Fide Sanctus 1

Анна Леонова

Fide Sanctus 1

«Человеку надо мало:

чтоб искал и находил.

Чтоб имелись для начала

друг один и враг один.

Человеку надо мало:

После грома – тишину.

Голубой клочок тумана.

Жизнь одну и смерть одну»1.

Республика Беларусь, г. Гродно. 27 октября 2009-го года, вторник

Моя мать основала род Хранителей Времени – но его бремя пока несу только я.

Скрипнув, Колесо останавливается. Затаив дыхание, я смотрю в глубь зеркала: на свой второй объект. Сегодня он опять раздражён. Я наблюдаю за ним так долго, что успел выучить каждую черту. И каждую его черту я, пожалуй, уже ненавижу. Впрочем, возможно, это не ненависть, а обречённая усталость. Но сегодня я легко путаю их: как порой делают люди.

В его кармане звонит телефон. Он поднимает, и из динамика слышится робкий женский голос. Он сухо отвечает, кладёт трубку, хмурится и идёт к лестнице на первый этаж.

– Позвонила? – шепчет Площадь. – Знакомство будет таким же, как в прошлый раз, Город?

Милая моя девочка. Порой мне чудится, что она волнуется о каждом исходе сильнее, чем я сам.

– Да, таким же, – тихо отвечаю я. – И если хочешь, можешь снова называть меня Хранителем. Мне только утром было больно слышать это обращение. Теперь боль уже прошла.

– Спасибо, – грустно говорит Площадь. – Мне и правда приятнее звать тебя так.

Первый этап моей задачи позади, но пока это ровным счётом ничего не значит.

ГЛАВА 1. «Так вот кем стал бы Олег, родись он бабой»

Раз уж день решил быть дерьмом, он не уймётся до самого вечера.

Дождливый полдень вызывает больше разочарования, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро прояснится. В полдень же эта надежда умирает. У города день явно тоже не задался.

В холле универа царила суета и пахло строительной пылью – хотя ремонт шёл только на втором и третьем этажах. На улице было ветрено и мокро; дождь монотонно прибивал к тротуарам красные листья. Кинув рюкзак на сиденье, я отточенным движением вставил ключ в замок зажигания.

… – Они лежат на полочке сразу за дверью. Ты запомнил, заяц? Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем идёшь, должна пропустить. А нет, так можно с кем-то зайти, будто в гости. Ты сначала постучи, а вдруг девочки почему-то дома, и…

– Я понял, Марина!

Каблук сапога глянцевой звезды отлетел прямо накануне её очередного глянцевого мероприятия. Вот какого чёрта она попёрлась по лестнице, которую уже раздолбали строители?.. Она любила, когда её звали «звездой», но была скорее прожектором: с удушающим, старательным светом. Звёзды же светят не старательно, а легко. Просто потому, что не светить не умеют.

Дерьмовый день так путал мысли, что я толком не понимал, почему согласился ехать за её сменными копытами. Потому что просьбы «своих девушек» всё же нужно изредка выполнять? Или потому, что нашёл повод сбежать от зава кафедрой, который обещал «разговор»? Всякий раз после этих «разговоров» мне особенно хотелось избегать зеркал: чтобы не видеть проклятого зава снова. И всегда казалось, что я высказал в его лощёную рожу не всё. Можно было с три короба добавить.

Я щёлкнул ногтем по ёлочке, которая отвечала за мятный аромат в салоне. Она нервно закачалась. Иногда я напоминал себе вот такую ёлочку. Или нет, пожалуй, собаку на бардачке. Ту, что трясёт башкой, когда её заденешь. Точно. Вот что можно было добавить.

«Ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, но все видят не меня самого, а твою малолетнюю копию. Я не хочу с тобой ассоциироваться. Не раскачивай тачку, чтобы я дрыгал башкой».

