Твоя жестокая любовь

– Да.

– Привет.

– Что случилось? Голос у тебя… пил, что ли?

– Нет, – солгал, глядя на початую бутылку виски, но я ведь не пьян, я просто в бешенстве. – Вера приходила.

– Какая Вера? Сын, я занят, и если…

– Та самая Вера, – перебил отца. – Ты знал, что мать больна? Вера приходила просить деньги на ее лечение. Ты в курсе дел?

Папа закашлялся, не торопясь с ответом. Да я уже итак понял, что он знает. Отец всегда в курсе того, что хотя бы теоретически может его касаться.

– Влад, не связывайся с ними. Это больше не наша семья – ни Вера, ни Надя. Пусть разбираются сами, они обе сумасшедшие. Ты ведь помнишь, что твоя мать сделала?

Помню.

К огромному сожалению, такое не забывается. Живешь себе, доверяешь маме, хоть и видишь ее странности, а потом обнаруживаешь причины своих внезапных болезней.

Не каждого медленно травит родная мать.

Она ведь даже не открещивалась от обвинений, и прощения не просила. А я ведь, как полный кретин, готов был простить даже это, лишь бы маму не терять, но ей было все-равно. Даже на суд не явилась, не собиралась оспаривать опеку. Просто отдала меня отцу, вычеркнув из жизни.

Не любила никогда, и даже не притворялась.

– Я разберусь.

– Не будь идиотом, – рявкнул папа. – Твоя мать – манипуляторша, а Вера – ее достойная ученица. Ты оглянуться не успеешь, как они обе сядут тебе на шею, и будут управлять каждым шагом. Не вздумай потакать им.

– Сказал же, что разберусь. Ты приезжать не собираешься?

– Через пару месяцев смогу вырваться, не раньше.

Отец, как обычно, пустился в наставления, которые я почти не слушаю. Киваю, словно он может меня видеть, а в голове мысли: ты прав. Зря я пообещал помощь, зря вообще позволил снова впутать меня в это. Любая мать, даже самая пропащая, заслуживает шанса, и заслуживает хотя бы минимальной помощи от своего ребенка. Но может ли считаться матерью женщина, пытавшаяся убить своего ребенка?

– И правда маньяк, – рассмеялся, увидев свое отражение в зеркале. – Понятно, почему испугались.

Волосы взъерошены, светлые глаза будто светятся в темноте, как фосфор – всегда их ненавидел. Хотя, плевать на внешность, бабам вроде нравится, а на остальное похер.

Вышел из бизнес-центра, когда стемнело. Ночь почти, и хорошо – не видно уродливый город с выбитыми фонарями и грязными дорогами. Сколько лет меня здесь не было? Одиннадцать? И ничего не изменилось к лучшему, лишь к худшему. Убогая дыра, из которой я с радостью уехал, но в которую пришлось вернуться.

Пока ехал до отеля, понял, что просто так не засну. Слишком много злой энергии, слишком много мыслей и сожалений. И хрен знает, что со всем этим делать завтра, но расслабиться нужно уже сегодня.

Надеюсь, шлюхи здесь нормальные.

– Девушка у вашей двери. Уже ждет. Оплата почасовая, – пробормотала одна из безликих менеджеров, подбежавшая ко мне в холле отеля. А в голосе осуждение.

Смешно. Сами же предоставляют подобные услуги, которые настойчиво рекламируют. А затем смущаются и осуждают тех, кто ими пользуется.

– На чай, – протянул ей купюру, и пошел к лифту.

Девушка стоит около двери, и жует жвачку: размалевана, но хоть одета прилично, а не в леопардовое платье и ботфорты. Сойдет.

– Я Наташа.

– Влад. Иди в душ, – сказал, и сам уже пожалел, что вызвал ее.

Так себе отвлечение, ведь именно сейчас я понял, что нужно делать – ответить за смерть моей сестры, отомстить Вере, уничтожить ее.

