Планета по имени Ксения

– Он не русский? – удивилась Ксения.

– Русак. По отцу если. А мать? Она смешанных кровей, а поскольку даже в своей юности она отлично владела русским языком, подозреваю, что без русских предков там не обошлось. Она же любит всё архаичное, и поведение своё строит по музейным, замшелым этикетам, напускает на себя какую-то высоко породную спесь: «Кто там вы? А кто я»! Кажется, сын всегда был ей без особой надобности. Она не считает его высокохудожественным произведением, какового бы ей пристало иметь при её личном, да и фамильном совершенстве. Видишь ли, папаша из настырных простаков подвернулся, она и дала маху. Но это не моё, понятно, мнение. Она так всю жизнь считает. Осталась сиротой, вот и вышла замуж без родительского совета. И жили, как водится, весьма недолго. Очень непростая мамаша, таков и сынок. Высмотрела? Когда и успела? – спросил он, но так, что Ксения почувствовала его неудовольствие. Почему оно было?

– Мне всё равно. Мне никто не нравится. Я только оценила чисто объективно.

– Неужели никто? Скрытничаешь? – тормошил отец. – Ты что же, спящая красавица? Выпала из современности?

И ругал мать, отдавшую её в архаичный балет, сделавшую её чудной, не такой, какими были сверстницы. Да причём и балет? У них было так же, как и вокруг, как везде. На берегу в тот день снимали исторический игровой фильм для школьников, скорее всего. Глушь оказалась обманчивой. И отец говорил ей, вот бы где тебе жить! В том прошлом. Бедно, горестно, войны, но романтика, накал чувств, чего нет ни у кого сейчас. Зря ты, говорил он, не хочешь выбрать себе другую профессию. Бросай ты эту сценическую благоглупость, эти свои «па дэ труа».

– А у вас? Настоящие отборные покорители Вселенной? Не то, что артисты? Или поклонники с цветами? Тебя бы это устроило, если бы я нашла у вас подлинного мужчину? У вас же совсем другая жизнь.

Отец молчал. Не опровергал, не подтверждал. Когда в её жизни возник такой «космический покоритель», папа приложил все свои галактические по мощи усилия, чтобы растащить их в разные стороны. Но «покоритель», как более тяжёлое тело с мощнейшей гравитацией стащил с неё её живительную атмосферу, уйдя в свою космическую бездну. А её вышиб с привычной орбиты. Оставив свою уютную прежнюю гравитационную ямку, привычное вращение, она превратилась в бесприютную комету.

В сшибке и в отталкивании, иногда недолго и зависая, вращаясь у других не менее притягательных, но ненужных уже тел, она покрылась копотью столкновений, льдами одиночества, пока не вышла на мирную, хотя и отдалённую орбиту вокруг маленькой планеты, совсем не первой в списке, по имени Ксен. Светило с их вселенских координат было маленькой, не греющей звёздочкой, сама планета пустынна и сера. Ведь для того, чтобы заиграли фантастические ландшафты, нужен свет любви, а света не было. И не выявленные красоты планеты стыли в ледяной же неизвестности. То ли они были, то ли их и не было.

Итак, он тыкался холодным и преданным носом, собачьим по своей ласке, в её ноги, как делал это и её любимый некогда такс, но в отличие от таксы, он не будил в ней чувства умиления к брату своему меньшому. Однако, он её спасал, не давал продрогнуть окончательно. Спасал от мировой пустоты, от не нужности уже никому.