«Сынок, он хочет как лучше!» – трещала Ира, стоило мне открыть на эту тему рот. – «Уж папа-то знает, каким должен быть безупречный специалист! Уж папа-то выведет тебя в свет!»

Свернув на Горького за синим Ситроеном, я вдруг понял: а ведь Олег полностью прав. Я старался вести себя со своей бабой добрее именно когда Рома обижал свою. Так вот почему я поехал за её сапогами? Потому что вчера между моими дрессировщиками случился особенно крупный скандал?

Чёрт, я терпеть не мог даже мысленно произносить эту фразу: «Олег полностью прав».

* * *

Впихнув машину между Фиатом и косым бордюром, я вышел и уставился на обшарпанную постройку. В недрах этого пятиэтажного коммунизма теперь жила та, что зовёт себя моей девушкой. Поднявшись на крыльцо, я потряс головой, сбрасывая капли. Не то чтобы я не любил касания воды; не то чтобы не любил касания вообще. Но когда касаний, картинок и звуков становилось очень много, я представлял себя внутри большого мыльного пузыря – и следил, чтобы никто не трогал его стенки.

Потянув на себя дверь, я зашёл внутрь. Ну просто пломбир «Советская классика». Вазоны с полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Щит с россыпью ключей. Продавленный диван и два засаленных кресла. Увитая искусственным плющом загородка между холлом и коридором.

Злость почему-то нарастала. Поглядев на вахтёршу, что разгадывала сканворд, я сухо сказал:

– Добрый день. Мне нужно зайти в гости к моей подруге.

– Комната и фамилия. – Она старательно вписала в клеточки длинное слово.

– Семьдесят девять. Марина Измайлович.

Подписавшись, я двинулся по коридору. Отовсюду тянуло сквозняками, запахами мыла и жареных пирожков. Безлюдный коридор отбрасывал эхо моих шагов. Населяющие этот рай люди были на занятиях. Страшно представлять, как тут «безлюдно» вечером.

Я не стал касаться поручня лестницы, вылизанного тысячами рук, и пошёл вверх, держа ладони в карманах куртки. Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, я распорядился, что теперь мы будем видеться только у меня – пусть я порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромой стены.

Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.

И почему ей вдруг на третьем курсе дали общагу? Да ещё и эту. Олега – как всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Третий этаж встретил гудением холодильника. Должно быть, недалеко вход в общую кухню. В конце коридора раздался глубокий девичий голос:

– Я не хочу в сотый раз об этом говорить, Дима! Ты как будто…

Голос затих, прихлопнутый дверью.

Семьдесят шесть… семьдесят девять. Я дважды постучал по нужной двери, но за ней стояла плотная тишина. Покончив с церемониями, я вытащил из кармана мелкий ключ, всадил его в замочную скважину и надавил вправо. Он не поворачивался; ни так, ни сяк. С той стороны был всажен второй?..

Вытащив телефон, я злобно набрал Марину.

– Ну что там, заяц? Ты уже где? – подняв тут же, со старательной нежностью спросила она.

– Ключ не подходит к двери твоей комнаты.

– В смысле «не подходит»? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается?..

– Не поворачивается, – раздув ноздри, уточнил я.

– Заяц, слушай, – упавшим голосом сказала Марина. – Прости, похоже, я перепутала ключи. Дала тебе ключ Олеси из шестьдесят восьмой… Она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…

Я поморщился и отодвинул телефон от уха. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.

– Солнышко, а давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе? – жалобно попросила звезда.

– Я никуда больше не поеду! Я не пойму, так сложно быть внимательнее со сраными ключами?

Из комнаты неподалёку вышла и зашагала к кухне девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и джинсах. В одной руке она с трудом несла полную кастрюлю, а во второй – спутанные наушники и ложку-мешалку. Звук её шагов отлетал от стен ужасно громким эхом; голова раскалывалась.

