Тщеславие и жадность. Две повести

– Приехал с визитом, – отвечал Подпругин, здороваясь. – Заезжал в ваши апартаменты, а там сказали, что в конторе. А я желаю вас видеть лично – вот я и пробрался сюда. Дельце есть маленькое.

– Прошу покорно садиться. Какое дело? – спросил Поваляев.

– Плевое, – сказал Подпругин, садясь. – Насчет домашнего обихода. Задумали мы с женой устроить журфиксы у себя по вторникам – и вот я поклониться вам, чтобы пожаловали с супругой.

– Не езжу ведь я нынче по вечерам. В двенадцать часов ложусь спать и уж никак не позже половины первого. Так доктора приказали. Я ведь нынче летом ездил за границу, в Карлсбад, печенку поправлять, так вот с осени…

– Ну, один-то раз в неделю можно. Задерживать мы не будем, и к часу всегда можете дома быть. Ужин будет ровно в двенадцать на столе.

– Вот ужинать-то и запретили.

Подпругин развел руками и даже отодвинулся на кресле.

– Алексей Порфирьич, пощадите! Как же у меня мой журфикс без такого крупного деятеля обойдется? – произнес он. – А между тем у меня гости будут все на подбор: генерал Тутыщев, Бутыхов, баронесса фон Дорф, Гвоздь Гвоздевский, Белослонова.

– Стара стала, припадать стала. Не могу… – ткнул себя двумя пальцами в грудь Поваляев.

– Да уж понатужьтесь как-нибудь. Ну, к ужину мы уж вам отдельно что-нибудь легкое: бульону из ершей с греночком. Да ведь и рябчик не вредит.

– Все вредит, что на ночь.

– Нет уж, Алексей Порфирьич, вы, пожалуйста… – упрашивал Подпругин, встал и поклонился. – Навестите мою хату убогую.

– Ужинать-то мне нельзя оставаться, и обязан в двенадцать часов спать.

– Алексей Порфирьич, в крайнем случае вы можете и не ужинать, а так с нами посидеть, партию в винтик вам устроим, с генералами посадим.

– Странный ты, Анемподист Вавилыч… Правильно я? Анемподист Вавилыч?

– Да-да-да… А только уж вы дайте слово.

– Как я могу дать слово, ежели мне доктора запрещают по ночам выезжать!

– Ну, хоть на винтик-то, на винтик, чтобы до ужина только посидеть.

– И винт-то для меня не одобряют. Горячиться не велено.

– Да горячиться не придется.

– А это уж не игра. В том-то вся и игра состоит, чтобы поругаться.

– Алексей Порфирьич, я не уйду, пока мне слово не дадите. А то вдруг к своему-то брату купцу да отказ! Хорошо это?..

– Хе-хе-хе… – тихо рассмеялся Поваляев. – Вот пристал-то!

– Да как же не пристать-то! Хочется, чтобы вы мою хату убогую посмотрели.

– Слышал, слышал я, что на диво выстроился и отделался.

– Да уж, денег не жалел, когда строился. Что жалеть? Господи! Умрем, все равно все оставим, и все прахом пойдет. Так можно надеяться, Алексей Порфирьич?

– Да постараюсь, постараюсь не надолго приехать.

– А там уж мы не выпустим. Ну спасибо. – И Подпругин, протянув ему руку, крепко пожал ее.

Спросив Поваляева, «как дела идут», и получив ответ, что «без дел», Подпругин начал прощаться.

– Теперь к Завзорову заеду. Тоже по этому же делу, – сказал он.

– Кажись, в Москву он завтра едет.

– Ну?! Батюшки! Да что же это такое! А я на него, как на каменную стену…

– Вчера виделись на бирже, так он говорил.

– Не отпустим. Что такое?.. Может и после вторника в Москву-то.

– Так во вторник? – спросил Поваляев.

– Во вторник, – ответил Подпругин и, еще раз пожав хозяину руку, стал направляться к двери.

Хозяин проводил его до двери.