– Может, сначала…– девушка с намеком кивает вниз, и опускается передо мной на колени.

– Да, – выдохнул, наматывая светлые волосы на ладонь. И закрыл глаза.

***

ВЕРА

Мерзавец!

Подонок!

Самая настоящая сволочь!

Все эти, как и более неприличные и матерные эпитеты крутились в моей голове и бессонной ночью, и утром, пока я шла к больнице.

Влад просто больной ублюдок, который не в состоянии простить былые обиды. Да, он стал не единственным ребенком в семье, когда появилась я. И не вся любовь ему стала принадлежать, но стоит ли из-за этого ненавидеть?

Можно ли ненавидеть из-за банальной ревности?

Выходит, что можно. Ненавидеть, и лелеять свою ненависть, как самую великую ценность.

– Не стоит думать о нем, Влад просто жалок, – сказала самой себе, открывая перед смутно знакомой бабулькой дверь в больницу. И сама уже была готова зайти следом, но услышала знакомый голос:

– Вера!

Обернулась, и увидела его – Влада. Стоит, в темных джинсах и черной майке, сам он – черное пятно среди прекрасного июля и посреди всей моей жизни. Лишь волосы и глаза светлые. Буравит своим жутким взглядом – красивым и страшным. Я с детства их боялась – глаз его, но думала, что справилась со своим страхом, а сейчас вот снова бежать хочется. Скрыться, как можно скорее, чтобы он не смотрел так, чтобы ушел, уехал из нашего города.

И чтобы все стало так, как раньше было: я и мама. Никто нам не нужен больше!

– Привет.

– Привет.

– Ты же сказал, что не придешь.

– Я передумал, – сказал, приближаясь ко мне – медленно, как хищник. Да он и есть хищник, понимаю я вдруг, и еле сдерживаюсь, чтобы не прикрыть горло руками, чтобы не вцепился.

– С чего вдруг?

– Я не имею право навестить мать?

Нет, не имеешь. Ты ее предал! Я ее дочь, а ты – никто.

Но, разумеется, я не решаюсь сказать все это, и лишь киваю.

– Вот и замечательно. Идем, я не завтракал, – Влад подошел совсем близко ко мне, загораживая солнце своей темной фигурой. И его проклятущие глаза убийственно близко, я даже могу рассмотреть темную проволоку, идущую кругом по радужке.

– Я к маме.

– Сначала в ресторан. Сказал же, что не завтракал, – в его голосе слышится раздражение. Не привык, что спорят, а я лишь маму привыкла слушать, а не кого попало. – Идем, Вера.

Протянул руку к моему плечу, и замер. На лице непередаваемое выражение злости и нерешительности – он словно брезгует ко мне прикоснуться. Сердце пускается в дикий пляс, почти тарантеллу танцует от этого унижения – да что Влад себе позволяет?

Приперся, командует, будь он проклят?! И я бы вслух прокляла, если бы не его деньги, которые правят этим чертовым миром. Были бы они у меня – послала бы к дьяволу, да еще и в лицо плюнула.

– В больнице есть кафе.

– Я не собираюсь давиться кашей, и пить кисель. В ресторан поедем, есть разговор.

Прикоснуться ко мне Влад больше не пытался, пошел вперед, рассекая широкими шагами, за которыми я не поспеваю, расстояние до парковки. И назад не оглядывается, словно уверен, что я бегу за ним.

А я бегу.

И хочу сесть на заднее сидение, но Влад не позволяет.

– Что за разговор? Будешь издеваться, как раньше?

– А ты так и будешь продолжать болтать о своем несчастливом детстве? Брось, Вера, не таким я был чудовищем.

Легкие наполнил аромат его резкого парфюма: полынь, цитрус и что-то алкогольное. Хочется вдыхать этот запах вечно, но еще больше хочется выпрыгнуть из машины на ходу, и броситься домой, чтобы поскорее оказаться в душе.

И смыть с себя все это.

