Татьяна

Николай Богормистов

Татьяна

Итак, она звалась Татьяной.

А. С. Пушкин.

Глава 1

Единственный наследник поместья Богородицкое, что в Болховском уезде Орловской губернии, Дмитрий Апухтин четырнадцатилетним подростком поступил сержантом в лейб-гвардию Преображенского полка. Служба томила его, наука прислужничества не давалась, и он ждал счастливого случая, чтобы подать в отставку. Случай подвернулся, правда, весьма скорбный. Его батюшка, очень состоятельный орловский помещик Иоаким Иванович Апухтин, генерал-майор и член Военной коллегии, один из героев турецкой войны, скончался. Наследник, оставив службу в чине поручика, поселился в родительской усадьбе.

Отставной поручик очень гордился отцом. Он не упускал случая напомнить гостям о том, что Иоаким Иванович был членом суда над самозванцем Емелькой Пугачёвым и его сподвижниками. Кичился тем, что государыня Екатерина 2-я, будучи в уверенности, что только генерал-поручик Апухтин обладает способностью навести порядок и прекратить смуту в степи и наладить надлежащую охрану юго-восточных границ империи, назначила его сибирским и уфимским генерал-губернатором. На самом видном месте гостиной в богородицком доме Апухтиных красовался живописный портрет Иоакима Ивановича работы адъюнкт-профессора Академии художеств П. И. Соколова.

Однако, как это часто случается с натурами страстными и вспыльчивыми, к коим принадлежал Дмитрий Акимович, в течение многих лет отдалённый от деревенской жизни и её проблем воинской службой, он с величайшим трудом вникал в хозяйственные дела. А имение, по болезни хозяина плохо управляемое в последние годы, пришло в упадок и требовало пристального внимания и радения. Поэтому нового хозяина хватило ненадолго. В деревенской глуши тридцатилетний лейб-гвардеец чувствовал себя одиноко, скучал, не находил себе применения, его с каждым днём всё настойчивее тянуло в свет. Оставив имение на управляющего, он перебрался в Москву, где вскоре увидел на одном из балов красавицу дочь директора Московского университета, действительного тайного советника и сенатора Павла Ивановича Фонвизина – Марию. Он решил, что в этой девушке заключается его судьба и постарался сойтись с её отцом. Ему это далось легко, и он стал частым гостем в доме сенатора.

Фонвизины вели родословную от рыцаря ордена меченосцев Берндта Вольдемара фон Виссин. В одном из сражений Ливонской войны, закончившейся в 1583 году, он был пленён русскими и перешёл на службу к царю Ивану 4-му, получив имя Пётр Владимирович. За отличную службу царь, расщедрившись, подарил ему несколько деревень. От него пошли сыновья Борис, Денис и Юрий. Один из них, Борис, вместе с отцом вскоре был убит, не оставив потомства.

Во время польской интервенции и обороны Москвы в боях отличился ротмистр Денис Петрович (Берндтович) фон Виссин. За верность Московскому государству царь пожаловал ему несколько поместий. Сыновья Дениса Петровича пошли по стопам отца, а один из них – Денис Денисович, ставший писаться фон Висиным, дослужился до чина рейтарского полковника. В четвёртом поколении Фонвизины приняли православие.

Первый из этого славного рода, кто начал писать свою фамилию Фон-Визин, был Иван Андреевич, родившийся в 1705 году. Он дослужился до статского советника и члена Ревизион-Коллегии. В российской Табели о рангах этот гражданский чин 5-го класса соответствовал должности вице-директора департамента, вице-губернатора, председателя казённой палаты и чинам бригадира армии и капитан-командора флота. По мнению современников, он был человеком весьма рассудительным и слыл знатоком нравоучительных сочинений.

Иван Андреевич женился дважды. Вторая его жена, Екатерина Васильевна, в девичестве Дмитриева-Мамонова – родная тётка любимца Екатерины 2-й графа Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова, родила восемь детей. Один из них, Денис, прославился созданием первых русских комедий. Другой, Павел, дослужился до действительного статского советника. Стал должностным лицом – товарищем московского губернатора, председателем московской палаты уголовного суда, пятым директором Московского университета, а в 1796 году был назначен сенатором. Он слыл поэтом, и кроме стихов писал статьи.