XIII

От Поваляева к Завзорову пришлось ехать Подпругину с Калашниковского проспекта на Васильевский остров. Завзоров и сам жил там, и там же имел свою торговую контору. Подпругин велел кучеру торопиться, но, когда они выехали на Невский, он тотчас же сообразил, что ему по дороге лучше заехать в Заграничный банк, помещающийся близ Невского, и узнать, не сидит ли там в правлении один из заправил этого банка Моисей Соломонович Линкенштейн, и ежели он там, то пригласить и его на журфикс, а уж из банка ехать к Завзорову на Васильевский остров, что и сделал.

Через две-три минуты рысак Подпругина остановился около банка. Подпругин вышел из саней и направился в подъезд.

– Моисей Соломонович здесь? – спросил он швейцара.

– Только что приехали. Пожалуйте.

Подпругин сбросил ему на руки свою шубу и, сняв калоши, направился по лестнице, устланной пробковым ковром, в помещение банка во второй этаж.

Небольшое помещение банка было переполнено публикой. У решеток кассиров стояли артельщики в чуйках и с мешками, пришедшие или положить деньги на текущие счета, или взять их с текущего счета, у столиков для публики сидели клиенты банка, выписывающие чеки или ожидавшие свои расчетные книжки, пока в них запишут вклад. Из-за решеток кассиров и контролеров выглядывали юркие носатые семитического типа конторщики, представляющие резкий контраст с чисто славянскими типами русобородых артельщиков, помещавшихся вместе с ними за решетками. Банк состоял из анфилады комнат, в глубине которой виднелась запертая дверь с надписью золотыми буквами на черной стеклянной дощечке: «Правление». Подпругин подошел к этой двери и сказал стоявшему около нее артельщику:

– К господину Линкенштейну… Скажите, что Подпругин.

– Сейчас доложу… – был ответ.

Артельщик скрылся за дверью, вернулся и отрапортовал:

– Сейчас выйдут. Потрудитесь присесть.

«Фу, черт возьми! Жидюга даже в правленской комнате меня принять не хочет, – подумал Подпругин, и это больно его кольнуло. – Звать ли уж на журфикс-то? Что он о себе, в самом деле, думает? Ну его к лешему! – мелькнуло у него в голове, однако он стал прохаживаться по комнате и наконец присел на стоявшую у стены скамейку с камышовым сиденьем. – Право, не позову. Выйдет он ко мне, а я у него порасспрошу что-нибудь о банковых акциях, что, мол, хочу купить полсотни, так как, мол, дела теперь и стоит ли дать биржевую цену», – рассуждал он.

Прошло минуты три, а Линкенштейн не показывался.

«Пархатый… Еще ждать себя заставляет! – мысленно ругался Подпругин. – Закурю сигару, – решил он. – Что это он меня за просителя воображает, что ли?»

Подпругин вынул из кармана сигару и спички и закурил, а Линкенштейн все еще не показывался.

– Скоро он там? – спросил Подпругин артельщика.

– Не знаю-с… Сказали, что сейчас… С нашим корреспондентом они там, с господином Моргулиенсоном, который заграничные письма пишут.

– Верно ли вы сказали фамилию?

– Вы господин Подпругин. Я вас знаю.

– Пожалуйста, сходите еще раз и скажите, что, мол, так и так: времени не имеет.

– Я не смею-с… Они заругаться могут. Они сказали, что сейчас…

«Нет, каков жидюга!» – мысленно восклицал Подпругин, то вставая со скамейки, то опять опускаясь на нее и нервно затягиваясь сигарой, а Линкенштейн все еще не показывался. Наконец его взорвало.

– Вот что. Я ухожу… Выйдет он, так скажите ему, что мне некогда было больше ждать, – сказал он артельщику и только что хотел уходить, как из комнаты правления вышел Линкенштейн, нагнал его, схватил за руку повыше локтя и заговорил:

– Куда вы? Уходите? Простите, почтеннейший, что заставил вас ждать, но никак не мог бросить очень нужного дела. Большова дела у нас есть, и надо сегодня с курьерский поезд писать об нем в Берлин. Теперь я к вашим услугам… Сядем здесь… Потолкуем.