– Милый, – заискивающе сказала Марина. – Солнышко, прости. Я очень глупая, да, но я не могу пойти туда босиком. Я всем пообещала, что буду. Каблук никак не приклеить. Тогда ты можешь, пожалуйста, дождаться мою соседку по комнате? Я попрошу её привезти ключ, если ты совсем не хочешь вернуться за ним. Пожалуйста, заяц. Можешь придумать мне штраф.

Могу и придумаю.

Как хорошо было на первом курсе – когда я заполучил самую неотразимую девицу потока и ещё наслаждался эффектом новизны. Спустя два года идеальность её тела приелась, а идеальность характера оказалась иллюзией. Но зачем-то мне всё это по-прежнему было нужно.

– Когда у этой соседки заканчиваются занятия? – буркнул я.

– Через час десять, – поспешно ответила она. – Я буду очень ждать тебя с сапожками.

Ох чёрт; «час десять» плюс время на дорогу сюда. Глубоко вдохнув, я бросил:

– Но должны же быть запасные ключи от комнат: там, внизу.

– От нашей комнаты нет. Брат Алисы – это и есть моя соседка – врезал нам другой замок. Алиса слышала, что в некоторых общагах вахтёры воруют то, что плохо лежит. И, представляешь…

Я с досадой нажал на отбой, выдернул из замка идиотский ключ, сунул его в карман и зашагал прочь. Чем занять эти полтора часа? Написать Олегу, спросить о самочувствии? Сидел на справке он с удовольствием: старосты устают сильнее других. Помимо него из группы болело ещё человек шесть. Вирус лютовал и по симптомам был похож на грипп, что в этом году почему-то явился раньше января. Если так, было ясно, почему не заболели ни я, ни Марина. Мы переболели каким-то гриппом на курсе втором – и видимо, именно этим штаммом.

Вход в общую стряпную… Значит, уже рядом лестница. Стоп, что?.. Затормозив, я заглянул на кухню. Девушка в клетчатой рубашке стояла спиной к выходу. Шнур наушников опутывал её талию и нырял в задний карман джинсов. Правый её локоть был отведён назад, левая рука – вытянута вперёд, а ноги – расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки будто удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак. Это напоминало… стрельбу из лука?

Удивительное количество психов на квадратный метр этого дня.

Она начала поворачиваться вправо, не сводя прицела со своей «мишени». Я поздно вспомнил, что женское периферическое зрение шире мужского: она заметила меня, и на её лице мелькнуло смущение – но его быстро сменил флегматичный вызов. Отпустив «тетиву», она вытащила один наушник, сложила на груди руки и невозмутимо заявила:

– Нечего подглядывать. Я пока ещё не на сцене.

Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски. Я будто уже слышал его раньше. Где? Пора было ощетинивать злость и придумывать ответ: в меру насмешливый, в меру ледяной. Но он что-то никак не придумывался; голова не варила.

– Сегодня не учишься? – сухо поинтересовался я.

– Вчера научилась. – Её глаза дерзко сверкнули. – А ты ведь гость. Какими судьбами?

Чёрт, теперь она и вовсе безусловно лидировала в неплохих ответах.

– Подневольными, – процедил я. – Подруга попросила привезти ей обувь, а ключ оказался не тем. И теперь я жду её соседку. Потому что слишком добр.

Тормози. Семьдесят процентов в диалоге бабские, тридцать – твои.

Мой тон подначивал к остротам, но баба и не думала бороться за свои проценты.

– Бывает. – Она помешала в кастрюле деревянной ложкой, выключила плиту и пробормотала: – Всё, разогрелась. Слушай, посторожи курицу, окей? За вознаграждение, естественно. Мне нужно сходить в комнату за посудой. Здесь без сторожа ничего оставлять нельзя.

Подняв брови, я ехидно посмотрел в её глаза. В дождливом полумраке они были похожи на бледные васильки, которые я на первом курсе покупал Марине в подземных переходах. Вот и пошли, вот и поехали. Фразочки про «вознаграждения»; притянутые за уши поводы. Фыркнув, я вдруг ощутил в горле комок и нелепо закашлял.