Коварная Ворона хотела использовать её, как таран для разрушения семейной крепости Рудольфа, куда благополучно спрятался этот космический «покоритель» после своих подвигов в чужих мирах. Он оказался в своей жизни столь же бездарен, как и Ксения. Он не совершил великих открытий или свершений, как иные. Он тупо сидел в недрах неблагополучной планеты и разлагался в элементарные частицы. Месть отца Ксении оказалась ужасной, но другим остриём этого оружия он так шибанул свою любимую дочь, что сделал её такой же калекой. А сам пропал в красноватом смещении неизвестной старой Галактики. Он был виноват и перед мамой, считала Ксения, чью недолгую жизнь он не лелеял так, как обещал ей это в молодости. Но это была уже другая история их с мамой взаимоотношений, их любви, их разлада. Но и там эпицентром бедствия была эта Рита – Кларисса – «Кошачий Глаз» – Ворона.

Чья крона выше – того и свет

– Страшно мне, – призналась она Ксену.

Они сидели в лоджии – террасе и пили чай из маминых чашечек с синей кобальтовой сеточкой и вызолоченной внутренней поверхностью. От этого казалось, что это не чай, а жидкое горячее золото. Ксения ловила натянутой поверхностью плескающегося чая утреннее солнце и плескала его на стол. Она любила кофе, но Ксен не пил его никогда и по утрам заваривал только чай, думая и Ксению приучить пить его по утрам. Но она, вздыхая и тихо злясь, вставала и варила кофе, иногда это делал робот, иногда, всё же, Ксен. И так каждое утро он её допекал своим чаем. Из-за этого Ксения любила вставать раньше, чем он, чтобы в одиночестве попить кофейку. Закусить сладким, которое он тоже ругал, будто не видя в упор, насколько ей не грозит полнота, о вреде которой он не уставал ей рассказывать поучительные истории. Иногда Ксения из вредности, если он не замечал, сыпала ему в чашку сахарный песок, он плевался, а она с тем же занудством доказывала ему, как полезен сахар для питания мозговых нейронов. И сквозь эту инфантильную утреннюю возню в ней пробивалась мысль о том, до какого же ничтожества скатилась дочь великого человека из ГРОЗ и его тончайшей и изысканной жены-несчастливицы. Она приобрела себе в наследство причуды и неумную привычку говорить в лицо собеседнику неприятности от отца, а также его чрезмерную открытость, забыв унаследовать его карьерное преуспеяние и мощь характера, а от мамы унаследовала способность быть несчастливой даже там, где другие находили россыпи счастья.

– Ты только подумай, – отозвался этот сладкоежка, воюющий с сахаром, но поглощающий при этом кекс с шоколадом и изюмом, – сколько возможностей у нас появится после исполнения контракта на спутнике. Мы приобретём круглый самодвижущийся дом за полярным кругом, где будем зимой жить под полярным сиянием. Этот перестроим на новый лад, закажем сверхсовременный дизайн, возьмём новый аэролет с несколькими режимами скорости и высоты. У тебя появится возможность отдыха от нелюбимой рутинной работы, пусть и на время, но какое по насыщенности! Пропутешествуем по всем континентам Земли, и не только. Вот я ни разу не был на Марсе. А ты? Много где и была?

– Да я уже всё прочла. Весь контракт. Всё. Согласилась. Не уговаривай. Я только боюсь.

– Ну, это и естественно, – он вглядывался, ширя голубые и вечно детские, зависимые глаза на неё, ставшую иной, другой, как бы и его дочерью по внешнему возрасту. Из той прежней жизни, когда ему не было к ней доступа. И опять не стало. После выхода из Центра омоложения она его к себе не подпускала. На его хныканье разрешала только полежать под бочком, лживо объясняя, что целых три месяца, то есть больше по времени, чем до отбытия, ей нельзя. Ни в коем случае. Он верил и смирялся. Психологически ни он, ни она ещё не справились с её новым обликом.

