармен. «Оказывается, у нас есть фамильное серебро». Лёня Гурвич между женой и сыном.

Для Бори крушение своего устоявшегося мнения о папе вначале чуть не обернулось психотравмой, но лучи отцовой внезапной славы расцветили его школьную жизнь, растопили сердца первых школьных красавиц.

Эта улыбка-ужимка Вики. Вот, что он полюбил тогда: «Моя обезьяна». А все остальное было уже довеском. Все остальное уже комментарии. И даже сейчас сердце дрогнуло сколько-то.

Первым поднялся с бокалом тесть:

– Я всегда верил в тебя, Леонид (ему нравилось быть проницательным). Место на корабле гениев по праву твое. (Сказано так, будто если Лёня вдруг недостоин, он первый согнал бы зятя с места). Да-а, – тесть растрогался, сел.

Эстафета у тещи:

– Лёня, мой, все эти годы ты шел к своей Цели. Наплевал на внешний успех (двадцать лет она считала, что он плюет как раз на семью). Что тебе все эти лавры из пластмассы! Не отвлекался на промежуточное, которое для большинства всегда было «главным», «конечным», «последним». (Лёня уже и забыл, что Галина Наумовна в России когда-то преподавала философию.) Бог с ним, с большинством. Наконец-то оно разрешило великодушно себя спасти. Ты жертвуешь собой. (Не спорь, пожалуйста!) Ты не можешь иначе… Мы понимаем тебя. (Это ее всегдашнее «мы» от имени Вики, семьи и вообще.) Если честно, пытаемся понять. И будем стараться все это выдержать, что еще остается… За тебя. За успех твоей миссии. Лехаим!

После бурного чоканья встала Вика:

– Лёня – светлый человек, и самый добрый… Все эти годы нашего брака… Его душа… То, что не имеет материального выражения, то есть бесценно… За тебя, Лёня! – быстро нагнулась к нему, поцеловала. Он догадался, что надо встать. Она прижалась к нему, поцеловала снова. Дядя Яша уже созрел для тоста.

Лёня Гурвич вдруг понял, где он находится. На собственных похоронах. Так бывает, когда смерть вдруг становится выходом. Распутывается, разрешается то, что давно уже не распутываемо, не разрешаемо – лишь умножает только бессмыслицу, общую муть. Смерть освободила домашних. И они добросовестно соблюдают приличия. Кстати, они ведь не лицемерят сейчас. Он освободил их и они благодарны ему. Они искренни. Просто это искренность ситуации, положения, момента. Он не удивился бы, если среди всех сыплющихся сейчас на него пожеланий прозвучало что-то вроде: «да будет земля тебе пухом».

Наконец дали слово дяде Яше. Он предупредил, что будет выступать в двух лицах: как Яков Файвиш и как «Яков Файвиш Лтд». Основной юмор спича заключался в его неимоверной затянутости и витиеватости. До Лёни дошло только, что он-Лёня сейчас как дядя Яша двадцать лет назад доказал, что американская мечта есть реальность.

После ужина пили чай в гостиной. Вика спросила его:

– Вот знаешь, конечно, что тридцать лет там будут длиться пятьсот наших земных (я не перепутала вроде?), а все равно как-то странно. Как такое представить?

Это она уже как бы невзначай потрогала его в гробу, дабы лишний раз удостовериться, что все по-настоящему. Надо было б ее напугать, клацнуть, например, зубами или резко открыть глаза.

Этот их провисший брак. Разве она не понимала. Он измочален, опустошен, устал от того, что так и не решился. Но она-то не меньше устала, годами выстраивая жизнь так, чтобы не решать.

Эти приглушенные, чинные разговоры гостей о том, о сём, как и бывает обычно на поминках. Здесь, в гостиной обращались теперь уже преимущественно к Вике. Что же, логика роли вдовы уже диктует свое.