Странно, что Влад так действует на меня – полярно прекрасно, и дико ужасно. Проклятущая детская влюбленность во мне говорит, или… что?

– Каким ты был, таким и остался.

– Спасибо.

– Это не комплимент, – нахмурилась из-за его усмешки – да Влад же снова играет со мной!

– Ты ужасная грубиянка, Вера. Мамочка не учила тебя вежливости? Особенно с теми, от кого зависишь?

С языка чуть было не сорвались ругательства, о которых я пожалею. Лишь чудом удалось сдержаться, но Боже мой, с каким наслаждением бы я отхлестала его по щекам.

Сидит, издевается. Это мне есть, из-за чего обижаться! Не тебе, Влад! Я была маленьким, испуганным ребенком, оказавшимся в семье, и мне поддержка была нужна, которую лишь мама и дала мне. Ты только обижал, давил, словно я вредное насекомое.

Приблуда – так ты меня называл, а затем и вся школа с твоей легкой руки выискивала во мне недостатки. Ведь родная мать не может отказаться от ребенка, если он нормальный.

Да, это у меня есть причины ненавидеть, и я ненавижу.

И никогда не прощу тебя. Да ты никогда о прощении и не попросишь.

– Континентальный завтрак, – сделал Влад заказ, когда мы сели за столик. – Заказывай, Вера, не стесняйся. Я плачу.

– Спасибо, я не голодна.

– Не будь дикаркой, – рассмеялся. – Никогда в ресторане не была, да?

Да. Не была. И что такое «континентальный завтрак» я не знаю, и щи лаптем хлебаю. Деревня, что с меня взять?

– Овсяную кашу, и кофе, пожалуйста, – сказала официантке, которая кивнула, и оставила нас наедине. – Что за разговор? Мне скоро на работу, и я хотела повидать маму.

Влад поморщился при упоминании мамы, но тут же улыбнулся мне, сглаживая неприязнь обаянием полных, четко очерченных губ. А я невольно ловлю себя на мысли, что он красив – да, этот мужчина красив какой-то звериной, острой красотой, на которую не хочется смотреть вблизи. Лучше издали любоваться, чтобы боли не причинил.

– Мы не с того начали, Вера, я хотел попросить прощения. Вчера я не ожидал тебя увидеть, ты застала меня врасплох, – взъерошил он свои светлые волосы.

– Хотел просить прощения, так проси.

– А ты наглая… хорошо, прости, Вера. Вчера я был неласков, надеюсь, совместный завтрак искупит мою вину.

Послать бы тебя к дьяволу вместе с этим завтраком, и с извинениями, которые запоздали больше, чем на десять лет. За вчерашнее я готова простить тебя, а вот за все остальное – нет. Но, как я и думала, ты не просишь за это прощения, ведь вину ты не чувствуешь.

Перед глазами, как наяву, картина. Восемь лет мне было, второй класс, а я до сих пор помню все:

– Не садись со мной, ты детдомовская. Вшивая подруга с помойки мне не нужна.

Аня резко дернула стул, и я соскочила с него, испугавшись. Задела локтем пенал, и цветные ручки с карандашами, на которые я наглядеться не могла, с громким стуком валятся на грязный линолеум.

– Меня учительница посадила за эту парту. Ань, перестань.

– Не стану с тобой сидеть, – визжала она. – Ты меня вшами заразишь!

– Так, девочки, что здесь происходит? Аня, не кричи, это неприлично. А ты, Ника, собери карандаши, вымой руки, и возвращайся в класс.

– Варвара Николаевна, пересадите от меня эту, – Аня заплакала, размазывая слезы и сопли по хорошенькому личику. – Она заразная, Влад всем рассказал откуда она…

– Чтобы я больше этого не слышала. Вероника будет сидеть с тобой за одной партой, и ты принесешь ей извинения, иначе пойдешь в угол!

