Татьяна

– Я предлагаю союз с Францией.

Александр переглянулся со свитой. Щёки его побледнели.

– Предложение столь неожиданно, что требует осмысления.

– Я понимаю. Но если вы примете моё предложение, то у меня будет одно, но важное условие.

– Какое? Будет ли оно приемлемо для нас?

– Союз заключают равные, согласитесь. Наш союз возможен при условии, если вы признаете меня императором Франции. Знаком признания будет уже ваше согласие на продолжение переговоров. Я предлагаю продолжить их завтра в Тильзите. Будем считать этот город нейтральным.

Из нарядного павильона на плоту Наполеон и Александр вышли, как старые друзья. Александр проводил «Антихриста» до его лодки.

На следующий день переговоры продолжились в одном из лучших домов города. Считая себя победителем, Наполеон диктовал свои условия предлагаемого им союза, отлитые в чеканные формулировки.

– Наш союз возможен, – начал Наполеон без предисловий, – если Россия признает право Франции на владение всеми завоёванными территориями, а меня императором. Для меня важно, чтобы Россия прекратила все отношения с Англией и присоединилась к континентальной блокаде.

– Россия потеряет слишком много, вплоть до оскудения казны из-за прекращения торговли с Англией, – возразил Алексей Иванович Васильев – сановник из свиты государя императора, министр финансов.

– Хорошо сказал Бонапарт, – я готов заплатить за ваше участие в континентальной блокаде, так сказать, компенсировать ваши потери.

– В чём выразится плата? – спросил Александр.

– Я готов стать посредником между Россией и Турцией в переговорах о заключении мира. Кроме того, мне известно, что Россия желает усиления своего влияния на Балтийском море. Я готов поддержать вас в этом стремлении и, если завтра ваша армия войдёт в Финляндию, я закрою на это глаза. Я готов отдать России кое-что из прусских владений в Польше. Разве этого мало в уплату за присоединение к континентальной блокаде?

На эти условия Александр согласился.

Однако в предложениях Бонапарта, оказалось нечто, что вызвало замешательство у российского императора и среди его свиты – пункт о создании герцогства Варшавского. Но и это Бонапарт умело выторговал, пообещав не ограничивать влияние России в Дунайских княжествах.

Но самым главным для судеб Европы была часть договора, которая разделила сферы влияния: Франции – Западная и Центральная Европа, России – Северная и Южная Европа.

Александр подписал договор. Россия могла расслабиться и свободно вздохнуть.

В этот же вечер Наполеон написал письмо в Париж, обожаемой Жозефине, в котором сообщал: «Друг мой, я только что виделся с императором Александром; я им крайне доволен, он гораздо умнее, чем обычно считают. Он – герой романа. У него манеры самого любезного из парижан… Но просто доверять ему нельзя, он – византиец».

Александр, счастливый от сознания, что он добился мира с Наполеоном, тоже не преминул сообщить об этом в Петербург. Прежде всего – матери, императрице Марии Фёдоровне: «К счастью, у Бонапарта при всем его гении есть уязвимое место – тщеславие, и я решил пожертвовать своим самолюбием во имя спасения отечества». На следующий день – любимой сестре Екатерине, категорично возражавшей против заключения мира с Наполеоном: «Бог спас нас: вместо жертвоприношения мы даже с некоторым блеском вышли из опасной ситуации».

Глава четвертая

Свежим августовским предрассветным утром 1807 года поручик Михаил Фонвизин с подорожной по личной надобности трясся в бричке по старому Московскому тракту в направлении на Боровск. Он находился ещё под впечатлением проводов и всевозможных напутствий, которыми его нагрузили в родительском доме в Староконюшенном переулке Москвы. Осталась позади Калужская застава. Ещё сохранявшаяся ночная прохлада понудила его закутаться в плащ и надвинуть форменную фуражку до самых бровей. А в голове всё звучал голос матушки Екатерины Михайловны просившей его непременно поцеловать за неё маленькую Наташу.

– Это не ребёнок, – говорила она при этом, – это чудо из чудес.

Михаил скептически улыбнулся.

Пара холёных лошадей легко катила бричку. Экипаж мягко, усыпляюще покачивался на рессорах и кучер на козлах подрёмывал, иногда встряхиваясь и украдкой оглядываясь через плечо на барина. Но тот ничего не замечал, поскольку вскоре и сам задремал.

