Твоя жестокая любовь

Присмотрюсь к Киру, может, удастся полюбить. Я ведь нравлюсь ему, вижу, что нравлюсь. Вдруг он станет тем самым, от которого сердце будет радостно биться, ради кого я буду по утрам вставать, и птицей летать, парить как на крыльях?

– Так вы с Владом помирились?

– Можно и так сказать. Но, Кать, мы с ним и не ссорились, просто он невзлюбил меня с первого взгляда, едва увидел. Я-то хотела наладить отношения с ним, очень хотела.

– Да, я помню, что он был редкостной сволочью. Но одно дело – парень-подросток, а другое – взрослый мужчина!

– Ему двадцать четыре, – рассмеялась я. – Какой из него взрослый мужчина, я тебя умоляю! Избалованный сопляк – вот кто Влад. Папочка разбогател, а Владу лишь повезло. Не думаю, что он сам способен бы был подняться…

– Тссс, – Катя расширила глаза – удивилась, наверное, от того, как я разошлась.

Но я в кои-то веки не хочу сдерживаться. Да, я сделала вид, что с Владом у нас перемирие, но обида моя, странным образом, лишь усилилась, окрепла, и подняла голову.

– … без папочкиных денег. Вряд ли он бы вернулся, если бы хоть чего-то стоил в бизнесе. Думаю, просто сплавили с глаз подальше, чтобы не мешал другим работать. Или просто отдали ему этот город, как игрушку: «Иди, сынок, налаживай работу, открывай новый филиал, чувствуй себя биг-боссом!».

– Какие приятные слова, Вера. Браво, я в восторге! – раздалось холодное, контрастным душем прошлось по нервам.

Влад.

За моей спиной Влад, вот почему Катя пыталась меня остановить! Плохо пыталась, хотя, когда меня несет, меня даже БТР не в состоянии к порядку призвать.

– Привет, Влад, – пропищала подруга. – Я пойду, наверное. Спасибо за маникюр, Вер, я… пойду. Пока-пока.

Катя встала, и чуть потрясывая руками с не до конца высохшим покрытием, быстрыми шагами направилась к кассе. Банально сбежала, а мне сбежать некуда.

Язык мой – враг мой.

Дьявол! Я ведь не злая, не агрессивная, но почему же я вечно попадаю впросак?!

– Прости, я в сердцах все это наговорила.

– Конечно, – невозмутимо ответил Влад, и сел на освободившийся после Катерины стул.

– Сделать маникюр? За счет заведения, – я замялась, опустила глаза, стыдясь смотреть на него.

Одно дело – высказывать все в лицо, а другое – вот так, за глаза ругать. Мелко это, подло даже, и с душком. От того и невыносимо стыдно – не только перед Владом, а еще и перед самой собой, что пала я настолько же низко, как и мои бывшие одноклассницы, шушукавшиеся по углам.

– С врачом я поговорил, затем и пришел, чтобы рассказать тебе. Могла бы и дождаться в больнице.

– Я на работу опаздывала.

– Я понял. Так вот, – по лицу Влада сложно понять – задел его мой треп, или нет, – мать можно в Израиль отправить через десять дней. С деньгами я все устрою в ускоренном режиме, но она не выживет. Готовься к этому.

Зажмурилась от этих ужасных слов, бьющих по нервам. Как я могу к этому подготовиться? И какого черта Влад говорит об этом страшном, как о чем-то будничном, словно мы памятный континентальный завтрак обсуждаем?!

Нельзя быть готовой к смерти близкого, в каком бы возрасте она не произошла. Может, будь маме сто лет, я бы… нет, даже тогда бы не готова была ее потерять.

– В израильских клиниках творят чудеса. Уверена, маму вытащат, Влад. Пусть, она не будет резво прыгать и бегать, но я хочу надеяться, что все это не зря.