Павел Иванович, как и его отец, женился дважды. Первая жена, Мария Петровна, в девичестве Лопухина, подарила тридцатипятилетнему директору Московского университета дочь Марию, а через пять лет сына Сергея. Сергей Павлович, став коллежским асессором, действительным статским советником и предводителем дворянства Клинского уезда, как все Фонвизины до него, честно служил отечеству и умер за год до отмены крепостного права.

Совершенно иное предназначение было определено судьбой его старшей сестре Марии Павловне, девице весьма привлекательной внешности. Авторитет рода Фонвизиных и богатое приданое, как пчёл к медоносному цветку, влекли многочисленных женихов к дому Павла Ивановича и Марии Петровны. Машенька Фонвизина не спешила в выборе супруга, а родители её не торопили и, тем более, не понуждали к этому. Но однажды в доме появился тридцатидвухлетний, статный, рослый, с военной выправкой отставной поручик и единственный наследник богатого имения Дмитрий Апухтин. Он был на десять лет старше Марии Павловны, но это не стало помехой на пути сердечного сближения молодых людей. Признаваясь в любви своей избраннице, Дмитрий Акимович продекламировал ей мадригал, автором которого был её отец, чем окончательно завоевал сердце красавицы:

Природа всех равно дарами наградила,

Порядок положить стараясь в свете сем.

Тебе разумной быть она определила.

Произведя тебя с приятнейшим лицем.

А я из всех людей несчастнейшим родился

И от природы был ничем не одарён,

Но, если я тебе, драгая, полюбился,

Я всем стал награждён.

Германская кровь подарила Марии Павловне три определявших её личность замечательных качества: сентиментальность, набожность и хозяйственность. Последнее не мешало ей видеть в отставном поручике романтического героя. А он был безмерно счастлив тем, что встретил девушку своей мечты – красивую, блестяще образованную и с богатым приданым. Её родители посчитали Дмитрия Апухтина весьма подходящей парой для своей засидевшейся в девицах дочери, когда перед Рождеством, ознаменовавшем начало нового века, он попросил руки Марии Павловны. О свадьбе дочери директора Московского университета и орловского помещика, конечно же, знала вся Москва. Это событие опечалило только неудачливых соискателей руки Марии Павловны.

Молодые отбыли в Богородицкое сразу же после свадьбы..

У Марии Павловны, выросшей в атмосфере древней столицы России, на счёт предстоящей жизни в орловской глуши боязни, тем не менее, не было. Но её беспокоили некоторые сомнения. Она гнала их от себя прочь, удачно скрывая от своего супруга. Однако действительность очень скоро развеяла все её сомнения. Как выяснилось, Болховский уезд – самый северный в орловщине, граничащий с двумя губерниями: Тульской и Калужской, следовательно, лежащий на бойком месте, на прямых путях в Москву, густо населён русской потомственной знатью. И, хотя Дмитрий Акимович не отличался мягким характером, будучи человеком вспыльчивым и неуравновешенным, натурой, способной страстно любить, и столь же сильно ненавидеть, очень скоро молодые Апухтины были приняты в круг знатных хозяев окрестных поместий.

Сближению с некоторыми соседями весьма способствовала страсть Дмитрия Акимовича отдыхать на лоне природы: он встретил среди них товарищей – таких же страстных охотников и, возложив все дела по хозяйству на практичную супругу, с упоением отдавался охотничьим забавам.

Особенно близко он сошёлся с Александром Алексеевичем Плещеевым, молодым хозяином близлежащей родовой усадьбы Большая Чернь.

То был весьма известный для своего времени человек. Известность ему передалась от отца, Алексея Александровича, который, как и его жена, Анастасия Ивановна, очень любил Н. М. Карамзина. Для всего высшего света не было секретом, что Карамзин на его счёт ездил заграницу и издавал журнал «Вестник Европы». Позже Карамзин в благодарность за поддержку посвятил ему свои «Письма русского путешественника», что тоже ни для кого не было секретом.

Получив образование в престижном пансионе аббата Николя, Александр Алексеевич был пожалован юнкером Коллегии иностранных дел и, получив назначение переводчика, отправился в путешествие Павла 1-го по России. В путешествии он так понравился императору, что был пожалован в коллежские асессоры и причислен к Герольдии.