Линкенштейн указал на скамейку, на которой сидел Подпругин.

«И все-таки в правление не приглашает. О, черт бы его драл, иуду!» – вспыхнул Подпругин и вслух прибавил:

– Да ведь и у меня делов по горло, Моисей Соломоныч, так уж я хотел уходить. Ведь дела не в одних только байках.

– Знаю, знаю, но простите великодушно. Право, был занят по экстренново дело. А теперь я ваш, господин Подпругин. Чем могу служить?

Они оба сели, и в ожидании ответа Подпругина Линкенштейн вытащил из кармана надушенный крепкими духами платок и утер крупный красноватый нос, оседланный золотыми очками. Это был довольно отъевшийся еврей с подстриженной бородой на широком лице, франтоватый, с бриллиантовым перстнем на мизинце и тяжелой золотой часовой цепью с массой жетонов на круглом колыхающемся чреве. На совсем уже поредевших спереди волосах он носил волосную накладку.

– Дело, конечно, не из важных, но от кого же и узнать, как не от вас, – заговорил Подпругин. – Хочу купить ваших акций, но они высоко стоят.

– О, мы теперь имеем блистательново дело! – воскликнул Линкенштейн и, спохватившись, сказал: – Да что ж мы здесь сидим? Прошу в правление.

«Ага, догадался, иудино племя!» – подумал Подпругин и сделался мягче.

Они вошли в правление. Правление была большая комната с большим столом посредине, покрытым красным сукном, и четырьмя письменными столами по углам. За одним из них сидел лысый человек тоже еврейского типа и писал что-то на бумаге карандашом.

– Прошу садиться, – отодвинул Линкенштейн от большого стола один из мягких стульев, которыми стол был обставлен со всех сторон, и, когда Подпругин сел, сам опустился на второй стул. – Должен вам сказать, что нам очень и очень было бы приятно иметь вас среди наших акционеров, уважаемый… Виноват… Имя ваше?

– Анемподист Вавилыч.

– Анемподист Вавилыч… Очень труднова имя, но зато самый русский. Очень приятно, Анемподист Вавилыч. Нет лучше, когда акции в твердых руках находятся, а ваши руки твердые, – поклонился Линкенштейн.

– Да акции-то дороги. На бирже-то они крепко стоят.

– Дела хороши. Биржа это знает. Будут еще выше, даю вам слово. А вы вот что… Вы выждете легкое понижение и покупайте, но покупайте не сразу, чтобы не возбуждать биржу, а понемножку, понемножку… Наше дело хорошее, наше дело крепко стоит.

– Ну ладно… – сказал Подпругин, подумал, взялся за свою бобровую шапку, чтобы уходить, и решил: «Черт с ним! Приглашу его на журфикс. Хоть жид, а все-таки банковый туз». – И он прибавил: – А второе дело, по которому заехал я к вам… тоже пустое дело, но… Заехал я вот зачем… По вторникам у меня будут журфиксы в моем новом доме. Я ведь дом новый отстроил.

– Знаю, знаю ваш дом. Говорят, чудеса там натворили.

– Какое! Хижина убога… – улыбнулся Подпругин. – Но все-таки милости просим во вторник вечерком… Мы ведь с вами давно знакомы, а вот акционером-то я буду, так уж… Пожалуйте, Моисей Соломоныч. В этот вторник у меня будет совсем хорошее общество. Бутыхов хотел быть… Тутыщев…

– Мерси, мерси… Приедем… – протянул еврей. – По вторникам у вас?

– По вторникам.

– Надо записать, чтобы не забыть. – И он сказал по-немецки пишущему за письменным столом лысому жид очку: – Запишите мне на памятном листочке, что господин Подпругин «по вторникам к себе зовет». Хорошо, хорошо, – снова обратился он к Подпругину и прибавил: – Я бывал везде за границей и знаю, как там живут, а потому всегда говорю, что лучше русской гостеприимство в целой Европе нет! Да, я люблю руссково гостеприимство!