Слева солнце поднималось всё выше. Михаил проснулся от душного жара, излучаемого кожаным верхом брички. Он спешно откинул его и с наслаждением обратил лицо к ветерку, несущему с ближних лугов запах травы, ещё не просохшей от ночной росы. Иногда дорога пересекала поля пшеницы или жита и тогда склонённые под собственной тяжестью колосья касались колёс экипажа. На жнивье дремали суслоны с нахлобученными на них снопами, похожие издали на дородных деревенских баб. Но в основном дорога вилась среди лесов и, казалось, деревья по сторонам дороги прислушиваются к звукам, доносящимся от брички. Они зачастую подступали так близко к экипажу, что ветками касались его.

Возница обернулся.

– Барин, – сказал он, – места здесь, похоже, самые разбойные. Хорошо бы пистолеты держать наготове.

– Бог милует, – спокойно отозвался поручик.

В лесной глуши едва удалось разминуться со встречной почтовой каретой.

От этих дебрей, от упругого воздуха родных полей на душе у Михаила стало так хорошо, так спокойно и благостно, что ему захотелось чего-то эмоционально возвышенного, и он обратился к кучеру:

– Григорий!

– Чего, барин? – спросил тот, обернувшись.

– Спой что-нибудь. Будь любезен.

– А чего спеть-то?

– Что-нибудь широкое, как долина, по которой мы едем.

Григорий взглядом окинул окрестности, задержал взор на синеющем вдали слева от дороги окском плёсе, заломил шапку на затылок и затянул:

Уж как пал туман на синё море,

А злодейка-тоска в ретиво сердце;

Не сходить туману с синя моря.

Уж не выйти кручине из сердца вон.

Не звезда блестит далече в чистом поле.

Курится огонёчек малешенек:

У огонёчка разостлан шелковый ковёр,

На коврике лежит удал добрый молодец,

Прижимает белым платом рану смертную,

Унимает молодецкую кровь горячую…

Голос певца к концу песни поднялся до трагических высот и вдруг дрогнул. Замолчав, Григорий склонил голову и вытер рукавом глаза.

– Ты, кажется, прослезился, Григорий? – участливо спросил поручик.

– Извиняй, барин, – отвечал кучер, – уж больно жалостливая песня. Не могу удержаться. Как начну играть её, обязательно слеза прошибёт.

К вечеру добрались до деревни Фоминская, и заночевали на постоялом дворе.

На пятый день, в вечерних сумерках, оставив позади Малоярославец, Калугу и Белёв, поручик Фонвизин, прибыл в Богородицкое. На востоке, куда было обращено широкое крыльцо барского дома, уже зажглись первые, самые яркие звёзды. Окна тоже светились. На лай собак вышел слуга с фонарём в одной руке и с палкой в другой. Он не успел открыть рот, как поручик, приблизившись к крыльцу, заговорил первым:

– Здравствуй, любезный! Доложи барину, что де прибыл Михаил Фонвизин.

Слуга поднял фонарь, присмотрелся и, не сказав ни слова, скрылся за дверью.

Через минуту дверь распахнулась, и сразу послышалось радостное:

– Мишель! Что ж ты там стоишь? Боже, какой дорогой гость!

Поручик взбежал по ступеням, и Дмитрий Акимович в наспех накинутом на плечи шёлковом шлафроке тотчас крепко обнял его.

Проделавшего долгую и нелёгкую дорогу, гостя не стали мучить расспросами и после чая уложили спать.

Утром его разбудил детский лепет. Он открыл глаза и увидел крошечную девочку в розовом кружевном платьице, играющую серебряной кистью темляка, на эфесе шпаги. Оружие стояло прислонённым к стулу, на спинке которого висел мундир. Ребёнок, похоже, разговаривал с кистью, словно с котёнком. Слов разобрать Михаил не мог, потому что девочка заметно картавила. Оставив кисть, она заинтересовалась прикреплённым к эфесу орденом Святой Анны. Видимо её привлёк яркий финифтевый крест на золотистом поле. Она, наверное, приняла орден за яркую игрушку и попыталась завладеть ею. Но тут конец ножен скользнул по полу и шпага со стуком упала. Девочка испуганно убежала, и из соседней комнаты послышался плачь. Михаил приподнялся и прислушался. Женщина с укором сказала кому-то:

– Что ж ты, Мотя, за ребёнком не смотришь! Как же ты её упустила?

Михаил узнал голос своей двоюродной сестры – хозяйки дома.

– Простите, барыня, ради бога, – отвечала кормилица, – я на минуточку отвернулась, а её уже нет. Такая егоза… Ну, не плачь, Наташенька. Кто тебя напугал? Пальчиком показывает. Там кто-то, да? Не бойся, маленькая. Это твой дядя Михаил Александрович. Он добрый. Маленьких девочек не обижает. Пойдём в детскую, пойдём.