– Я очень боюсь реакции на тебя этих заскорузлых освоителей-поисковиков и прочих космодесантников. Вдруг прибудет такая нереально красивая девушка. Они там весьма специфическая публика, огрубелая, оторванная от норм Земли. Мне, конечно, дали гарантию, что у них там стальной и суровый шеф, всё держит в руках и с большим опытом работы в иноземных мирах. Там вообще-то не забалуешь. Не Земля – милостивица. За бунт, за серьёзные нарушения – ликвидация. Очень быстро и жестоко, но как иначе? Природа человека оказалась с изъяном и её не лечит никакой технический прогресс. Никакая супермощь нашей цивилизации не способна сделать из нас ангелов. Или же мы идём не тем путем?

– Да закрой ты свой лекторий! – вяло оборвала Ксения, – дай собраться с силами в тишине. А что ты будешь делать, если этот эталон дисциплинированности и гарант твоей безопасности полезет ко мне туда, куда тебе доступа сейчас нет? Вызовешь его на первобытную дуэль? Ты со своим экспериментальным огурцом с грядки, выращенным размером с дубину, а он против тебя с одним лишь кулаком. Чья будет правда, как думаешь? Он этим кулаком размозжит твой зелёный огурец вместе с твоим носом в лепешку. Ты хоть когда видел этих космодесантников вживую? И оружия у тебя не будет, как у человека не военного. Там фауны живой нет, и все служащие безоружны. А у них оно на поясе присутствует, как деталь дизайна.

– Но ты сама? Твоё человеческое желание или его отсутствие? Там же не мрак первобытности царит.

– Там холод, необитаемость, но полная опасности. За куполом искусственного мирка. Но представь, этот шеф – эталон и образец не только хозяина земной колонии, но и мужественности, и как знать, вдруг он обладает ещё и магией сексуального притяжения. Что если я увлекусь?

– Да нет… – Ксен замолчал в растерянности, не понимая, где шутка перешла во вполне серьёзный намёк. – А на Земле мало что ли мужчин? Их миллионы и миллионы. Всюду. Но ты же никогда…

– У замкнутого пространства несколько иные психологические законы, не знал этого? Вот представь, вошли в скоростной лифт мужчина и женщина, а лифт застревает между уровнями, а робот – техник сломан на данном секторе слежения, и пока сигнал не дойдёт до дублирующей системы, они вдвоём. На улице они и не обратят друг на друга внимание, а там будут друг друга изучать пристально и впритык. И часто бывает так, искра между ними зажигает их сердца неодолимым влечением. Всё зависит от того, проявят ли они взаимно эту изучающую инициативу, или кто-то из них отвернётся в сторону.

– Какой нелепый и беспредметный разговор, – Ксен ел кекс, очевидно наслаждаясь его ванильным ароматом и мягкостью.

– Ты похож на кекс, – сказала она, имея в виду его мягкость и лёгкость, с какой его могут сожрать при желании сильные челюсти. Но он решил, что она имеет в виду его нелепость. Его, ставшую ей неподходящей, заурядную внешность, его заурядную жизнь среди множества ему подобных заурядностей.

Она подняла голову вверх, щуря глаза и утопая ими в синеве майского неба через ажурное плетение недавно распустившейся липы, очень старой, росшей у окна столовой. Большая часть её кроны прикрывала панель-стену лоджии, сейчас открытую. Это был второй этаж. Внизу тоже была терраса, но открытая полностью и по ступеням можно было выходить к соснам, а через них к их бассейну на улице, сейчас пустому и без воды.

– Чья крона выше, того и свет, – сказала Ксения, глядя в крону липы. Но Нэя со спутника ничего не могла ей ответить, а Ксен не понял о чём она.

Со временем, изжив большое количество дней и лет, устав от настоящего, человек начинает тосковать о прошлом, где его счастье покоится на дне памяти в неизменности. А если его достать? А если вдохнуть жизнь в его застывший лик? И прикасается жадно к устам прошедшего, и часто вдыхает эту жизнь, включает ответное биение.