Линкенштейн взял обеими руками руку Подпругина и потряс ее. Подпругин взял шапку и поднялся, чтобы уходить.

– Так ждем… – сказал он.

– Ваш гость, ваш гость, – пробормотал еврей и тоже встал.

Распростившись, Подпругин вышел из комнаты правления.

«Жид паршивый! – шепотом выругался он и мысленно прибавил: – Скажи на милость, как иерусалимские-то дворяне тон этот самый задают!»

XIV

Петр Петрович Завзоров, куда Подпругин направил своего кучера, жил на Васильевском острове в наемной квартире и занимал бельэтаж, а помещение для конторы нанимал в другом доме и даже в другой линии. Когда переехали мост на Васильевский остров, Подпругин стал соображать, где ему теперь лучше отыскать Завзорова – дома или в конторе, и решил, что в конторе, так как уж был третий час в начале, когда, по соображениям, Завзо-ров должен был уже давно отзавтракать. Соображения его, однако, не оправдались. Когда Подпругин приехал в контору, Завзорова там уже не было. Служащие в конторе сказали, что Завзоров поехал домой переодеться во фрак, так как приглашен куда-то на обед, но прежде обеда поедет в какую-то комиссию.

– Незадача… – досадливо почесал у себя за ухом Подпругин и спросил: – Стало быть, я его теперь и дома не застану?

– Не знаем-с. Впрочем, можно сейчас телефонировать и спросить, дома ли он, и ежели дома, то чтобы подождал вас немного, – дал ответ старший артельщик.

– Пожалуйста, голубчик. По очень, мол, нужному делу.

Артельщик отправился к телефону и через несколько времени вернулся.

– Дома. Подождут. Только просят поторопиться, – объявил он.

Через пять минут Подпругин подъехал к дому, где квартировал Завзоров. У подъезда уже стояла карета Завзорова. Подпругин вышел из саней и стал взбираться по раскрашенной в помпейском вкусе лестнице в бельэтаж. Лакей дал звонок в квартиру. Дверь перед Подпругиным растворилась, и показался лакей в сером фраке с серебряными пуговицами.

– Петр Петрович у себя? – спросил Подпругин.

– А вы господин Подпругин? – задал, в свою очередь, вопрос лакей.

– Вот, вот…

– Только вас и дожидаются. Хотели уезжать уж, но про вас по телефону сказали.

Подпругин быстро сбросил с себя шубу и направился в комнаты. Там в нарядной, но небольшой гостиной, сплошь устланной мягким ковром, его уже ждал Завзо-ров. Завзоров был крупного роста мужчина в золотых очках, с седыми бакенбардами в виде рыбьих плесов. Он был во фраке и белом галстуке и отнюдь не смахивал на купца.

– Милейший Анемподист Вавилыч! – воскликнул он, растопыривая руки при входе Подпругина. – Какому счастливому случаю я обязан, что вижу вас у себя, мой достоуважаемый?

– Дельце есть одно важное, Петр Петрович, хе-хе-хе… – пробормотал с легким смехом Подпругин. – Здоровьице ваше как?

– Как будто и здоров, но подагра… Стал лечиться гомеопатией – и вот чувствую облегчение, а то три дня никуда не выходил и на биржу не заглядывал.

– Подагра… Это насчет ног, кажется?

– Нога, нога… У меня одна нога… Правая… Но я свою подагру не нежу… разве уж очень приспичит, а то все на ходу и на езде. Вот и сейчас еду в одну комиссию при Министерстве финансов. В качестве сведущего человека вызывают. А оттуда на обед к англичанину Естердай… Знаете, представителя фирмы «Томсон Говард и компания»? Так вот, к нему. Нельзя не ехать – дела делаем. Однако что же это я? Прошу покорно садиться.