Боря показывает сад: «Если хочешь, папа, здесь мы сделаем ручей, тебе же не нравится пруд. Ручей, про который ты говорил тогда». Боря единственный, кто участвует не в похоронах, – в проводах. В сотый раз рассказывать ему про годы и километры? «И дно будет каменным». Он обнял сына. Боря ростом уже почти что с него. А ведь с ним все получилось поверхностно, скомкано, наспех. Не просмаковал его становления, много чего пропустил, пролистнул в его жизни. Разве он знает, в каких образах сын видит мир или о чем мечтает на самом деле. Всегда умилялся себе самому как отцу снисходительному, доброму, упустив между пальцев… силы, сердца не хватит назвать потерю, посмотреть ей в лицо… Ладно, что Боря не унаследовал его невротичности, он не заложник примера и, судя по всему, будет счастливее, нежели Лёня, а волосы, он, кажется, где-то читал, что такие кудряшки могут еще и пройти, расправиться с возрастом, если правда, то жаль…

«Лёня! Лёня! – его искали в доме – «Дядя Яша уже уезжает».

Ночью Вика пришла к нему. Была чутка и внимательна. Увлекшись, они воскресили кое-что из своего юношеского репертуара. С ее стороны это не было косвенным извинением за годы безлюбого пресного секса без вкуса и запаха. Вдова отдавала последний долг. Они занимались этой некрофилией до четырех утра.

Глава 5. Пресс-конференция

– Послушай, Билл, ты знаешь меня уже полвека, – орал в трубку Арнольд Коэн, – и я имел наивность надеяться, что ты хотя бы меня уважаешь. Нет, о любви сейчас не надо. Кто это был вообще? Что? Имиджмейкер? Твоюматьмейкер! Ты не видел, какое порно он изваял? – Арнольд Коэн чуть было не вдавил фотографию в экран телефона и снова в трубку, но уже вкрадчиво, – Как? Нашел десять отличий? А теперь я тебе зачитаю с листа. Ничего, послушаешь, это не долго: «Цель коррекции образа: достижение отдаленного визуального сходства А. Коэна с А. Эйнштейном. Имиджевые обретения: очевидны. Прогнозируемый результат: телезритель обнаруживает сконструированное сходство на второй, третьей минуте и после некоторого колебания удостоверяется в своем открытии. Эмоциональный фон: чувство удовлетворенности у телезрителя вследствие подтвержденности собственной наблюдательности». Продолжить? Ну, хорошо, что все понял. Что? Да не буду я больше брызгать слюной. Неужели в тебя попало? Не беру я в голову. Не беру. И мир не рухнет, согласен. Что журналисты? Я помню. Знаешь, Билл, в стилистике надо что-то менять, то есть у меня предчувствие. Ну, конечно же, плохое. Но так, больше по мелочам.

Джек-программист потребовал, чтобы собрались все. Сейчас именно. После пресс-конференции будет много суеты и вообще.

– А где наша Каролина?

– Подъедет позже. У нее обстоятельства, – сказал Билл Коульз, – ну что ты хотел, Джек?

Джек поднялся:

– Господа, все ли из вас составили завещание? Я сегодня встречался со своим юристом. Так вот, как все вы знаете, в завещании есть такая милая фраза: «в случае моей смерти». А у каждого из нас «случай» этот произойдет много позже того как «дожди смоют последние письмена с надгробий наследников наших наследников». Это я к тому, что любой мало-мальски прыткий адвокатишка при желании оставит ваших родичей с носом. Так что вперед, переоформляйте бумаги, еще успеете.

«Прогнозируется беспрецедентный рейтинг» – восторженно шепчет мистеру Коульзу его помощник, – «мы уступаем только чемпионату по футболу». Но Биллу в своем вступительном слове уже не до рейтинга. Полвека назад он начал свою борьбу. Если выспренно, это борьба с человечеством за возможность спасти человечество. Но через сколько унижений пришлось пройти, сколько вытерпеть мелких обид и обид уж никак не мелких, злых насмешек, откровенных издевок и издевок цивилизованных, сколько дерьма пришлось съесть задаром.