…Нэя сидела за столиком кафетерия со своим трогательным пузиком, иногда она смещалась в образах Ксении на лесную тропинку. Молодая и пригожая, круглые глаза страдальчески и пугливо влипли в самые зрачки Ксении. Земные женщины никогда так не смотрели, у этой было какое-то феноменальное зрение, а возможно, и прочтение тайных мыслей, способность проникновения в глубины сознания и ещё глубже, туда, где сознание смещалось в спектры ультра и инфра человеческого и общечеловеческого подсознания. Возможно ли это, бороться с нею, звёздным суккубом, тактикой давно отринутой женщины, женщины разлюбленной, а также и заумной стратегией Риты – Клариссы, пусть и омоложенной несчётное число раз, но тоже всего лишь женщины, да ещё и с изношенной душой? Ксения очнулась.

Ксен смотрел так, словно опасался подъёма температуры у тяжелобольного человека и был начеку со своими методами защиты. Он всё списал на следствие длительных процедур омоложения. Его же предупреждали, психическая нестабильность имеет место быть в первое время. Плавающее состояние, некоторая неадекватность в поведении. Это была полная чушь, считала Ксения. Она была ясна и чиста душой как никогда.

– Налей воды в бассейн и подогрей! – приказала она Ксену как служке. И он ушёл исполнять её просьбу-приказ. Ей же хотелось побыть одной, настроить душу на юное звучание вслед за телом, вызвав в себе свет юности, разрыть окаменелости прошлого, освободить от наносов, чтобы они ожили под излучениями божественного бессмертного неба, чтобы белые облака стряхнули с них пыль. Казалось, на глазах облака темнели, забеременев скорым дождем. И этот будущий дождь уже окончательно омоет её вскрытые, готовые к повторной молодости чувства, даст им блеск и новизну, как фарфоровой чашечке, умытой после чаепития и поставленной в прозрачную горку, чисто ожидающей своего нового наполнения.

Подлинной юности нет возврата в дом, полный старых грехов

Она вертела чашечку в руках, помня, как прикасалась к ней губами мама, а Рудольф, сидя рядом, чай не пил. Развалившись с продуманным изяществом, а в нём всегда дремал актёр, он скрывал за развязностью своё волнение и неуверенность, боясь не маму, а возможного появления отца. Но отец так и не вышел пить чай с ними. Он вышел через другой выход, и они увидели, как с площадки поднялся вверх его аэролёт. И Рудольф оживился. Небрежность позы пропала. Он с радостью заёрзал и взял чашечку с уже остывшим чаем, с шумом его вытягивая своими прекрасными губами. И Ксения видела, как любуется им мама и как горда она его любовью к своей любимой дочери, в отличие от неприязненного властного отца. Что за счёты были у отца с ним, с мальчишкой? Мама ей открыла потом. Отец в молодости был страстно влюблён в мать Рудольфа, но она его отвергла. Вышла замуж и родила сына тоже от другого. И поэтому он видел в сыне прежней возлюбленной продолжение соперника, едва только стало очевидно, что причудливая игра жизни свела его дочь и сына соперника от той, его отринувшей.

Откуда мама это знала? Да от Риты. Мама для чего-то общалась с этой параллельной женой отца и делала вид, что ничего не понимает и не знает. И Рита ей подыгрывала. Гипнотически, не мигая, изучала маму по-кошачьи, когда вот также сидела тут и пила чай из старинных чашечек, мурлыча приятности и женские пустые новости. Нет, из других, из кофейных, Рита не любила чай, а только кофе. Маленькие кофейные чашечки тоже были с сеточкой, но уже золотой на кобальтовом фоне. Это происходило тогда, когда папа отсутствовал на Земле, и мама приглашала Риту, а Рита всегда прибывала с «дарами данайца». Может, мама считала, что такое дружеское сближение лишит соперницу наглости и жестокости увести отца окончательно? Она притаскивала маме то редкую статуэтку, то чашечки эти, зная любовь мамы к экзотической красоте прошлого, столь отличной от безликой штамповки, выходящей из подземных заводов, где всё производили неживые роботы. А в этих чашечках таилось прикосновение человеческих рук, их изготавливающих, расписывающих, тоже с привлечением машин того времени, но всё же и контактирующих с живыми руками людей-творцов.