Завзоров усадил Подпругина, сам сел и вопросительно стал смотреть на него, что он скажет. До сих пор Завзоров и Подпругин домами знакомы не были, а потому Завзоров и ждал от Подпругина только делового разговора, но Подпругин отдулся и произнес:

– Визит вам приехал сделать, Петр Петрович.

– Батюшки! Так вот вы зачем… Очень рад, очень доволен, очень благодарен.

Завзоров хотел быстро подняться со стула, но тотчас же схватился за ногу и проговорил:

– Вот она, проклятая… Нет-нет да и даст себя знать… Очень рад, очень рад, – проговорил он снова и протянул Подпругину обе руки.

– Приехал визит вам сделать и попросить вас пожаловать ко мне во вторник на журфикс. По вторникам мы с супругой задумали… – рассказывал Подпругин. – А то живешь, живешь, и никакого около тебя хорошего общества нет. Так вот я за этим и приехал. Во вторник, Петр Петрович. С этого вторника начинаем.

– Очень вам благодарен, милейший, сочту за честь побывать у вас.

– Вы уж в этот вторник, Петр Петрович, – настаивал Подпругин, – потому хорошее общество у меня соберется. Бутыхов Кирилл Львович… Изволите, я думаю, знать.

– Как не знать! Большая птица теперь в министерстве, а только в нынешний-то вторник…

– Нет уж, пожалуйста, без отговорок.

– Да я в воскресенье или в понедельник сбираюсь в Москву дня на три съездить.

– Что Москва! Москву можно и отложить. Москва не сбежит, все на том же самом месте останется.

– Москва-то не сбежит, да дело-то…

– И дело не медведь, тоже в лес не сбежит. Генерал Тутыщев тоже обещался быть.

– С этим не знаком.

– Тоже большая птица. В пяти-шести губерниях губернатором был, а теперь вот по благотворительной части в разных местах. Нет, Петр Петрович, я уж с вас слово беру, что вы приедете в этот вторник.

– Ежели не уеду в Москву – к вашим услугам…

– Да бросьте вы Москву… Я жду, жду… И с супругой прошу… потому у меня и баронесса фон Дорф будет, Анна Львовна… Знаете?

– Да как не знать! А с женой моей я вас сейчас бы познакомил, но она в Гостиный двор уехала… Знаете, бабье дело…

– Жену пришлю, жена моя приедет, познакомится с ней и отдельно пригласит ее. А только уж в этот вторник, пожалуйста… и вместе, потому хочу, чтобы все вкупе собрашася, – не отставал Подпругин. – Гвоздь Гвоздевский будет.

– Много гостей все равно не соберете, – отвечал Завзоров. – Не прививаются эти журфиксы, не любят их. Вот у меня, например. У меня в прошлом году пятницы были… Но что же? Знакомство у меня большое, а приедут пять-шесть человек, так что даже и двух столов в винт не составишь. А готовишься на двадцать человек. Ведь нельзя же без ужина оставить, а ужин надо приготовить. Бились, бились мы с женой и бросили. Теперь только по приглашению. Зову обедать, зову иногда вечером.

– Нет, уж я порешил, – махнул рукой Подпругин и поднялся со стула, чтобы уходить. – Так во вторник, – сказал он еще раз.

– Постараюсь, ежели не уеду.

– Нет, нет, я слово беру. Ну, будьте здоровы.

– Уходите? И я с вами… – поднимаясь со стула, произнес Завзоров и взялся за шляпу, которая была приготовлена на столе. – Опоздал и так, – прибавил он, идя вместе с Подпругиным в прихожую, и по дороге нажал кнопку электрического звонка, извещая прислугу о своем уходе. – Заседание назначено в три, а уж теперь три. Надо ведь тоже доехать. Только для вас и остался, когда по телефону сказали, а то ни для кого бы. И то неучтиво заставлять дожидать себя в министерстве.

Они оба вышли в прихожую, и оба надели шубы. Лакей отворил им дверь.