Тогда Аня извинилась передо мной, и больше не заговаривала о том, чтобы я пересела, но я горько пожалела и об этом, и об извинениях, за которые она меня не простила. И до окончания школы с радостью травила меня, как и все остальные одноклассники, за исключением нескольких равнодушных.

Лишь Катя всегда была на моей стороне, но защитить не могла.

Все это – школьную травлю, семейные проблемы и свои детские горести я переживала не так, как все остальные. Сначала было смирение, к которому нас приучили в детском доме – все сироты умеют смиряться с жестокостью. А затем во мне поднял голову протест: я отказывалась быть молчаливой жертвой.

И дралась до крови, до вырванных волос. Отбивала свое право считаться не помойной кошкой, а человеком. После этого, после вывернутых рук и расцарапанных лиц, открыто задирать меня перестали, утвердившись в том, что я дикарка. Но дикарка опасная, с которой лучше не связываться.

– Перестала обижаться?

– Перестала, Влад, – улыбнулась ему, и привычно заправила темный локон за ухо. – Ты решил наладить с нами отношения? Поэтому завтрак, и свидание с мамой? Думаю, она будет счастлива тебя увидеть после стольких лет.

– Я не пойду к ней.

– Но ты же…

– Я поговорю с врачом насчет лечения. Хочу понять, есть ли шансы, и что вообще с ней. Ты мне так и не объяснила, я даже не понял, сколько нужно на лечение. Но видеться с ней я не собираюсь.

Сказал, как отрезал. А в моей душе в неравной борьбе сплетаются слепая ярость и облегчение. Ярость от того, что маме не повезло с родным сыном, который и на краю жизни за руку не возьмет. И позорное облегчение, что мне не придется ее ни с кем делить. Тем более, с родным, с кровным сыном. Казалось, что увидь мама Влада, сразу забудет обо мне, как о чем-то неважном, хоть я и знаю, что это не так.

– Я не понимаю тебя, Влад. Правда, не понимаю. Почему ты такой жестокий?

– Я? Жестокий? – улыбнулся, а сам хмурится, и две морщинки перерезают переносицу, стрелами указывая его дикие, шальные глаза-льдины. – Вера, мне не нужны люди, которым не нужен я. А матери я никогда не был нужен, также, как и отец.

– Что за бред?

– Не бред. Ты ничего не замечала, но так оно и есть. Что, скажешь, она часто обо мне вспоминала? – надавил Влад, неотрывно глядя мне в глаза. – Ну? Хоть раз мать говорила обо мне?

– Нет, но это потому, что ей было больно…

– Это потому, – жестко сказал он, перебив меня, – что ей плевать. Вероника была любимицей, а я был нежеланным ребенком. Сына мать никогда не хотела, она вообще мужчин ненавидит. Одно время я уверен был, что не родной ей, но это не так, к сожалению. Не знаю почему, но она всегда меня ненавидела.

Неправда!

Мама – самая добрая, самая лучшая женщина на свете. Она, пока была здорова, моталась со мной по больницам, по врачам. На себя плевала, но помогала приютам, собирала детские вещи, и передавала их в фонды. С волонтерскими организациями работала, силясь сделать этот мир лучше.

– Не хочешь – не встречайся с ней, – ответила, и тяжело сглотнула горькую слюну.

– Спасибо за разрешение. Ешь, Вера, твоя мерзкая каша скоро остынет уже.

Опустила ложку в свою кашу, и посмотрела на стол. Плюс в нашей совместной трапезе все же есть – теперь я хоть знаю, что такое «континентальный завтрак».

Глава 3

ВЛАД

Смешная.

Сидела, спорить пыталась, дерзить. Воспитывать меня.

Смотрела – то в глаза смело, то изучала мои руки. Смущалась, прикусывала нижнюю губу, тугой локон за ухо заправляла, но он снова высвобождался и лез на лоб. Мазал по бледной щеке, щекотал ее кожу, и мои пальцы зудели от желания прикоснуться к Вере, чтобы заправить уже чертовы волосы в прическу.