– Маргарита, – так звала мама Риту-Клариссу, а та незаметно морщилась, но любезно и мягко поправляла:

– Я Рита. А Маргарита это не моё имя.

– Но это полная версия.

– Моя полная версия – Кларисса. Но это имя я не люблю уж совсем. Я выбрала Риту.

Мама соглашалась, но упрямо забывала всё при следующей встрече. Или это была её бессильная месть и протест?

– Я полюбила эти чашечки, – и это было правдой. – Вот что значит дар от души. Пью из них чай или кофе, – а сервизов было два, кофейный и чайный, – и благодарю тебя за щедрость души. Как ты всегда умеешь угадать?

– Ничего хитрого. Если я что-то приобрету такое, что мне сильно нравится и самой жалко с этим расстаться, то я знаю наверняка, что человеку дар придётся по душе.

Рита слегка улыбалась, но тепло улыбки не касалось кошачьей внимательности глаз. Могла мама не знать о её связи с отцом? Могло быть такое? Ксения с мамой не говорила об этом никогда. Зачем? Всё было шито-крыто. У таких людей, разведчики всё же! невозможно было ничего понять по внешним проявлениям, на публике если. Но Ксения узнала об их связи случайно.

Мама тогда опять попала в медицинский Центр. Ксения примчалась как-то раньше срока с практики, балет был к тому времени отброшен, или она была отброшена балетом, неважно это, а за соснами, за жасмином, в бирюзовом бассейне… Прозрачная вода преломляла низ, уродуя отца… Ксения уже вскарабкалась на второй этаж в лоджию и изучала их подводный секс в нехитрое увеличивающее устройство, оставшееся у неё с детских лет. Она понимала, что уподобляется библейскому Хаму, застигнувшего отца в недолжном срамном образе, но не могла себе приказать не смотреть. Эта мерзавка, как бледная водяная змея оплела его каким-то немыслимым кольцом, чёрные волосы плавали вокруг неё, как страшные своей одушевлённой чернотой водоросли. Лицо отца было отвратительно искажено, его дёргало как от тока, это и был ток преступной любви. Ядовитая гадина откинулась от него и легла на поверхность воды и не захлебнулась, плавучая тварь, держась при помощи движений рук, совершая бессмысленный со стороны заплыв на месте и не отпуская его, зажав своими ногами его бёдра. Звуковое сопровождение отсутствовало из-за дальности места действия, но явно оно было. Она совершила ловкое движение и опять оказалась прижатой к телу распутного папаши, завилась вокруг него человекообразной лианой, и их свело общей судорогой скрытого источника электрического напряжения, так это выглядело со стороны. Ужасно, непереносимо для постороннего свидетеля, для девочки, для дочери, да ведь кто и приглашал этого соглядатая? И чужая пронзительная, хотя и не должная, радость перетекла в её душу вселенским омерзением и такой же пронзительной, но тоской-отрицанием порядка земных вещей. Или их беспорядка. Ксения забилась к себе и вышла к ним, когда они пили кофе на веранде внизу. Он в зелёном купальном халате, она в шортах и спортивной майке.

– Давно? – спросил опешивший отец, спихивая блудную кошку Клариссу с коленей и пролив кофе на свой халат. Та спокойно села рядом, нога за ногу, размер этой ноги был огромный, как у доброго мужика, да и сами ножищи, как у бегуньи на длинные дистанции. Колени, если сравнить их с точёным совершенством мамы, были как булыжники, а плечи вешалка и есть вешалка, прямые и лишённые намека на округлую женственность. Грудь спортивная, но почти плоская. Соски победно торчали из тонкой ткани, промочив её влагой, которую она не вытерла со своей кожи. Она подняла руками прямые и длинные волосы, встряхивая их, как бы жестом просушивания.