– Значимость надежды преувеличивают, поверь мне, Вера. Готовиться нужно к худшему, а надеяться можно лишь когда есть шанс. И неплохой шанс, остальное для идиотов. Если бы я не пообещал тебе денег на лечение, сейчас, после общения с врачом, я бы не стал впустую спускать целое состояние, – спокойно и холодно сказал Влад, жестоко разбивая мое сердце.

Неужели шансов совсем нет?

– Я отправил историю болезни нашему лечащему врачу. Шансов нет, – дополнил Влад, словно мысли мои прочитал.

Он как специально хочет больно мне сделать, растоптать, уничтожить этой обыденной жестокостью, которая в каждом его слове разлита, в каждой черточке красивого лица – в спокойных глазах-льдинах, в густых бровях вразлет, в четко очерченных полных губах, которыми я невольно любуюсь все время, как полная дура, которой Влад меня и считает.

Нет, я отказываюсь верить в то, что шансов нет! Пусть надежда для полных идиотов, пусть.

Быть идиоткой – не самый плохой выбор в моей жизни.

– Спасибо, Влад. И еще раз прости за те слова, что ты услышал, – переступила через свою гордость я, а он кивнул в ответ.

Неужели и правда изменился? Может, я была излишне строга к нему, и судила по прошлому, не видя за сложившейся картинкой истины? Я ведь всегда считала, что каждый заслуживает второго шанса, так почему предпочитаю лелеять обиды прошлого?

Он нравился мне, я влюблена была наивной детской любовью, которую банально растоптало удочерение в семью Гарай и «теплый» прием Влада. Но сейчас… сейчас ведь изменилось абсолютно все!

– До завтра, Вера.

– До завтра…

Да, Влад не принял меня. Веронику, свою сестру, он любил, и винил меня в самом факте моего существования, считая подменышем. Но та его жестокость, с которой он втаптывал меня в грязь, смогу ли я по-настоящему это простить, и забыть?

Выхожу из салона, и уже жалею, что согласилась идти завтра на свидание. И не из-за испорченного настроения, а из-за проклятого чувства вины, которое всегда зудит, прожигая дыру в душе, что не для меня это. Не достойна я ничего хорошего. Не после того, что я сделала.

Ноги сами несут меня туда, где я так долго не была. В самое мое нелюбимое место, в место, где закончилось мое детство.

– Прости, Вероника. Прости меня, – прошептала гранитному памятнику, на котором изображена моя подруга – восьмилетняя девочка, которую звали Вероника Гарай.

Я всегда прошу у нее прощения, и этого всегда мало.

Отвечать придется все-равно.

Глава 4

– Какие нужны документы, чтобы маму перевезти? Влад сказал, что через 10 дней прилетит борт, на котором ее отправят в Израиль.

– Все документы у нас есть, Вера.

– Но моих документов у вас нет, – заметила я, не обращая внимание на раздражение Германа Викторовича.

– Ваши документы нам не нужны.

– Как это? Я ведь буду сопровождать…

– Не будете, – отрезал врач. – Все вопросы к вашему брату, но сопровождать пациентку будут только медики и сиделки. Я специально уточнял у Владислава Евгеньевича насчет вас, и он сказал четкое и ясное «нет».

Нет.

Как это нет?

– Но…

– Разговаривайте со своим братом, разбирайтесь с ним, и не мешайте мне работать! – взорвался врач. – Вера, вы ходите в больницу по два раза в день, и отвлекаете меня своими глупостями. Не я оплачиваю перелет, не я организовываю перевозку и операцию, а Владислав. Идите к нему, общайтесь, договаривайтесь, и оставьте меня, наконец, в покое!

Бог ты мой, какой накал. И спросить нельзя!

Кивнула, и выскользнула из кабинета нервного врача. И понимаю ведь, что достала и его, и медсестер, но как не доставать их? Я ведь наивной была поначалу, не понимала, что всем платить нужно, а потом увидела, что к одним пациентам часто подходят медсестры, угождают, а к маме отношение было не таким приветливым. И все из-за «жадной» дочери, которая не в состоянии расщедриться дежурной медсестре на пару купюр.