Во время завтрака Дмитрий Акимович, спросив извинения у гостя, сообщил, что вынужден сейчас же ехать в Болхов, чтобы присутствовать в дворянском собрании, и что не может не ехать потому, что уже более года является уездным предводителем дворянства.

За завтраком Мишель, как иногда называли его хозяева усадьбы, был занят не столько едой, сколько ответами на многочисленные вопросы Марии Павловны о московской родне, о новых веяниях моды и кто на ком женился в последний год.

После завтрака Михаил удалился в библиотеку и углубился в изучение её содержимого. Внимание его привлёк довольно увесистый том. Книга была издана на французском. На титульном листе Михаил прочёл: «Шарль Луи де Секонда, барон Ля Брэд и де Монтескьё. О духе законов». Автор был ему совершенно неизвестен, но название книги вызвало большой интерес. Не отнимая взора от неё, он опустился в кресло и углубился в чтение. Его поразила идея автора о разделении властей. Мысль была настолько проста и прозрачна, что он почувствовал себя первооткрывателем. Он сам думал об этом предмете, ещё будучи студентом университета. Но такой ясности мысли не достиг. Он иногда задумывался о том, что такое свобода, в чём сущность этого понятия. И поэтому сердце его учащённо забилось, когда он прочёл чеканную формулировку: «Свобода есть право делать всё, что дозволено законом».

Он отложил книгу и стал ходить по кабинету, обдумывая прочитанное. Библиотека стала казаться тесной, и он вышел в гостиную. Возле изразцовой печи на канапе сидела Мария Павловна и что-то потихоньку говорила сидящей рядом Наташеньке. Однако внимание ребёнка сразу же переключилось на вошедшего поручика. Девочка, указывая пальчиком на него, выговорила: «Дядя». От неожиданности Мария Павловна изумлённо засмеялась.

– Мишель, – спросила она, – как она узнала?

– Матрёна вчера при ней назвала меня. Иди ко мне, Наташа, – обратился он к племяннице, и поманил её рукой. Девочка, чуть поколебавшись, резво слезла с канапе и, подбежав к дяде, в нерешительности остановилась в двух шагах, с любопытством глядя в его лицо. Его поразил взгляд её больших синих глаз, в этом взгляде было нечто не по годам взрослое. Наконец, она подошла к нему и он, подхватив её неумело, как куклу, посадил себе на колени.

– Бабушка Екатерина Михайловна просила передать её поцелуй. Так прими его!

С этими словами поручик поцеловал племянницу. Она застеснялась и спрятала своё личико у него на груди. Но тотчас шустро скользнула с его колен и возвратилась к матери.

Вечером Дмитрий Акимович и Михаил удалились в библиотеку. Хозяин Богородицкого посвятил гостя в тематику дворянского собрания, с которого он приехал несколько часов назад. Пожаловался на трудности с набором рекрутов, с взиманием недоимок в казну и на то, что жить становится всё тяжелее, хозяйства большинства помещиков и его самого приходят в упадок.

– Слава богу, наконец мы замирились с Бонапартом, авось теперь дела поправятся, – заключил Дмитрий Акимович, и добавил, – хотя идти на мировую с Антихристом – дело бесчесное и не надёжное.

– Что делать, – отозвался Михаил, –государь вынужден был пойти на мировую, иначе война пришла бы в Россию.

– Как человек, понюхавший пороха, скажи мне, Мишель, что с нашим войском? Где и как мы потеряли боевой дух наших предков?

– Император слишком нетерпелив и самонадеян. Здесь, в глубине России, всем кажется, что под Аустерлицем войсками руководил князь Кутузов. Это заблуждение. Он лишь присутствовал при армии, а баталией руководили другие. Он же нужен был для того, чтобы было на кого возложить вину за неудачу. И подтверждение тому теперешнее его положение – он служит киевским генерал-губернатором. А в армии нет полководца, равного Суворову. Равного Наполеону. Вот и опустились до того, что в Тильзите вели переговоры с Антихристом.

– У нас же есть Каменский. Сподвижник Суворова! Правда, о нём газеты писали что-то туманное…

– Граф Каменский стал посмешищем всей армии. Собираясь дать генеральное сражение Бонапарту под Пултуском, для усиления корпуса Беннигсена он все дивизии направил к этому городу. В частях началась неразбериха. И тут наш боевой граф среди ночи вызвал к себе генерала Беннигсена и, как говорят, дал ему письменное распоряжение, в котором пожаловался на своё ранение и что вследствие этого он де ездить верхом и командовать армией не в состоянии. Его просили, уговаривали и умоляли Остерман, Беннигсен и граф Толстой. Всё тщетно. Приказав отступать в границы России, главнокомандующий удалился из армии. Буксгевден со своим корпусом поспешил в точности исполнить последний приказ фельдмаршала.