Карамзин, посвятив отцу «Письма», сыну его написал быстро ставшее известным в высшем свете пространное стихотворное послание с философским рассуждением о смысле бытия, в котором, в частности, утверждалось:

…Каков ни есть подлунный свет,

Хотя блаженства в оном нет,

Хотя в нем горесть обитает, —

Но мы для света рождены,

Душой, умом одарены

И должны в нем, мой друг, остаться.

Чем можно, будем наслаждаться,

Как можно менее тужить,

Как можно лучше, тише жить,

Без всяких суетных желаний,

Пустых, блестящих ожиданий;

Но что приятное найдем,

То с радостью себе возьмем…

Напрасно поэт призывал молодого Плещеева жить «без суетных желаний». Натура Александра Алексеевича переполнялась сверх краёв этими самыми суетными желаниями. Пожалованный в коллежские асессоры, он в том же году женился на богатой, знатной красавице, графине Анне Ивановне Чернышёвой, бывшей фрейлине Екатерины 2-й и любимой дочери генерал-фельдмаршала графа И. Г. Чернышёва. Поговаривали, что он пошёл на это для того, чтобы «прикрыть стыд» девицы, ждущей ребёнка неизвестно от кого, хотя мотивы столь благородного поступка оставались неизвестными, что вызывало недоверие к этим слухам. Однако, император на всякий случай запретил новобрачной появляться при дворе.

Вот тогда-то Александр Алексеевич вышел в отставку и зажил на широкую ногу в своём родовом имении. Сельцо располагалось на берегу тихой реки Нугрь, извивающейся среди пышной разнотравной зелени лугов. Местный пейзаж оживляла каменная Христорождественская церковь, с каменной же колокольней, построенная одним из отпрысков ветвистого родового древа Ржевских.

Усадьба Плещеевых слыла в то время подлинным очагом русской культуры. Сюда часто съезжались члены литературного кружка «Арзамас» (в который позже вошёл и Плещеев). В. А. Жуковский, друг семьи Плещеевых, обожал общительного, весёлого хозяина и за смуглый цвет лица называл его «мой негр» или «чёрная рожа», писал пьесы для местного театра и с удовольствием участвовал в увеселительных забавах гораздого на выдумки Александра Алексеевича. Чернь часто посещал Н. М. Карамзин, а так же мистик, член Библейского общества Д. А. Кавелин и не только. Хозяин усадьбы сочинял стихи на русском и на французском языках, комедии, оперы, романсы и музыку к ним. Однако, ничего не давал в печать, к недоумению окружающих.

В усадьбе рождались стихи, писались картины, звучала музыка на стихи Жуковского, Державина, Вяземского, которую писал Александр Алексеевич, и ставились театральные представления. Хозяин виртуозно играл на виолончели и слыл мастером художественного чтения. Супруга его, Анна Ивановна, обладательница замечательного голоса, зарекомендовала себя талантливой исполнительницей романсов. Жуковский и Плещеев вели переписку в стихотворной форме. Здесь царила свобода выражения мнений, и поэтому часто возникали горячие дискуссии.

Александр Алексеевич мастерски умел пародировать голоса, жесты и походки знакомых людей. С особым упоением он передразнивал уездных помещиков и их жён. У постороннего наблюдателя складывалось впечатление, что в этой усадьбе шёл нескончаемый пир. Не было дня, когда бы не устраивались концерт, домашний театр, бал или шумная прогулка в ближнюю рощу. Анна Ивановна горячо любила своего мужа и с не меньшим жаром ревновала его, хотя причин для ревности не усматривала. И не удивительно: он был неплохой артист и умело разыгрывал безбрежное обожание своей супруги, но при этом ловко обманывал.

Что же касается Марии Павловны Апухтиной, то она, как принято говорить в подобных случаях, с головой окунулась в царившую в Черни атмосферу искусства: пробовала себя в живописи, музицировала. Поэты, гостившие в Черни, единодушно признали её своей музой. Когда же ей хотелось повидаться с отцом, матерью и прочими родственниками, она беспрепятственно выезжала в Москву.

Жизнь четы Апухтиных признавалась бы ими вполне счастливой и беззаботной, если бы не злой рок, нависший над их потомством. Мария Павловна вполне благополучно рожала детей едва ли не ежегодно, но они умирали в младенчестве. И когда 7 апреля 1805 года родилась девочка, родители и дворня прятали радость друг от друга за напускным унынием, отторгнув всяческое веселье, категорически не допуская смеха и даже не улыбаясь, чтобы не сглазить дитя, при крещении наречённого Натальей.