Хорошо хоть родственники других пациентов просветили, ведь намеков медсестер я не понимала – в таком была стрессе и ужасе от болезни мамы.

Нельзя ее одну отправлять в чужую страну! Нельзя! Сиделки, врачи – это хорошо, но кто-то из близких должен быть рядом. А значит… значит то «до завтра», которым попрощался со мной Влад настало, и мне снова придется идти к нему.

И унижаться, черт бы его побрал!

И снова бизнес-центр, из которого я почти в слезах выбежала в прошлый раз, снова пост охраны, турникет, и лифт.

И Лариса, волком глядящая на меня.

– Я к Владу… к Владиславу. Он в офисе?

– Обождите, – она указала на диван, поморщилась, будто я – самое неприятное, что она в своей жизни видела. – И не смейте снова бежать за мной, и врываться в кабинет директора! Иначе я вызову охрану, и вас больше не пропустят.

Боюсь-боюсь. Просто дрожу от ужаса, страшнее угрозы я не слышала, угу.

– Я подожду. Не волнуйтесь, за вами не побегу.

Лариса смерила меня подозрительным взглядом, и скрылась в коридоре. А я сижу на обитом красной кожей диване, прислушиваясь к шуму – здесь уже не так пусто, как позавчера, но людей все-равно мало для целого этажа, который Влад арендовал.

Интересно, а он действительно просто богатый сынок, который нашел новую игрушку-бизнес, или он сечет во всем этом?

– Вас ожидают, – Лариса сказала это, смешно поджав губы. – Поторопитесь.

– Бегу-бегу!

Ей Богу, смешно. К чему лишний пафос, а эта фифа вся им пропитана, вся из дутого чувства собственного достоинства состоит – нарочитого и наигранного, и от того она смешна и нелепа.

Но весь смех улетучивается, едва я увидела его – Влада. Снова окно, в которое он смотрит, стоя спиной ко мне.

Отношение свое показывает?

– Привет, – села в кресло для посетителей, а он даже не шелохнулся, будто меня здесь нет.

– Скажи, здесь хоть что-то в лучшую сторону изменилось? Или одна деградация и упадок?

– Аттракционы новые привезли, и сквер пионеров в порядок привели, – ответила, вспомнив улучшения, о которых все газеты не один год писали, как о событиях вселенского масштаба. – Шиномонтажка еще сгорела, дымило неделю. У нас не так плохо, Влад.

– А ты многое видела? Путешествовала? Ты хоть в столице была, чтобы судить?

– Так то столица, не сравнивай.

– Вера-Вера, – протянул, и, наконец, обернулся ко мне. Губы – легкий намек на улыбку, а глаза – убийцы. Наверное, именно так они и смотрят – убийцы, о которых я читала. Те, которые в темных переулках жертв выжидают.

Глаза-убийцы, глаза-дуло пистолета, глаза-острый нож, вспоровший меня до самого нутра, иначе почему так больно и неуютно?

– Не смотри так!

– Как?

– Так, – просипела. – Я по поводу мамы пришла… Влад, я должна полететь с ней. Неужели это настолько дорого, что ты не хочешь… что ты не можешь оплатить и мой перелет? Мне не нужна гостиницы, я могу в госпитале жить, вместе с мамой, или там подработку найду, русскоязычных в Израиле, я слышала, много. Пожалуйста…

– Нет, – резко перебил он. – Мать летит с врачами и с двумя сиделками, она в надежных руках. Ты останешься здесь.

– Но почему? – заорала я в непонимании. – Почему? Влад, ты же сам сказал мне вчера, что… что она не выдержит, что все это бесполезно, и шансов нет. Я должна быть с ней, если все кончено, понимаешь ты, черт тебя возьми, или нет?