Людям, наверное, проще поменять общественный строй, даже пересмотреть свои ценности, нежели отказаться от собственной правоты. Получилось так, что на нее покусился Коульз. И если бы только речь шла о правоте интеллектуальной – здесь, в конечном счете, просто – одна «правота» уступает место другой «правоте». Он затронул ту правоту, в которой мы есть как мы сами, в своих способах быть, преодолевать себя, достигать вершин, обнаруживать, осмыслить ошибки. Очень многое перечеркивается здесь самим перелетом. Что спасло его проект? «Проблема пятиста оставшихся лет», и только. Но если что-то действительно отменяется перелетом, значит, оно должно быть переосмыслено и вне зависимости от него. Но многие уже научились прикрываться самим перелетом от необходимости переосмыслять. Да и кто такой Коульз, чтобы пророчествовать, поучать здесь? Пятьдесят лет назад он знал как должно быть, а теперь, пожалуй, что и не знает. И перелет, переселение, для него теперь не во имя смысла, за ради жизни… Это никакая ни мудрость и уж тем более не гимн этой самой жизни – признание ограниченности, если не поражения… Человечество должно воспользоваться случайно предоставившейся возможностью и убраться (слава богу, что в этом есть пафос, и дерзостный поиск, и прорыв в неизведанное, и много чего еще). Человечество обязано выжить. Хотя, вполне вероятно, на новой своей Земле, оно более-менее бездарно повторит само себя. Но все равно остаются непредсказуемость и свобода.

Он хотел бы вспомнить всех, с кем начинал пятьдесят лет назад. Многие не дожили. Они не были хуже его. И имели ничуть не меньше прав провожать сейчас команду этого корабля. В зале присутствуют те, кто должен был составить первый экипаж. Они не хуже тех, кто полетит завтра. Но слишком долго шла подготовка. Не в физической форме, не в возрасте дело (если говорить о предпоследнем составе). Изменились приоритеты полета и потребовались новые люди. Он готов ответить на вопросы.

Из зала (здесь опускаются названия газет и имена журналистов):

– Мистер Коульз, но вы же не будете отрицать, что сама подготовка к полету уже спровоцировала колоссальный научный и технологический подъем?

– Не буду.

– Мистер Коульз, как по вашему, хватит ли оставшихся пятисот лет, чтобы человечество сменило планету?

– Этого никто не знает. Могу сказать только, на самом деле осталось уже четыреста пятьдесят.

Коульз предоставил слово Хьюману.

– Я не претендую на Смысл и Истину, – начал Стив, – Как командир корабля я выполню поставленную задачу. Как ученый хочу вновь пережить радость познания космоса, насколько отпущено моему уму и моей аппаратуре. Наша исследовательская программа не имеет аналогов (он перечислил основные направления). Все предыдущие три столетия космос работал на Землю. Теперь Земля станет работать на космос. За десять лет полета человечество узнает столько о своем будущем доме в антимире, что сегодняшние открытия, от которых захватывает дух, окажутся наивными и провинциальными. Что еще? Мой опыт астронавта позволит избежать жертв.

– Мистер Хьюман, что в этом полете может оказаться самым непредсказуемым?

– Скачок в антимир сквозь «ушко».

– Но разве уже не накоплен позитивный опыт беспилотников, мистер Хьюман. И с лабораторными животными все прошло удачно.

– Предлагаю вернуться к теме через десять лет.

– Если можно, несколько слов о перевалочной базе.

– За «игольным ушком», на пути к Земле (Стив явно преодолевал какое-то внутреннее сопротивление, выговаривая это название планеты), обнаружены планетоиды. На один из них целой серией беспилотных рейсов доставлена техника, исследовательская аппаратура с которой нам не пройти сквозь «ушко». Там же нас ждет термоядерный реактор. По достижении нашей конечной цели он будет для нас источником энергии на ближайшие три тысячелетия. Вот.

– Таким образом, мистер Хьюман, этот билет «в один конец» не следствие неизбежности, а результат свободного выбора?

– «Ушко» пропускает только в одну сторону. Почему? На сегодняшний день мы не знаем. Надеюсь, что сумеем разобраться уже на месте. А пока что? Ни один из беспилотников оттуда не вернулся.

Микрофон взял Том Сайдерс.

– О нашей программе написано столько, что нам с Эльзой Винер просто нечего уже добавить. Главная трудность даже не в восстановлении земной фауны и флоры в мельчайших деталях, а в создании того плодоносного почвенного слоя, который вообще-то есть результат жизни-смерти миллиардов растений и организмов за миллионы лет. В принципе можно было б создать и залежи нефти, но это уже не актуально.