– Напомни барыне, что я не обедаю дома, когда она вернется, – отдал приказ лакею Завзоров. – Может быть, и к вечернему чаю не вернусь. Чтобы не ждали.

– Слушаю-с.

Они сходили с лестницы.

– Хижину мою убогую знаете? – спросил Подпругин Завзорова.

– Еще бы, о ней в Петербурге говорят.

– Так себе, простенькая…

– Ну-ну… Пожалуйста.

Завзоров пустил сесть в сани Подпругина. Подпругин сел и крикнул:

– Так во вторник! Жду без отговорок.

Рысак помчался.

XV

Едучи с Васильевского острова от Завзорова, Подпругин свернул в магазин серебряных вещей Овчинникова, чтобы посмотреть, нет ли в изготовлении какой-нибудь особенной вазы для фруктов и для чего-либо иного, которой бы он мог, купив ее, удивить своих ожидаемых во вторник гостей. Войдя в магазин, он осмотрел все витрины и не нашел ничего подходящего. На вопрос же приказчика, что именно ему нужно, отвечал:

– Да так, что-нибудь такое, чего у других нет, такое, чтобы удивить можно было.

– Такого ничего нет, – сказал приказчик, – но вы заказать можете, что вам угодно.

– Что я вам закажу, ежели я и сам не знаю, что мне нужно! Нужно вазу, но всяких ваз у меня достаточно есть, а я думал, нет ли какой особенной.

– Позвольте вам рисунки предложить, и вы закажете.

– Мне ко вторнику нужно, а вы говорите: «Закажете»! – рассердился Подпругин и вышел из магазина. – На Моховую! – скомандовал он кучеру.

На Моховой жила баронесса фон Дорф. Подпругин подъехал к подъезду и подал подбежавшему к нему швейцару свою карточку.

– Баронесса принимают, – сказал швейцар.

Подпругин хотел выходить из саней, но, вспомнив, что у баронессы будет, а может быть, и была его жена, проговорил, завертывая уголок:

– Все равно подайте карточку.

«Ну, теперь к Белослоновой, и, кажется, всех, кого нужно, объехал», – подумал он и поехал к Белослоновой.

Белослонова жила на Сергиевской, близ Таврического сада.

– Дома Екатерина Савельевна Белослонова? – спросил Подпругин швейцара.

– У себя-с, но сегодня они не принимают. Не совсем здоровы.

– Что такое с ними?

– Не могу знать-с. Вчера выезжали, а сегодня приказали всем отказывать.

– А супруг?

– Его превосходительство Полиевкт Павлович на случае.

– Ну так вот передайте Екатерине Савельевне карточку.

Подпругин вынул карточку, загнул уголок, передал ее швейцару, отъехал уже от подъезда, но опять вернулся и передал швейцару вторую карточку, сказав:

– Передайте уж две.

Дело в том, что Белослоновой Подпругин был знаком по благотворительным обществам, где приходилось часто встречаться с ней, с самим же Белослоновым знаком он не был, хотя и знал его в лицо.

«Все равно, – подумал он, – поймет, в чем дело. А замужней женщине подавать в дом одну карточку как будто и неловко».

Домой Подпругин вернулся в начале пятого часа. Жена была уже дома. Не переодеваясь, он прошел на ее половину. Она только что успела снять с себя визитное платье и сидела в широком капоте, просматривая какой-то иллюстрированный журнал и украдкой погрызывая кедровые орехи, которые вынимала из кармана.

– Опять за орехи! Сколько раз я тебе говорил, Ольга Савишна, чтобы ты их оставила! – проговорил он, покачивая головой.

– Да ведь я одна. Меня никто не видит, – отвечала она, несколько покраснев.

– Ах, боже мой! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты эту еду бросила!

– Что ж поделаешь, коли я ее люблю.

– Да не подходит это тебе, мать моя. Не так мы живем. Ну, ешь ты конфеты, сколько в тебя влезет, кушай шоколад.

– А вот именно конфет и шоколаду-то я и не люблю.