– Остынь, Вера. Я ненавижу бессмысленные истерики. Ты остаешься здесь, мать улетает. Или же вы обе остаетесь здесь, и ты можешь своими глазами увидеть, как она умирает – меня устроят оба варианта.

Не изменился.

Я дурой была, что допустила мысль, что Влад другим стал. Вернее, не так, он стал другим – еще более злым подонком, наслаждающимся моими отчаяньем и непониманием.

– Но почему? – прошептала, снова опускаясь в кресло, из которого вскочила. – Я не понимаю.

– Потому что я так решил. Ты остаешься, Вера, и ты теперь работаешь на меня. Деньги я отваливаю приличные, людей не хватает, и мне нужна секретарша. Весь долг ты не отработаешь, но хоть какую-то пользу принесешь.

Секретарша? А как же эта цаца с перекошенным при моем виде лицом?

– Ларису ты увольняешь?

– Лариса не секретарь, она помогает, пока я не найду кого-нибудь. Будешь сидеть в приемной, разбирать бумажки… ты справишься с этим, Вера? Или слишком сложно для тебя?

– Влад…

– Продолжаешь спорить, – вздохнул он. – Где благодарность? Ты ведь поняла уже, что плевать я хотел на мать. Лишь ради тебя помог, могла бы и отблагодарить. Я прошу о сущей ерунде, Вера.

– Ты не просишь, в том-то и дело.

– А ты хотела, чтобы я просил тебя на коленях? – усмехнулся Влад. – Брось, девочка, это и тебе полезно будет, и мне: поработаешь в нормальном месте, для резюме будет полезнее такая запись, чем «мастер маникюра». Денег заработаешь, опять же, а в Израиле тебе делать нечего. Матери ты не поможешь, и видеть ее конец – от этого тоже не легче будет, поверь.

– Тебе откуда знать, что лучше, а что хуже? – спрятала лицо в ладонях, устав от Влада, и от этого бессмысленного в своей жестокости дня.

– Я видел крах в самом уродливом его проявлении, и знаю, о чем говорю. Ты останешься здесь, больше говорить об одном и том же я не намерен. Время – деньги, Вера, запомни это.

Время – деньги.

Время – великая ценность.

Время идет лишь вперед, и назад его не отмотать.

Время конечно и бесконечно.

Время, время, время, будь оно проклято! И ты, Влад, тоже! Но спорить и правда бессмысленно – он все решил, но он просит слишком многое.

И нет, это небольшая цена, быть его секретарем. Я хоть до конца жизни готова все прихоти Влада исполнять ради шанса снова пройтись по улицам города со здоровой мамой, но красть у меня наши мгновения с ней, наши, возможно, последние мгновения – это больше, чем готов любой человек дать.

Но Влад не спрашивает, а значит, я не лечу в Израиль.

И остаюсь здесь.

– Твоя взяла, Влад. Когда приступать?

***

– Это тебе, – Кирилл протянул мне сладкую вату – розовую, с бисеринками сиропа, застывшими и искрящимися на солнце.

С детства ее не ела, а ведь любила раньше! Клянчила у мамы деньги, и первое время она позволяла мне подобные лакомства, а потом… потом я начала болеть, и я слышала строгое: «Нельзя».

Мне было нельзя почти все: шоколад, кофе, чипсы, бургеры, мясо и макароны, жареное и копченое… да проще перечислить то, что я ела за все эти годы: овощи на пару, филе, вареную рыбу и кефир.

Но вот в чем странность, едва мама заболела, и перестала меня контролировать, я пустилась в гастрономический загул, и не умерла от этого. Даже болеть перестала, лишь один раз меня прыщами обсыпало от тридцати съеденных конфет под финал сериала.

– Спасибо.

– Я позже мороженое куплю, – почти неслышно произнес Кирилл, и взглянул на кулон: – О, ты носишь!