– Купались? – спросила Ксения-лицедейка, изображая безразличие.

– Только что пришли с озера, – соврала также безразлично, не менее одарённая лицедейка, Рита. – Летели мимо, решили купнуться. – Она так сказала «купнуться».

– Купнуться – совокупнуться! – засмеялась Ксения, дочь своего несдержанного ни в чём отца. И в словах тоже. – Я пришла, а ваш аэролёт стоял на площадке.

– Да мы пешком ходили. Это же рядом, – всё так же спокойно и сдержанно ответила Рита.

– А ты в домашнем халате, что ли, ходил на пляж? Шёл через весь посёлок? – обратилась дочь к отцу.

– Почему в халате? – смутился он, – переоделся только что.

Он, как фокусник, достал из кармана халата чудесное кольцо с ярко фиолетовым камнем-кабошоном. Его причудливая поверхность казалась оплетённой узором из узких листьев, создающих объемный голографический эффект.

– Видишь, какой редкий по красоте чароит? – спросила Рита таким тоном, будто это она и дарила ей перстень.

– Маме отдам, – с вызовом сказала Ксения, но увидела жалкое лицо сильно покрасневшего прелюбодея, даже лысина покрылась пятнами. Он не умел скрывать своих эмоций, как и все рыжие. И вдруг подумала, что не может он предпочесть божественно изысканной маме эту человекообразную лошадь, каким-то колдовским чудом завладевшую бело – мраморным и чётким лицом девушки. И волосы, как жёсткая и чёрная грива у лошади, и сильный круп с тонкими относительно мощного тела, но стройными ногами. В глазах, гипнотически уставившихся на неё, была связывающая Ксению сила, так и не давшая ей возможности запустить в неё стеклянной, массивной, зелёной вазой со стола, на которой лежали распечатанные крекеры вперемежку с яблоками. Они всё поняли, что она всё поняла. Но могли и не знать, какое зрелище только что предоставили ей. Хам вылез из Ксении не до конца, она так и не смогла заснять их на контактный браслет. Это был бы верх или низ? Их взаимного уже и общего падения. Она стукнула собственного хама по лбу и заставила его умереть в себе. Ради мамы, а не ради этих сношающихся где попало вороной кобылы и её лысого коня, понуро повесившего вдруг голову и виновато хрустевшего печеньицем, разламывая его лошадиными белыми и крупными зубами. Было очевидно, что он травояден, несмотря на свои габариты, а девка-оборотень могла в следующий раз обернуться и сучарой зубастой, и он полностью в её копытах, в лапах, в присосках, в руках, одним словом.

… – Артём суров с вами, со своими учениками? С детьми, как он вас называет, – спросила тогда мама у Рудольфа.

– Он строгий, но справедливый. Всегда. Мы его уважаем, но не боимся. – Ответил Рудольф, нервически теребя своё ухо.

– Думаешь, он простит тебя после того, как выловил тебя у Ксении здесь? – в лоб спросила мама.

С пепельными пушистыми и лёгкими волосами, собранными вверх яркой заколкой-бабочкой, с синими промытыми глазами, в голубом летнем платьице, хрупкая мама казалась девушкой. Рудольф изучал её, даже забыв о Ксении.

– Вы очень похожи с дочерью, – ответил он на её вопрос, – но у вас разный цвет волос и глаз.

– Не боишься своего начальника? – опять спросила мама.

– Нет. Почему я должен бояться, если мы любим друг друга?

– Врёшь! Боишься ты. Глаза тебя выдали, когда ты его ждал. Но чего ты испугался? Он мог тебя побить?

– Вы шутите? Если не избил сразу, то теперь-то чего?

– Ты – нахал, – засмеялась мама, – зачем так? Залез ночью в родительский дом девушки? Пришёл бы с предложением руки и сердца, с конфетами там, с цветами, как и принято было всегда.