Теперь что касается рая: на этой новой Земле не будет крыс, клещей, тараканов, ну и кое-кого еще.

– Таким образом, вы берете на себя функции Бога, мистер Сайдерс?

– В отличие от Господа Бога я не могу позволить себе роскошь эволюционного развития.

– А какова цена вашей возможной ошибки?

– Мы занимаемся моделированием биосистем. Это примерно как в медицине – не навреди. И безусловный приоритет традиции над новаторством в спорных случаях. Например, рай будет с комарами, – Том выдержал паузу, – в интересах сохранения популяций певчих птиц. Ну и так далее, по каждой цепочке. Но есть два пути: коррекция уже существующей биосистемы (в данном случае, прежней земной) или же моделирование новой (со всем смирением, разумеется). Впервые человек будет не приспосабливаться к… а создавать мир под себя. К концу моей жизни это перестанет быть художественным преувеличением.

– Надо полагать, Господь Сайдерс избрал второй путь именно? – не унимался все тот же журналист.

– Я считаю журналистов тупиковой ветвью, – непонятно было, шутит Том или же говорит всерьез, – но тупиковая не означает все-таки, что ненужная, – смягчил Том.

– Значит, нас все же возьмут в рай. – Возликовал журналист.

– Я подумаю. – Сейчас Том уже определенно шутил. – На новой планете, – продолжил Том, – мы вполне можем восстановить кое-что из исчезнувших видов. Опять-таки (упреждая словоток на тему), при сохранении баланса. Человек сумеет искупить грехи своего прошлого. Звери и птицы, уничтоженные им, начнут жить снова.

К тому же, как все вы знаете, там гораздо больше места. Поэтому пару континентов мы сделаем как бы резервными и создадим там природу разных геологических эпох, и там уже насладимся процессом эволюции.

– Мистер Бог намеревается воскресить динозавров?

– Это частность, – ответил Том, – здесь нами движет любопытство, не более. А вот если дать шанс неандертальцам, без конкуренции с homo sapience? Не пугайтесь, это будет сделано на отдельном планетоиде. Там, на Земле есть островок, с два наших Мадагаскара, я попытаюсь сделать так, чтобы симбиоз на нем стал главным принципом организации жизни.

– И ляжет лань рядом со львом? – переспросил кто-то из зала.

– Если очень упрощенно, – Том проигнорировал иронию, – то да.

– Вам все мерещится, что Том вмешивается в Замысел, или пытается ускорить его осуществление, – возмутилась Эльза. – Что-то никто не вспоминал о Замысле, когда Том побеждал рак! (Джек Тейлор поморщился).

– Мистер Коульз, – эта журналистка была внучкой Билла, – неужели с этим со всем справится экипаж одного корабля, будь он трижды кораблем гениев?

– Не они, так их потомки. С ними будет двое детишек, как вы знаете. Мы не случайно зовем их Адам и Ева.

– То есть вы не исключаете?!

– Не исключаю.

Тягостная тишина.

– Исключать, значит, обманывать самих себя, льстить себе самим, – Билл Коульз физически чувствовал, как упирается теменем в эту нависшую тишину, – притворяться, что не видим разницы между шансом данным, предоставленным и шансом реализованным. А теперь, – он сменил интонацию, будто вспомнил, что олицетворяет собой деятельную, оптимистичную американскую старость, – с вашего позволения, миссис Лина Коэн.

– У меня появилась надежда, которую не мог себе позволить ни один врач Земли – жизнь без болезней. Уже первые пробы показали – наш новый Мир (слово было произнесено впервые публично) освободит нас от многого, что считалось неизбежным злом на земле, было своего рода налогом на жизнь. В спектре от аллергии до папилломы.

В новую жизнь мы не взяли грипп. Только те вирусы, какие необходимы для поддержания человеческого иммунитета в тонусе. Но самое главное, тот материал, которым мы уже располагаем, позволяет надеяться, что в условиях новой нашей Земли нам удастся скорректировать человеческий иммунитет, так сказать, до стопроцентной непробиваемости. И здесь первую скрипку, конечно же, будет играть Том. (Сайдерсу потребовалось усилие, чтобы не скривиться). Кроме того, открываются совершенно фантастические перспективы для создания качественно новой фармакологии. Плюс работы по замедлению старения клеток. В конце концов, мы отключим заложенную в них программу старения. Вот тогда, быть может, рай перестанет быть только метафорой.