– Конечно ношу, – прижала ладонь к кулону-стрекозе, но сразу отдернула, почувствовав укол. Посмотрела на ладонь, на которой набухла маленькая капелька крови, и поморщилась: – Ненавижу вид крови.

– Трусиха, – расхохотался парень. – Пошли, Антон с Катюхой нас заждались.

– Классно, что мы, наконец, собрались все вместе, – громко, не стесняясь прохожих, закричала Катька, повиснувшая на своем Антоне. – Урааа! Мы молоды и прекрасны!

– Я отказываюсь быть прекрасным, – Антон, как обычно, не мог не вставить свои пять копеек. – Я же не девчонка.

– Ты суровый и мужественный, – включилась я в игру. – А мы, так уж и быть, молоды и прекрасны.

– Так-то лучше, женщины!

– Это кто тут женщина? Да я тебя…

Отвернулась от этой парочки, и наткнулась на взгляд Кирилла. Без слов понятно, чего он хочет и ждет: того же, что увидел в отношениях своего друга и Кати. Вот только я не она, и беззаботно хохотать, вцепившись в малознакомого парня, я не могу и не хочу.

– Они чокнутые, да? – неловко пошутил он, кивнув на приятелей.

– Я привыкла, а Катя – мое персональное зло.

– Я очаровательное зло, бойся меня, – подруга налетела со спины, и я чуть вату не уронила от испуга. – Твое персональное чудо.

– Чудовище, – поправила я. – Персональное чудовище. Пошли кататься, а то ходим как пенсионеры, ходунков только не хватает для полной картины.

– Вера обожает аттракционы, – сообщила Катя парням очевидное. – Вот только вытащить ее удается редко, но сегодня нам повезло, и самая занятая девушка России с нами. Погнали на американские горки!

Я с радостью окуналась в эту витающую в воздухе беззаботность, вдыхала ее, как самый желанный дурман, и снова чувствовала себя ребенком. Пока не вспомнила Веронику, которая и привела меня в этот парк, когда мне было шесть лет. Мы в очередной раз сбежали из-под присмотра, возомнив себя взрослыми.

Ника казалась мне старше на целую жизнь, да так, по сути, и было – ей восемь, мне шесть. Она – любимая дочь нормальных родителей, школьница, а я – малявка-оборвыш, одетая в обноски. Нас разделяла целая пропасть, и я безумно, яростно, всей своей детской душой завидовала Веронике, и ее сказочной жизни.

И больше всего на свете я мечтала, чтобы моя жизнь стала такой же, как у нее.

Мечта эта сбылась до ужаса быстро: мама Вероники стала моей мамой, и даже имя ее теперь мое. И жизнь ее теперь тоже моя, чего не изменить, как ни старайся.

Прости, Ника! Прости, прости, прости, прости… если бы я только могла хоть что-то исправить, я бы по раскаленным углям прошлась, я бы голыми руками бетонную стену пробила… я бы сделала все! Но я не могу!

– Ты чего, Ника?

– Вера! – излишне резко поправила я Кирилла, и тут же улыбнулась мягко: – Прости, но называй меня моим именем.

– А есть разница? Вероника – это ведь и Вера, и Ника. Ника красивее, как мне кажется, и больше тебе идет.

– Вера, и точка.

– Хорошо, «Вера, и точка», – передразнил Кирилл, паясничая, – мороженое будешь? Идем.

На мороженое я согласилась, как и на то, чтобы Кирилл пошел провожать меня домой. По дороге Катя с Антоном потерялись как-то незаметно и быстро – либо пошли гулять, либо целуются в каком-нибудь проулке, наслаждаясь друг другом и этим летом.

– К тебе можно?

– Кирилл…

– Ничего такого, – перебил меня парень, расширив честные глаза. – Руки хочу помыть, кофе выпить… пустишь?

А почему нет? Что мне мешает? Соседи? Так они разделились на два лагеря, одна часть меня жалеет, как несчастную сиротку, а другая презирает за то, что я маму угробила. Плевать на их мнение, да и сейчас двадцать первый век на дворе, а не восемнадцатый.