Все увеселительные затеи супруги Апухтины оставили с этого момента за порогом своего дома. Всё их внимание и все заботы сфокусировались на новорожденной.

Глава вторая

В это время в Европе происходили важные для судьбы России события. Но сообщения о них почти не доходили до орловской глубинки, обретая вид глухих отголосков. Однако, и в самые далёкие уголки империи иногда доставлялись газеты. Чем отдалённее был «уголок», тем старее они были. И, когда Дмитрий Акимович читал сообщения о действующей в Европе союзной армии, Мария Павловна, вздыхая, непременно вспоминала своего двоюродного брата Мишу и, крестясь, говорила всегда одно и то же: «Боже, сохрани его, он ещё совсем мальчик».

Третья международная коалиция против Наполеона Бонапарта стремительно приближалась к своему трагическому концу. А какие радужные надежды возлагали европейские монархи при её создании! По их замыслу в северной Европе предполагалось выдвинуть против Дании (союзника Наполеона) стотысячный русско-английский корпус. Известный в те времена генерал К. Макк должен был атаковать Баварию силами австрийского корпуса числом 85 штыков. По этому же плану австрийскому эрцгерцогу поручалось изгнать французов из Северной Италии и вступить на французскую территорию. И, наконец, в помощь Макку придавалась российская армия под командованием генерала от инфантерии М. И. Кутузова. Задумано было с умом, да без ума сделано.

Поздней осенью 1805 года русско-австрийские союзные войска под командованием М. И. Кутузова, ускользнув от армии Наполеона, и тем самым избежав окружения, расположились под древним чешским городом Ольмюц. Французы встали близ Брюнна. Кутузов был вызван в Ольмюц, в главную квартиру союзной армии, где разместились императоры Александр 1-й и Франц 2-й.

Уже несколько дней низкие серые тучи висели над Европой, сыпал бесконечный мелкий дождь. Главнокомандующий Кутузов ехал в неуютной старой карете в мрачном настроении, завернувшись в плащ. Пара лошадей уныло тянула по раскисшей дороге скрипучий экипаж, сопровождаемый двумя всадниками. Струйки стекали со стремян. Деревья по обочинам дороги стояли почти голые.

Наконец, проплыли городские ворота, потянулась узкая кривая улочка. Внезапно открылась Верхняя площадь с мрачным колоссом Колонны Пресвятой Троицы и карета остановилась у городской ратуши с возвышавшейся над ней башней, украшенной курантами с астрономическими часами.

Возница на облучке, стряхнув воду с капюшона, проворно спрыгнул в лужу и распахнул дверцу кареты. Отягощённый годами и ранами, Кутузов неловко покинул экипаж и трудно распрямился. В этот момент, подхваченный ветром, на его плечо упал жёлтый кленовый лист.

В просторное помещение городской ратуши, где расположились у камина августейшие особы и где находились прибывшие ранее Кутузова генералы Багратион и Милорадович с группой штабных офицеров, вошёл подтянутый, холёный дежурный капитан лейб-гвардии и доложил:

– Государь! Прибыл фельдмаршал Кутузов.

– Зовите, голубчик, – с патокой в голосе ответил государь, не повернув головы.

Вошёл Кутузов, на ходу поправляя чёрную повязку, закрывающую повреждённый ранением глаз.

– Что же это вы, – начал, было, Александр, но проследив глазами, как с плеча фельдмаршала падает и шлёпается о паркет мокрый лист, умолкает на полуслове. Потом, скупо поведя рукой и сменив тон, пригласил: – Пожалуйте к огню, князь…

Один из офицеров проворно подвинул свободное кресло поближе к камину. Кутузов медленно опустился в него, широко расставив ноги в мокрых сапогах с высокими, до колен, голенищами.

– Господа! – обратился к присутствующим Александр. – Мною получено предложение от Бонапарта о заключении мира. В этом я вижу свидетельство слабости его. Поэтому я намерен дать Бонапарту решительное сражение здесь, под Аустерлицем, и, не откладывая его долее. На этом же настаивает и мой союзник – император Франц (Франц в подтверждение слегка кивнул головой). И мы не видим причин, способных принудить нас отказаться от желанной победы, которую намерено подарить нам провидение. Я имею в виду те красноречивые знаки, которые подаёт нам Господь, явно побуждая нас к действию.