– Два вопроса, если позволите, миссис Коэн. Зачем фармакология, если «непробиваемый иммунитет»? И где предел для рукотворных генных мутаций, независимо от того, во имя жизни они, во имя рая? Мистер Сайдерс намеревается подгонять эту новую Землю под нас, вы же хотите нас подогнать под мерку рая.

– Фармакология? (Лёне Гурвичу нравилась ее улыбка). Если очень кратко, она для тех, кто прилетит к нам через пятьсот лет. Они-то будут с прежним иммунитетом (они-то из праха). Что касается мутаций, мне не больше вашего хочется проснуться однажды какой-нибудь мыслящей саламандрой, защищенной от респираторных заболеваний кентавром (Лёня представил во что бы могла мутировать ее улыбка), но сами наши гены положат предел. Это же не пластилин, не пластик (не верьте всей этой фантастической, фэнтезийной литературе). Гены подскажут нам. (Том сидел непроницаемый). Наша ответственность в том, чтобы заметить намек. Не дай нам Бог проигнорировать. И здесь я согласна с вами, чтобы «заметить» – мало быть профессионалами, гениями и прочее – нам нужно быть людьми, то есть существами этическими, религиозными. («Кажется, мы с ней еще намучаемся», – шепнул Том Эльзе.)

– А вот за все за это у нас отвечает, – Коульз прервал Лину, – мистер Гурвич.

Лёня подумал, что ему уже дают слово, с важным видом взял микрофон, но выступить предложили Коэну. (Журналисты заметили, хихикнули, Лёня улыбнулся).

– Я наверно единственный, кто летит не ради Земли и не ради рая. – Начал Коэн. – Только «игольное ушко» меня интересует. Так уж получилось, что я его открыл. И полвека главным образом им и занимался. И вот мне начинает казаться, что я ошибся изначально, и всю жизнь, переживая восторги озарения, шел по ложному пути.

– Но позволь-ка. Арнольд, – не выдержал Коульз, – разве сам предстоящий проход сквозь «ушко» не является лучшим подтверждением твоей теории?

– Совсем недавно я тоже так считал. Может быть, там, «изнутри» я действительно пойму хоть что-нибудь по-настоящему. Благодаря «ушку» мы узнаем о рождении Вселенной, о ее предстоящей смерти, о том, что «будет» после этой смерти… Ну, а что касается нас – представьте себе: букашечка пытается переползти порог дома. Старается. У нее почти что уже получилось. Но тут как раз закончился ее срок. А вот если «ушко»… О, букашечка попадет внутрь, поползает по разным комнатам, может, даже достанет до окна.

– Мистер Коэн, вы совсем недавно женились на Лине Бейсег. Значит, не только «ушко», но и жизнь? Просто жизнь.

– Просто жизнь, моя юная леди, состоит из неясной грусти, неспособности выдержать одиночество, самообольщения насчет собственного завтра, того, особого – твоего привкуса бытия, что делает тебя тобой… может быть, только это и делает. А остальное, как сказал бы наш Лёня Гурвич, детали. Ну, может, еще подробности, обстоятельства. Даже такие как моя могилка в новом Мире. Первая! Представляете, какая честь. А может быть оно и неплохо, для назидания остальным. Чтобы не обольщались насчет Рая и всякого в этом роде.

Арнольд подвинул свой микрофон к Тейлорам.

– Земля, рай, – сразу же включился Джек, – для меня это некие абстракции, все-таки. Сочиняю программные обеспечения для реализации фантазий моих коллег. Нам с Жанной, кажется, удается создание искусственного разума. Он явно нужнее будет на новой Земле.

Кстати, вы все таким образом будете избавлены от нового витка технофобии или чего там… Что касается личной мотивации? Надоело играть в компьютерного гения. Пора уже поиграть в бога.

– А я верю в рай, – сказала Жанна. Верю. Иначе зачем лететь, соглашаться на весь этот ужас, проходить сквозь «ушко».