– Пущу, – выдохнула я, и открыла дверь в подъезд.

Как только маму положили в больницу, в доме опустело, и сначала я едва на стены не лезла от тоски, от дикости, что я одна, ведь одна я никогда не была. Ни пока с родной матерью жила, дом которой всегда был полон тех ужасных людей, ни в приюте – там вообще никто не знает, что такое одиночество и личное пространство. А сейчас я узнала, что и в одиночестве есть своя прелесть, когда ты одна, и знаешь, что ни в эту, ни в следующую секунду никто не ворвется в комнату, и не станет обыскивать твои вещи в поисках сигарет или выпивки, чем грешила мама.

Не доверяла мне. Боялась, что я по кривой дорожке пойду, как та, что меня родила. И сводила меня с ума своими подозрениями, своими скандалами, которые я принимала за склочность, а оказалось, что она сама медленно с ума сходила прямо на моих глазах.

– Ванная слева, выключатель внутри, – указала Кириллу на белую дверь, сквозь которую мутное стекло врезано. – Я на кухне буду.

Помыла руки в кухонной раковине, поставила чайник, и застыла у окна, как Влад любит делать – на улице уже начало темнеть, укрывая город вуалью из звезд.

– Может, фильм включим?

– Мне завтра рано на работу.

– Тебе же к обеду! – удивился Кирилл. – Мне Катя твой график сказала, не проспишь уж.

– На другую работу, – поморщилась от неприятного воспоминания об утренней встрече с Владом. – Ты слышал, что Влад вернулся? Слышал, вижу. Так вот, я буду у него работать.

– Вау. А кем?

Девочкой для битья, видимо.

Снарядом для оттачивания издевок и жестокости.

– Секретарем. В салон я звонила, предупредила, что больше у них не работаю… временно. Думаю, у Влада я не задержусь надолго.

Как бы я ни не любила пилить ногти, и покрывать их не всегда уместными узорами, лучше эта работа, чем на Влада. Рядом с ним я чувствую себя, как дочь трубочиста на приеме у короля – замарашкой, которая не знает, за какую сторону вилки хвататься, а про остальные столовые приборы и вовсе имеет лишь смутное представление.

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты думаешь, что не сможешь долго работать на брата? – повторил Кирилл, и сам принялся разливать нам кофе.

– Мы не ладим. Да и не умею я ничего. Вся эта офисная работа: бумаги, звонки, встречи – это не для меня, – призналась я, поморщившись от осознания собственной бестолковости.

Что мне удается – это игра на рояле. Единственное, к чему у меня талант, да и мама поощряла мои многочасовые занятия. Лишь из-за игры на рояле, вместо которого теперь стоит дешевое пианино, мама не укладывала меня в кровать выздоравливать от очередной болезни, позволяла заниматься, овладевать инструментом, наслаждаться им и сливаться воедино. Она слушала мою игру, слушала любимого Рахманинова в моем исполнении, прикрывала глаза, и становилась обычной женщиной, а не издерганным существом.

Пожалуй, этому я бы могла посвятить всю жизнь – музыке, но все сложилось совсем не так, как я планировала.

– … справишься, я уверен.

Рассеянно улыбнулась парню, и кивнула, хотя прослушала почти все, что он говорил.

– Вера?

– Что?

Вместо ответа Кирилл резко – так, что сахарница подпрыгнула на столе, бросился ко мне, неловко обнял, и поцеловал. Я и отскочить не успела, сообразить, что к чему.

Так вот, что значит поцелуй – когда чужие мокрые губы обхватывают мои, раздвигают их настойчиво, втягивают в себя, и настойчиво пропихивают язык… фу!

– Пусти, – отпрянула от Кирилла, и прижала руку к губам. – Ты… ты что себе позволяешь?

– Это всего лишь поцелуй, Вера. Поцелуй, не более. Тебе не понравилось?