Александр поднялся из кресла. Кутузов тяжело встал.

– Взгляните на карту, господа, – пригласил офицеров Александр, подходя к столу. – Мы занимаем выгоднейшую перед неприятелем позицию. За нами Праценские высоты. Наши силы сосредоточены. А у Бонапарта? Имея в виду нас, он в то же время ожидает и нападения прусской армии вот отсюда, с севера. А с этой стороны, из северной Италии, идёт австрийская армия. Под Брюнном стоит лишь часть неприятельских отрядов, а остальные разбросаны вот здесь. Кроме того, господа, прошу обратить ваше внимание на то, что остановившись под Брюнном, Бонапарт не преследует более русскую армию, а при столкновениях с нашим арьергардом непременно отходит. О чём же это ещё свидетельствует, как не о слабости неприятеля? Добавлю к этому, что в моих переговорах с генерал-адьютантом Гедувилем, состоявшихся третьего дня, у меня сложилось мнение, что Бонапарт боится крупного столкновения с нашими армиями. Если ещё кто-то сомневается в слабости неприятеля, то вот вам последнее ярчайшее доказательство этому: я получил известие от императора Франца, что Бонапарт и ему предлагает начать переговоры о мире.

Александр, молча, обвёл взглядом присутствующих, стоящих с напряжёнными лицами, и, положив узкую ладонь на карту, закончил:

– Из сказанного мной следует только одно – мы должны атаковать неприятеля, и немедленно. Нельзя допустить, чтобы Бонапарт ускользнул от нас.

– Ваши выводы, Государь, столь логичны и основательны, что не оставляют места для сомнений, – сказал один из офицеров. За его спиной поднялся нестройный гул одобрительных возгласов.

Государь обратил колючий взор на Кутузова. Тоном, каким спрашивают собеседника, заранее зная его мнение и наперёд не соглашаясь с ним, сказал:

– Мы ждём вашего мнения, князь. Негоже главнокомандующему отмалчиваться в сей решающий час.

Кутузов, смотревший неотрывно во всё время выступления Александра на карту, поднял единственный глаз на Государя.

– Из размышлений о сложившейся ситуации я сделал твёрдый вывод, – сказал он жёстко, – и я непоколебим в нём. Не время нам ныне давать сражение Бонапарту…

За спиной Кутузова послышалась негромкая реплика: «Неслыханная дерзость», потонувшая в нестройном неодобрительном шёпоте. Однако, старого воина это не смутило и он продолжал:

– Мы только что ушли от почти неминуемого поражения. Войска утомлены трудным переходом в четыреста с лишним вёрст и арьергардными боями. Солдаты нуждаются в отдыхе. К тому же мы не знаем точно ни сил неприятеля, ни их расположения. Убеждён, что предлагаемое сражение будет ему весьма на руку.

– Что же вы предлагаете, Михаил Илларионович? – язвительно спросил Александр.

– Имея твёрдую надежду на неминуемую победу нашу во славу Отечества, предлагаю отвести войска к русской границе, а там, дождавшись идущих навстречу нам подкреплений и выхода союзных войск из северной Италии, дать французам решительное сражение. Наше намеренное отступление растянет неприятельские войска, а поступившие затем подкрепления позволят нам нанести сокрушительные удары с флангов.

На несколько минут повисла тишина, которую нарушил раздражённый голос российского императора:

– Так-то вы радеете о славе Отечества, – тихо промолвил он, и на всех повеяло холодом от его слов. – Знайте же, – повысил он голос, – сражению быть здесь, под Аустерлицем! Мы не можем и не должны откладывать наш триумф, который провидение милостиво кладёт на наши ладони. О плане сражения доложит генерал-квартирмейстер Вейнротер.

Вейнротер подошёл к карте.