– Э-эх! – крякнул Подпругин и, колыхая чревом, присел против жены.

– Да что тебе… Оставь ты меня в покое… Ведь я не при людях… Я по секрету… – сказала она.

– Горничная видит – и то нехорошо.

– Да что тут такого постыдного? Ровно ничего нет. Вот если бы подсолнухи…

– Еще бы ты подсолнухи!..

Ольга Савишна улыбнулась. По секрету она сегодня и подсолнухов уж погрызла. Она собрала ореховую скорлупку, поднялась и кинула ее в камин.

– Ну, я всех объездил, кого нужно, – сказал Подпругин, успокоившись. – Обещались быть во вторник. Почти все обещались. Только Завзоров немножко заупрямился. В Москву едет. Но я его просил остаться до вторника, и он, наверное, будет. Завтра тебе придется съездить к его жене с визитом. Я дам адрес.

– Ох! – сделала гримаску супруга. – Опять? И как я это не люблю!

– Нельзя же, мать моя… Надо заводить знакомства. Что же будет хорошего, ежели во вторник Завзоров приедет один? Нам нужно и дам.

– Ах, зачем ты эти журфиксы затеваешь!

– Поезжай, поезжай. Я не знаю Завзорова жены, сейчас я был у него, а ее дома не было, но все-таки Завзоров – наш брат Исакий, из купцов, и с его женой ты можешь свободнее разговаривать, чем с баронессой и Белослоновой. Может быть, и на дружбу сойдетесь. Ну что же: была ты у баронессы?

– Была. И сто рублей ей на приют поднесла. Очень благодарила, наговорила кучу любезностей… – отвечала Ольга Савишна. – Но, представь себе…

– Во вторник-то приглашала ее к нам? – торопил жену Подпругин. – Ну, как она?

– Представь себе, она не может по вторникам…

– Да что ты врешь! – воскликнул Подпругин и быстро поднялся со стула.

– Не может, – продолжала Ольга Савишна. – У ней у самой вторники, по вторникам у ней у самой гости.

Подпругин выпучил глаза.

– «С удовольствием бы, – говорит, – мадам Подпругина, но у меня у самой в этот день собирается маленькое общество», – продолжала она.

– Господи! Да что же это такое! – воскликнул Подпругин и схватил себя за голову. – То есть только в этот вторник у ней будут гости или во все вторники? – спросил он.

– Во все, во все. Каждый вторник у ней гости. Вторник – ее журфикс.

– Зарезала, совсем зарезала!

Подпругин в волнении забегал по комнате. Он чувствовал, что на лбу его выступил обильный пот.

– Господи боже мой! Что же это такое! Я всех объезжаю, всех приглашаю к себе на баронессу по вторникам, а ее-то и не будет! Ведь это зарез, чистый зарез.

– Ну вот… Я уж не виновата. Нужно было прежде у ней справиться. А то ты, не спросясь броду, сунулся в воду.

– Ужас, ужас что такое! Да нельзя ли будет ее просить переменить как-нибудь или хоть на этот вторник отменить?

– Лучше же тебе переменить.

– Как я могу переменить, ежели я упросил всех на вторник, всем объявил, что по вторникам! И Кирилла Львовича Бутыхова, и генерала Тутыщева, и Гвоздь Гвоздевского… Да всех-всех-всех. Однако…

Подпругин перестал шагать и уже стоял в каком-то ошалении и чесал у себя в затылке.

– Баронесса говорит, что у ней сколько уже лет подряд по вторникам общество собирается и все привыкли к ее вторникам, – рассказывала жена. – Она мне прямо говорит: «Когда угодно, мадам Подпругина, я буду у вас, но кроме вторника. Так и мужу вашему скажите».

– Скандал, скандал! Совсем скандал… – сказал Подпругин. – Нужно переменить вторник. Без баронессы нельзя. Ведь это все равно что ужин без сладкого блюда. Позвольте. Да ведь и Белослонова, стало быть, будет бывать по вторникам у баронессы, а не у нас.