Нет, не понравилось. Это было отвратительно, но… черт, Кирилл ведь нравится мне. Я просто не ожидала от него, да и от себя не ожидала, что позволю, чтобы мой первый поцелуй случился над двумя чашками растворимого кофе в моей кухне.

– Понравилось.

– Правда? Так давай продолжим. Ты ведь знаешь, что нравишься мне, Вера?

– Не сейчас, – уперлась ладонями в его грудь, но парень почему-то воспринял мое «нет» как «да, но будь понастойчивее». – Кир, я серьезно, не сейчас. У меня мама болеет, и мне не до того…

– Всего лишь поцелуй, – прошептал нагло, облапив меня, наседая и ломая мое сопротивление сырой мужской силой, против которой мне не выстоять.

Черт, мне неприятно, страшно даже, и страх этот иного рода, чем перед Владом. Сейчас страх животный, мешающий думать, не позволяющий закричать во все горло. Я могу лишь пищать, упираясь ладонями в плечи Кира, вцепляясь пальцами и ногтями в ткань его футболки…

– Пусти! Слышишь, кто-то пришел? – обманула я Кирилла, и он отпустил меня.

Но звонок в дверь и правда раздался к моему облегчению – я согласна даже на продавцов пылесосов по три тысячи долларов, которые шастают, и обманывают наивных пенсионеров. На миссионеров, на наглых бомжей, что просят иногда мелочь, на кого угодно, лишь бы не оставаться с Киром наедине.

– Влад? – пригляделась к приглушенному свету за дверью, и застыла растерянно.

– Пустишь?

– В-входи, – одернула топ, и раскрыла перед ним дверь.

А у самой горько-ироничная мысль в голове крутится заезженной пластинкой: не дом, а проходной двор какой-то. То никому не нужна была, то всем вдруг понадобилась, и все в гости напрашиваются.

Я почти популярна, впору гордиться, и записываться на конкурс красоты. Буду потом те самые пылесосы рекламировать в торговых центрах.

– А это еще что? Мальчик, пошел на хрен отсюда, – услышала Влада, и поспешила обратно на кухню – Боже, хоть бы не сцепились, и не перебили мамину посуду.

– Вера, кто это?

– Тебе повторить: свали нахер!

– Кирилл, – торопливо вклиниваюсь между ними, – это Влад. А тебе лучше уйти, прости.

– Ааа, брат, тогда понятно. До завтра, – Кир потянулся ко мне, поцеловал в щеку, которая загорелась, как от пощечины – таким взглядом ожег меня Влад.

И через несколько мгновений мы остались наедине.

– Зачем ты пришел?

– А ты неплохо проводишь время, да, Вера? Веселишься по полной… сестренка?

И зачем я спросила, какого черта он приперся – итак ясно, что изводить.

По-другому Влад не умеет.

***

ВЛАД

Дрянной, ненавистный город с бельмами-фонарями, который через один разбиты, с бесконечными вывесками пивных, зазывно привлекающими местных и тех, кому не посчастливилось здесь оказаться.

От работы мозг кипит, и чтобы отвлечься, чтобы расслабиться, и заснуть обычный трах не поможет – нужно нечто иное. Не алкоголь, не перепихон, а драка. Бой, чтобы в кровь, в мясо, до рассекаемой кожи, до самих костей. Своя боль, и чужая, бальзамом проливающаяся на мою, и успокаивающая.

Боль-успокоение.

Охренеть, да я философ!

– Парень, есть закурить?

– Нет.

– А если найду? – услышал привычный вопрос как из анекдота, как из бородатой шутки из девяностых.

Слабо замахнулся, и также слабо ударил торчка – тупо чтобы угомонился. Пусть приляжет, и отдохнет. Не он мне нужен. Где-то здесь был теневой клуб – единственная отдушина для таких, как я. Где можно отдаться бою, выбить из других, и из себя скопившуюся черную ярость.