– Мой план сражения, одобренный августейшими особами, заключается в следующем. Три русские колонны генерал-лейтенантов Дохтурова, Ланжерона и Пржибышевского встанут на левом крыле под общим командованием генерала от инфантерии Буксгевдена. Русско-австрийская колонна генерал-лейтенантов Коловрата и Милорадовича, в

непосредственном подчинении князя Кутузова, займут центр нашей диспозиции. Колонны генерал-лейтенанта Багратиона и князя Иоганна Лихтенштейна составят правое крыло под командованием князя Багратиона. Гвардия, под командованием Великого Князя Константина Павловича, числом три с половиной тысячи человек, встанет в резерве за центральной колонной. Августейшие особы изъявили желание находиться при резерве.

По нашему замыслу левое крыло, как самое многочисленное, в нём почти половина наших войск, обходным маневром в тыл лишит французов возможности к отступлению. Таким образом, Бонапарт будет отрезан от дороги на Вену и от Дуная и под угрозой окружения устремится к северу, в горы. Силы его слабы, у него не более сорока тысяч человек. К тому же, я не очень высокого мнения о его полководческом искусстве…

Закончив доклад, Вейнротер в полной тишине обвёл присутствующих торжествующим взглядом. Молчание нарушил император Франц:

– Горю нетерпением изгнать Наполеона из моей Вены. Бог поможет нам победить наглого корсиканца.

– Позвольте мне ещё раз выразить мнение о предстоящем деле, – тихо сказал Кутузов, обратив взор на Александра и Франца. Их ответное молчание он счёл за позволение говорить. – Считаю сведения о численности войск неприятеля, которыми поделился с нами генерал Вейнротер, неточными. Число их он явно преуменьшил. Далее, предлагаемый обходной манёвр левым флангом считаю опасным, поскольку это недопустимо и рискованно растянет фронт нашей союзной армии. К тому же русские командующие получили инструкции на немецком языке, они им не ясны…

– Что вы можете предложить? – раздражённо перебил его Александр.

– Мне, Ваше Величество, не предлагалось составить план предстоящего сражения. Но по моему твёрдому убеждению, нам следует отступить в направлении на восток. Или дождаться русской армии Бенингсена и Эссена из Силезии. Через три-четыре дня семьдесят тысяч могут присоединиться к союзной армии.

Среди присутствующих послышался возмущённый ропот, и даже затаённый смешок.

– Ваши опасения, князь, никто из присутствующих не разделяет, – подытожил Александр, слегка хлопнув ладонью по карте, словно поставил точку.

Раннее утро 20 ноября 1805 года в долинах под Аустерлицем выдалось хмурым. Всюду, кроме Праценских холмов, занятых войсками Коловрата, колыхался плотный туман.

Александру 1-му не терпелось стяжать себе славу победителя. Он прискакал к Кутузову и, сдерживая коня, спросил Кутузова, спросил так, что в его вопросе по существу заключался приказ:

– Отчего вы не атакуете? Мы ведь не на Царицыном Лугу, где не начинают парада, пока не прибудут все полки.

– Государь, ответил Кутузов, – я потому и не атакую, что мы не на Царицыном Лугу…

Ответ Кутузова показался самодержцу весьма дерзостным. В досаде он дёрнул поводья, конь взвился на дыбы. Едва удержавшись в седле, император дал шпоры и ускакал.

Ещё хранились туманные сумерки, когда колонны левого крыла союзных войск начали движение. Солдаты шагали под барабанную дробь, как в молоке, не видя строя впереди себя. Молодой солдат с выражением растерянности на безусом лице спросил усатого соседа, шагавшего рядом:

– Куда идём?

– Кабы знать, – ответил старый солдат, не повернув головы.

– А где хранцузы? – тревожась, снова спросил безусый.

– Кабы знать, – последовал мрачный ответ.

Внезапно молоко тумана окрасилось в зловещий кроваво-красный цвет. Солдаты, обеспокоенно переглядывались и, оборачиваясь, видели позади себя словно размытое, красное солнце.

Наполеон против трёх колонн союзных войск, наступавших на его правый фланг и насчитывающих 42 тысячи человек, демонстративно выставил одну бригаду, которую в течение боя лишь немного усилил подошедшими частями корпуса Даву после того, как Кинмайер занял деревню Тельниц, Ланжерон – Сокольниц, а Пржибышевский захватил Замок. Французы вынуждены были отойти, что весьма обеспокоило маршалов Наполеона, стоявшего на высоте у деревни Шляпанец. Встревоженные успехами русских, они, не понимая его замысла, поделились своими опасениями с императором.