После этой тирады Михаила Дмитрий Акимович не знал, смеяться ли ему? Но счёл, что веселье теперь будет неуместно и, чтобы уйти от тяжёлого разговора, вдруг начал извиняться за то, что отправившись по служебным делам, обрёк гостя на скуку.

– Что вы, Дмитрий Акимович. Я вовсе не скучал. У вас замечательная библиотека и я нашёл в ней много интересного для себя. Познакомился с Шарлем Монтескьё. И скажу, вот кого надо непременно читать нашим провинциальным доморощенным философам.

– Ах, многие знания усугубляют скорбь. А что, Мишель, не отправиться ли нам на охоту? Завтра же велю почистить собак, а нам с вами, как принято у настоящих охотников, прикажу истопить баню. Перед выездом следует хорошенько попариться.

– Благодарю вас, Дмитрий Акимович, но простите за каламбур, я не большой охотник охотиться.

При этих словах в библиотеку вошла Мария Павловна.

– Митя, – обратилась она к мужу, – не наскучил ли ты гостю своими разговорами? Извините меня за вторжение в вашу мужскую беседу, но я зашла сообщить вам, что мы приглашены завтра в Большую Чернь на бал-маскарад. Я купила три билета.

– Спасибо, Мари, выручила! А то я не знал, чем занять гостя. Предлагал выехать на охоту, но он отказался.

Когда Дмитрий Акимович, Мария Павловна и Михаил, миновав тенистую аллею, въехали на парадный двор черненской усадьбы, там уже стояли десятка полтора различных экипажей, а у коновязи несколько осёдланных лошадей. Все окна первого этажа, и оконца бельведера, ярко светились. В портике, у входных дверей стояли два лакея. Ещё двое встречали гостей у входа из вестибюля в зал, где горели сотни свечей в хрустальных люстрах и настенных канделябрах, источая запах воска. Поскольку гости являлись в масках, при входе их не объявляли. Поручик Фонвизин сразу обратил на себя внимание дам, сидящих вдоль колонн. Возможно, они терялись в догадках: настоящий ли это поручик или ряженый?

В зале было многолюдно: всё смешалось – мундиры, фраки, ленты и ордена, расхаживали «грузины», «черкесы», «армяне», «придворные» и «лакеи». В длиннополых кафтанах – «купцы» и «лавочники». Всюду маски, маски и маски.

Домашний оркестр исполнял полонез. Торжественное шествие в танце возглавляли хозяева усадьбы в масках, супруги Плещеевы. Чтобы не нарушать традицию, по которой в полонезе должны принимать участие все присутствующие на бале, поручик Фонвизин, не колеблясь, пригласил на танец одну из девиц, стоящей с мамашей у ближней колонны. На ней была маска кошечки, и он не мог определить, хороша ли или дурна его партнёрша. Во всяком случае, по тому, как изящно движется, как легко и нежно дотрагивается кончиками пальцев его руки, он заключил, что она весьма юная особа.

Вторым танцем оркестр предложил вальс. Чета Апухтиных присоединилась к танцующим, а поручик Фонвизин, не торопясь, прошёлся вдоль ломберных столиков, за которыми пожилые гости уже раскладывали карты. Подле одного он задержался, наблюдая за игрой. Когда до него донеслись звуки кадрили, он оставил ломберный столик и приблизился к колонне, намереваясь любоваться танцем, который, допуская некоторые вольности, обещал, возможно, нечто неожиданное. Он увидел, как пары связывают друг друга носовыми платками. «Куда же на сей раз дамы поведут своих кавалеров?» – подумал он. И в этот момент все взоры в зале обратились на входную дверь. Обе створки распахнулись, и в проёме показалась печка.

Если бы не две ноги внизу, её можно было бы принять за настоящую печь, так искусно она была сделана. Даже разрисована под изразцы. Спереди вырезана топка, сзади – отдушник. На уровне печурок бросалась в глаза крупная надпись: «Не открывайте печку, в ней угар». Не обращая внимания на танцующих, «печка» прошествовала в зал. Раздался гомон и смех. Оркестр смолк, танец прервался. Надпись на «печке» разжигала любопытство и провоцировала многих на то, чтобы заглянуть внутрь. Гости столпились. Шум в зале нарастал. Самыми любопытными оказались дамы. Две «бабочки»: синяя и белая приблизившись к «печке» одновременно заглянули в прорези, и тут же резко отшатнулись.