– И десять лет со мной в одной комнате, – в тон ей продолжил Джек.

– Извините, мистер Коульз. А где Каролина Смит?

– Она не смогла присутствовать по личным обстоятельствам. – Невозмутимо ответил Коульз. – Послушаем Лёню Гурвича.

– Моя задача сделать так, – начал Лёня, – чтобы после пятисот лет перелета человек оказался на Земле со всеми положенными ей соборами и библиотеками, нотными записями, текстами и холстами. Чтобы, условно говоря, он открыл дверь своего коттеджа, оставленного им полтысячелетия назад.

– Ваш коллега Сайдерс не взял в новую жизнь клопов и мышек, по какому принципу будете осуществлять селекцию вы, мистер Гурвич?

– Я не вправе, – улыбнулся Лёня. – Пусть я десять раз считаю что-то бессмысленным или пошлым, но я не вправе. Те, кто прилетят через пятьсот лет, должны решать, определяться сами, а ставить их перед фактом… значит начать новый отсчет с повтора и довольно бездарного.

– Это личное мнение мистера Гурвича, и только, – перебила Лина. – Брать в новую жизнь то, что испортило жизнь прежнюю?! Лишило воздуха, света, смысла.

– У нас, кажется, будет время осмыслить и принять окончательное решение, – ответил ей Стив Хьюман, и у него все-таки получилось резко.

– Что я могу, – пожал плечами Лёня, – пусть будет новая наша Земля, пусть будет рай на этой земле, пусть неправ окажется Бил Коульз в своем пессимизме. Но мы все равно не ответим себе о смысле и сути нашего бытия и исчезновения. И по обе стороны от недостижимого мы только лишь будем умножать нашу тоску по истине и свету… Примерно так.

(«У нас будут с ним проблемы», – Лора ткнула под столом Стива, – «помяни мое слово».)

– Наш Лёня, – вмешался Билл Коульз, – не сказал еще о нескольких своих задачах. Он должен написать поэму о перелете, если хотите, создать миф о переселении.

– Так мистер Гурвич, вы – Гомер?

– По совместительству, – кивнул Лёня.

– Кстати – продолжил Коульз – Как вы думаете, почему Гурвич у нас обозначен как Леня-учитель? Он учит Адама и Еву.

– Мистер Гурвич, правда, что вы бомж?

– Нет, – легко рассмеялся Леня.

– Я чувствую себя каким-то конферансье, ей-богу, – усмехнулся Билл – Итак, миссис Хьюман. Наша Лора-хранительница.

– Мы с мужем без малого четверть века в космосе. Наш брак это миллиарды миль, тонны консервов и концентратов, несколько чего-то все-таки стоящих открытий, десяток аварий. Надеюсь, это объясняет мое участие в экспедиции?

– Миссис Хьюман, вы названы как хранительница. Если можно, хранительница чего?

– Столько всего нуждается в том, чтобы быть хранимым, сохраненным, – отвечала с доброй улыбкой Лора, – а тебе приходится выстраивать иерархию, определять, что должно быть сохранено в первую очередь…

– Правда ли, миссис Хьюман, что вы не так давно обрели телепатические способности?

– К сожалению, да.

– Чем вы можете это доказать?

– Пожалуйста. Вы думаете на своем родном итальянском, вот она долгожданная возможность доказать старой мымре – это, очевидно, ваш шеф-редактор, нет, извините, только зам – а вы не успели задать вопрос этому чертову Коульзу, опять упустили шанс. Так, тут уже про меня, нецензурно, пропускаю, а еще у вас в голове о том, что ваш друг в последнее время ведет себя совсем по-свински и вам надо, наконец, набраться мужества и указать ему место, главное, не поддаваться на шантаж уходом.

Вскочивший журналист принялся опровергать по пунктам, забыв, однако, опровергнуть «старую мымру».

– Ну, это уже цирковые номера, – заступились за него из зала.

– Кто сказал? Вы? Вы вчера потеряли кредитку и еще что-то, не разберу.

– Чувство меры вам изменяет, прошу прощения, конечно.

– Могу назвать ваш пинкод.

– Не надо!