Раздражает. Просто бесит. Убил бы!

Но приходилось сидеть, источая любезности. Девчонка должна ответить за все! Странно, что я столько лет думал об этом, злился и ненавидел, а такая простая и понятная месть только сейчас пришла в голову.

Вера заслужила, и свое получит, мелкая дрянь.

– Влад, может… может, тебе стоит поговорить с мамой? – после недолгой паузы несмело предложила Вера. – Она совсем плоха. Не в себе, в прошлом потерялась.

– В прошлом?

– Там, где Вероника еще жива. Зовет ее постоянно, лишь иногда в себя приходит… я боюсь, что никакое лечение уже не поможет, – она снова прикусила губу, задумалась, печально опустив глаза. – Влад, не теряй ты время на шелуху! Навести маму, и… попрощайся.

– Так ты думаешь, что лечение ей не понадобится?

– Нет, – вскричала Вера, и уже тише: – Нет, я хочу верить, что все возможно. Но я боюсь, очень боюсь, что поздно. Что время упущено. Врачи об этом твердят, а раньше лишь намекали, и намеки эти я предпочитала мимо ушей пропускать. Но мама давно не в себе. У нее…

Странно, но мне это не интересно – что у нее. Давно отболело, давно смирился, и ответил нелюбовью на нелюбовь. Говорят, что любовь матери к ребенку безусловна, как и любовь ребенка к матери – эгоистична, но также безусловна.

Нет.

Не все можно простить. Не все можно понять.

Но тем не менее я спрашиваю:

– Что у нее?

– Она странно себя вела, – замялась Вера, выкручивая себе пальцы. – Иногда все было нормально, а иногда она говорила что-то странное, непонятное мне. Я… я понимала, что мама не в себе, но боялась заставлять ее обращаться за помощью. Очень боялась!

И я даже знаю, чего ты боялась, Вера. Что мать отправят в психушку, а тебя обратно в приют – туда, куда тебя забрали от родной матери-наркоманки.

Что ж, это я даже могу понять – здоровый эгоизм. Лучше жить с психически-ненормальной, чем снова не иметь своей комнаты, и жить подачками от миссионеров.

– … я виновата. Врачи сказали, что люди, сознание которых замутнено, не всегда понимают, что у них проблемы. Что нужно обратиться за помощью. Я не уследила за ней.

– Перестань, – поморщился от этих глупых оправданий, но они искренние – девчонка вполне честно винит себя. Мать она любит, а та полюбила Веру с первого взгляда – пока она была подругой сестры, а не детдомовской девчонкой.

Одинаковые они, как и говорил отец.

Хочется послать ее к дьяволу, и больше никогда не видеть. Ненавижу слабость: встряхнуть бы, заорать, чтобы взяла себя в руки! Сидит тут, жалеет и себя, и мать, и ждет, чтобы я начал ее переубеждать. Что не виновата ни в чем.

Нет уж.

– Идем? – Вера достала идиотский голубой кошелек с изображенной на нем белой кошкой – детский сад какой-то.

– Я сказал, что заплачу. Перестань.

– Нет, я…

– Я плачу, Вера. Не спорь, меня это раздражает.

Меня все в ней раздражает: дерзкие фразы, бегающий взгляд, смущение и проскальзывающая и в глазах, и в словах злость. И обида ее глупая непонятна, и тоже бесит. Строит из себя святошу, а я ведь знаю ее дольше, чем она думает – еще пока с наркоманкой-мамашей жила, и с моей сестрой дружила.

Даже странно: что нашла Ника общего с нищей девочкой, которая еще и на два года младше. Видимо, сестра повелась на притворство – на эти опущенные в пол глаза. И на полное отсутствие совести.

– Ты надолго к нам?

– Насовсем. Соскучился по родным трущобам, к корням потянуло.

– Что-то не верится, – Вера изогнула тонкую бровь, и села рядом со мной, на соседнее сиденье. – А если серьезно?