– Ой, фу, какая гадость!

Они убежали подальше, закрыв ладонями маски, и спрятались за колоннами. Интрига в публике возросла. К «печке» подошёл дородный «купец» и, заглянув в топку, сказал:

– Фу ты, дьявол. Он же голый!

– Как голый? – спросил кто-то из толпы.

– Натурально голый, – ответил «купец». А из печки раздался громогласный мефистофелевский хохот. Ещё двое мужчин поинтересовались содержимым «печки» и отошли озадаченные.

– Ну, что там? Что видно-то?

– Голая задница, – ответил один из них.

– А вы? Что вы молчите? – спрашивали нетерпеливо второго. Он помотал головой и, посмотрев по сторонам, изрёк:

– Такое, что и сказать срам…

Толпа неистово загудела:

– Что же это! Безобразие! Где наш уважаемый Александр Алексеевич? Будьте любезны, примите меры, пожалуйста!

Из толпы, наконец, вышел сам хозяин усадьбы Плещеев и сказал строго, обращаясь к «печке»:

– Сергей Семёнович, покуражились вы на славу, и довольно. Извольте покинуть зал.

И тогда кто-то мстительно крикнул из толпы:

– А-а! Так это господин Ржевский! Опять отличиться изволили-с.

– Выдворить его! – раздались голоса.

– Это не по правилам, – сказала «печка», – я в маске, что же вам ещё угодно, господа?

– Нам угодно, чтобы вы нас покинули, – сказал ещё строже Плещеев.

– И не подумаю, – ответила «печка».

Толпа заревела, к «печке» потянулись многочисленные руки и стали толкать её к выходу.

После удаления смутьяна, все мало-помалу успокоились, и оркестр заиграл мазурку.

Через три дня Михаил Фонвизин уехал из Богородицкого. Путь ему предстоял долгий, до самого Петербурга, где ожидало его продолжение службы в Измайловском полку. Во всё время долгого путешествия его занимала одна и та же мысль. Он думал о создании кружка молодых офицеров, близких ему по возрасту, для совместного изучения военного дела, дабы усовершенствуясь в этом деле быть более полезным отечеству. Размышляя о чувствующемся, казалось, даже в воздухе ощущении военной грозы, он сожалел о том, что не получил надлежащего военного образования, постигая науку воевать в боях с врагом. А чтобы бить врага умело, надо учиться военному искусству. Он же, получив домашнее образование, был направлен в Петербург, в Главное немецкое народное училище при церкви Святого Петра для подготовки учителей немецких училищ, так называемое «Петришуле». Память услужливо нарисовала ему здание школы на Невской перспективе. И замечательные печи в нём. Огромные, облицованные изразцами, покрытыми белой глазурью с синими разводами. При воспоминании об этих печах сентябрьский весьма прохладный воздух как будто потеплел. Он вспомнил многих своих соучеников, прежде всего ближайшего друга Матвея Муромцева, а также директора Иоганна Готлиба Вейссе. «Надо бы навестить старика», – подумал Михаил. А потом был благородный пансион при Московском университете, который давал сугубо светское воспитание. И позже лекции в Московском университете тоже отстояли далеко от военной тематики..

Глава пятая

В том самом августе, когда поручик Михаил Фонвизин сибаритствовал в имении Апухтиных, в старушке Европе произошло чрезвычайное событие – Британские корабли атаковали Копенгаген. Бомбардировав город в течение недели, англичане пленили весь датский военный флот и увели его. От бомбёжки сгорела половина датской столицы, верфи и морской арсенал. Две тысячи жителей погибли в огне. Таким варварским способом крупнейшая морская держава наказала Датское королевство всего лишь за его намерение присоединится к наполеоновской континентальной блокаде.

Ярость Наполеона, узнавшего о датской трагедии, была неописуема ни в каких выражениях. Он немедленно объявил Англии континентальную блокаду. Вскоре Александр 1-й получил от него письмо, в котором ярко просвечивает гнев и решимость: «Ваше величество прочли речи, говорённые в английском парламенте, и решение продолжать войну до последней крайности. Только посредством великих и обширных средств можем мы достигнуть мира и утвердить нашу систему. Увеличивайте и усиливайте вашу армию. Вы получите от меня всю помощь, какую я только в состоянии вам дать. У меня нет никакого чувства зависти к России; напротив, я желаю её славы, благоденствия, распространения. Вашему величеству угодно ли выслушать совет от человека, преданного вам нежно и искренне. Вам нужно удалить шведов от своей столицы; вы должны с этой стороны распространить свои границы как можно дальше. Я готов помочь вам в этом всеми моими средствами».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.