– Вы смешно говорите. С предложением руки и сердца. Так никто уже не говорит.

– А я вообще старомодная. Во всём. Я выпала сюда из другого времени. Из прошлого. Мне здесь трудно. Тяжело.

– Вам тяжело? А на вид вы будто невесомая, светлая и весёлая. Ксюня в вас. Будто и нет у неё такого отца. И она только ваша дочь.

– Какого? Такого отца?

– Ну, сурового, огромного. Воина. Героя Земли.

– Именно от героев и воинов рождаются самые прелестные дочери. Не знал?

– Нет.

– Ведь таких мужчин сильно любят девушки. А от страстной любви только и рождаются красивые люди. Ты любишь мою Ксению?

– Да. Люблю. Зачем же я по-вашему и залез к ней как преступник? Не могу без неё. Даже дышать становится трудно, если долго не вижу. Она как кислород, – он застеснялся своего признания, скулы порозовели, и он нагнул голову, пряча глаза в чашке с уже выпитым чаем, словно искал в ней желанные остатки спасительной жидкости. Нашёл на один глоток и хлебнул. Мама засмеялась опять.

– А глаза у тебя такие…

– Какие?

– Не простые, – вздохнула мама, – как и у Артёма. Вы не сможете с ним договориться на равных. Он так и будет тебя давить, как высший по статусу и званию, а ты будешь артачиться. И боюсь, будет взрыв между вами…

– Мамочка, – прошептала Ксения, прикусив край золочёной чашечки, как будто стараясь поймать то мамино касание к пережившей её чашке, – ты всё поняла тогда. Предвидела этот страшный взрыв, разнесший нас в стороны друг от друга. Но и отброшенная, засыпанная комьями грязи, моя любовь и не подумала сгинуть. На этот раз папа уже не встанет между нами. И я рожу своего ребёнка, твоего внука или внучку, мамочка. Я хочу повторения. – Нет. Это будет иначе. Без повторения прошлых ошибок, без всяческих ошибок вообще. Это будет возрождением того прекрасного, что было у них в то прекрасное первое время…

Начало третьей жизни Ксении

Последнее утро прежней жизни

Первое время, с головой отуманенной неожиданно вернувшейся любовью Рудольфа, Нэя не тосковала о дочерях. Не до того ей было. К тому же через девять месяцев родилась её третья по счету дочь, но первая здесь на новой Земле. Земля прежняя в её воспоминаниях ушла так далеко и глубоко в недра памяти, а тяжесть этих воспоминаний не вызывала у неё желания их тревожить, что постепенно стали они казаться ей посторонними, не ей принадлежащими. Будто сданы на хранение неким, физически автономным от неё самой, лицом. Образы, вполне ясные, не вызывали не только муки, но и особых чувств вины и сожаления, даже причастности своей к покинутым детям, к оставленному земному второму мужу. Выходило, что она неполноценная мать?

Но постепенно, поначалу примороженная резкой необычной сменой жизни, память стала оттаивать и вызывать боль. Особенно ночами. И Нэя поражалась, сетовала на жестокость Антона за его отказ высылать ей записи о детях, игнорирование её просьбы. Простив самой себе своё собственное временное, зачерствелое беспамятство в первые годы существования под куполом – в новом городе на новой планете. Антон порвал с ней окончательно, он жил где-то так, как будто никакой Нэи и не существовало никогда. Да и вряд ли он обитал на Земле, став таким же странником – космодесантником, как и Рудольф, и вряд ли уже и вспоминал о беглянке. Но Елена – его мать? Почему она оказалась так жестока? То, что дети стали её полностью, Нэя и не сомневалась. Елена не отговаривала её и, казалось, отпустила с лёгкостью, но ничего не простила, презирала, считала матерью – кукушкой, птицей, бросающей своих птенцов в чужие гнёзда.