– Не знаю. Пока буду работать из арендованного офиса, налаживать бизнес. Здание под филиал нужно отстраивать, те, что продаются не подходят – их дешевле снести, все еще из совка, и без ремонта. Думаю, я здесь на год, не меньше.

Вера замолчала. Снова пальцы начала выкручивать, как с детства делает, когда волнуется. И по лицу не понять, разочаровал ли я ее своим ответом.

Наверное, разочаровал. Ей было бы проще, дай я денег, и исчезни из ее жизни. Да и мне самому так было бы проще, я бы так и сделал, признайся она в том, что совершила.

Пожалуй, сейчас я понял, почему не рассказывал никому про Веру и Нику: кто бы поверил, что шестилетняя Вера могла заманить мою восьмилетнюю сестру в ловушку, в то старое, заброшенное здание конюшни, в которой ее нашли мертвой?

Даже отец бы покрутил пальцем у виска.

А я видел: и зависть в глазах Веры, когда она смотрела на мою сестру. На ее недорогую, но целую одежду по размеру, на игрушки. А еще я видел, как она в тот день пришла за Никой, тенью скользнув во двор, и обе они ушли по яблоневой тропинке туда, к этой чертовой конюшне, в которую я не пошел за ними, не стал следить дальше.

А через день Нику нашли мертвой. Вера же клялась, что не видела сестру. Всем клялась, обливаясь слезами: полиции, детскому психологу и моему отцу. Что не видела Нику в тот день, и не знает, что случилось.

Что не виновата.

А затем ее забрали в приют, из которого ее и привезла моя мать, и велела называть не Верой, а Никой, и объявила, что теперь она моя сестра. Жестокая ирония.

– … зовут Герман Викторович, ты…

– Что?

– Я говорю, что врача зовут Герман Викторович, – повторила Вера, когда мы подъехали к зданию больницы – унылому и безобразному, как все в этом городе. – Ты ведь хотел поговорить с ним. Провожу тебя до его кабинета, навещу маму, и мне пора на работу. Ты со своим завтраком порушил все мои планы, Влад.

– И это твоя благодарность? – рассмеялся почти искренне на ее ворчание. – Где ты работаешь?

– В салоне красоты, мастером маникюра работаю.

Ну кто бы сомневался? Почему-то я так и думал: продавщица, маникюрщица или парикмахер.

– Учиться не пошла?

– Учусь, на свободном посещении сейчас. Ну, с осени, разумеется, сейчас учебы нет. Я ведь еще уроки музыки даю, и не все успеваю. А за репетиторство неплохо платят, приходится выбирать.

– И какая работа тебе нравится больше? – спросил с живым интересом. Вера и музыка? Это что-то новое.

– Музыка. Я музыку люблю: играть, петь – это по мне. Но, – она строго нахмурилась – так, что захотелось разгладить морщинки на переносице, – я и маникюр люблю делать. Все, что деньги приносит.

– А учиться?

Вера пожала плечами, так и не ответив. Видимо, учиться она не любит. Помнится, в школе Вера не блистала, и мать вызывала классная руководительница и по поводу успеваемости, и по поведению.

Ничего не изменилось. И об этом нельзя забывать, что вот эта девочка с каштановыми волосами – лгунья и притворщица каких поискать.

И что она любит играть.

Дрянь.

***

ВЕРА

На работу я сбежала, пробыв с мамой всего пять минут. Привычно сунула несколько купюр медсестре, чтобы не забывала уделять внимание самой важной для меня пациентке, и унеслась прочь, не дожидаясь Влада.

С ним странно. Непривычно, что он здесь, и я не понимаю, как себя вести с ним. Влад то смотрит зверем, словно вот-вот в горло клыками вцепится, то разговаривает мягко, обволакивая патокой.

И этот контрастный душ порядком меня утомил, вымотал итак истлевшие за эти годы нервы, и лицо стало держать сложно.

– Телефон! – хлопнула себя по лбу. – Нужно было взять его номер. Как я теперь свяжусь с ним?

– О, мать, сама с собой уже болтаешь? – в подсобку зашла Катя, ни капли не стесняясь, что это рабочее помещение, а она в нашем салоне не работает.

– Катя?

– Нет, привидение твоей мертвой бабушки, – рассмеялась подруга. – На маникюр пришла, денег вот подкопила, а мой мастер сошла с ума, и вместо работы ведет беседы сама с собой.

Расхохоталась в ответ на глупую шутку – нервно, истерично почти, выплескивая скопившееся напряжение.

– Так. Что случилось, Вер?

– Влад случился.

– Оооо, рассказывай, – протянула подруга, и схватила меня за руку, вытаскивая в зал. – Угрожала ему, да? Как я и советовала? Купился же?

– Нет, ты что? Встретились, поговорили, и он согласился помочь, – сказала, сама не веря, что все оказалось относительно легко. Я ведь уверена была, что он пошлет меня дальней дорогой, не стесняясь в выражениях.

– И как он? Ну же, Вера, почему из тебя все приходится клещами вытаскивать?!

Взяла мягкую пилочку для ногтей, и принялась за привычную работу – не слишком любимую, несмотря на заверения Владу, что меня все устраивает.

Не устраивает. Глаза слезятся от ядреных запахов лаков, ацетона, топовых покрытий и летающих в воздухе глиттеров. Никакие вытяжки не спасают, но лучше здесь, чем за кассой супермаркета – и такой опыт был, пусть и не долгий. Вот только недостачи у меня были огромные, и пришлось уйти, чтобы в минус не выйти с такой работой.

– Не знаю, что тебе сказать. Влад, он… сама не понимаю.

– Красивый?

– Не думала об этом, – сморщилась, в глубине души понимая, что лгу. И вздохнула: – Красивый, и я его боюсь. Жуткий он какой-то, злой как маньячина. Еще хуже стал, чем раньше, представляешь? Надеюсь, встречаться мы будем редко.

– Я бы хотела на него посмотреть, – подмигнула Катька. – Да ладно, Вер, не куксись, я ж из любопытства. Был обычный мальчишка, я смутно помню его в школе. А сейчас вон какая шишка – богатый наследник, и все такое. Настоящий мужик из списка Форбс – и в нашей дыре! Интересно же! Я искала его в интернете, но фоток его нет. Только вот с мэром, но там непонятно ни черта.

– Влад не хочет разбивать девичьи сердца, смущать не хочет своей красотой, и на грех наводить, – съязвила, подтрунивая над любопытной Катей. – Вот и не выкладывает фотографии. А если серьезно, то ничего сверхъестественного: две руки, две ноги. Все как у всех.

– Зануда ты. Попроси я тебя расписать Кирилла, ты бы час трындела. А о Владе двух слов не вытянуть!

И с чего Катя взяла, что я настолько без ума от Кирилла? Да, он нравится мне своей веселой безбашенностью, но в подушку ночью я не рыдаю, шепча его имя.

Наверное, я вообще не способна любить. Может, поэтому я и мечтаю о сильных чувствах, что подозреваю, что не видать мне их?!

– Кстати, по поводу этого нищеброда. Антон и Кирилл зовут нас завтра в парк. Парное свидание, – зашептала Катя. – У тебя, вроде, как раз выходной. Репетиторства нет?

– Нет, – оживилась от перспективы. – Я пойду!

– О, а я уж испугалась, что придется уговаривать. Ну слава Богу, а то чокнуться можно от такой жизни, как у тебя.

Катя, как всегда, преувеличивает. Жизнь моя далеко не легкая, но кому, как не мне знать, что многим людям приходится гораздо сложнее! Да, мама болеет, да, приходится работать, но у меня есть крыша над головой и есть надежда – а это иногда все, что нужно человеку, пока он дышит.