– Тот же вирус, которым сейчас болеют все? – мрачно спросила девушка, читая какое-то смс.

То, что там писали, явно безбрежно её бесило: до того злобно она смотрела в экран. Вторая её рука – с ложкой – висела вдоль джинсов, и с неё на пол капал куриный бульон.

– Нет, я не болею, – угрюмо ответил я.

– Если холодно, пардон. – Вернув телефон в карман, она устало помассировала лоб. – Но закрывать окно не буду. Лучше озябнуть, чем задохнуться.

«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» – почти брякнул я, но прикусил язык. Реванш в беседе так и не состоялся, но пульсация в висках ослабла. Она не стала суетиться с закрыванием окна или хлопотать о моём кашле – и это отчего-то мне понравилось.

– Посторожу курицу, да, – с расстановкой сказал я.

Она обошла меня, исчезла в коридоре, и скоро вдали хлопнула расшатанная дверь. От плиты вкусно пахло тушёным мясом, и желудок предательски урчал. Вскоре дверь комнаты снова хлопнула, и она появилась в кухне. В одной руке она держала тарелки и вилки, а другой убирала с лица волосы. Длиной они были до ключиц в вырезе её рубашки. Вытащив из кастрюли куриное бедро, она положила его на тарелку, протянула её мне и пояснила:

– Вознаграждение.

На кухню за это время никто не рвался, и смена сторожа была оплачена вхолостую.

– У тебя моя любимая тарелка. Люблю посуду без рисунка и рельефа. Гладкую. Однотонную. Как лист бумаги. Держи аккуратно и не расколоти, понял?

Начав слушать с интересом, я опешил, когда она договорила. Повариха командовала так нагло, словно не она недавно назвала меня гостем.

– Вознаграждение было ни к чему, – холодно сказал я, не притрагиваясь к курице.

Она передёрнула плечами, будто говоря: «Не хочешь – не ешь, дело твоё». Что за наглость?..

– Здесь принято хамить без разбора, или ты белая ворона в своих пенатах?

Её лицо похолодело и будто заострилось. Пожалуй, её раздражение сейчас могло бы победить моё – но она своё сдерживала. Поставив тарелку на стол, она в духе переговоров подняла руки.

– Да, и правда. Окей. Извини. Раздражённо я отвечаю не тебе, а другому человеку. Это перенос.

Так вот кем стал бы Олег, родись он бабой.

У неё даже нос был в точности, как у него. Острый, вытянутый, несуразный. Стоило подумать это – и я тут же захотел высмеять её подкованную смелость. Но не успел. Она монотонно добавила:

– Я пришла на кухню уже злая. До дури устала от своей… так скажем, повседневности.

Ну конечно! Вот где «раньше» звучал этот голос.

– Так вот кого я слышал, как только зашёл на этаж.

– Что именно слышал? – Она с показным безразличием сощурила левый глаз.

– Что ты «не хочешь в сотый раз об этом».

Девушка хмыкнула и принялась за еду.

Молодец. Умеет извиняться и потом не мстит за это.

Курица оказалась феноменально вкусной. Вернув на стол тарелку с голой костью, я быстро ополоснул руку под краном, вытянул её вперёд и негромко сказал:

– Святослав.

Она рассматривала мои пальцы секунд пять. Я несколько раз успел пожалеть, что протянул их; но убирать руку за спину уже теперь было очень глупо. Я начал думать над остротой, которая сгладит унижение, но она наконец вложила в мою руку левую ладонь.

– Вера. Хорошего дня тебе, Святослав.

Смахнув в урну кость с моей тарелки, она осторожно взяла горячую кастрюлю и пошла к выходу.

– Можно просто Свят, – зачем-то бросил я.

Вежливо улыбнувшись, она молча переступила порог кухни и испарилась. С неё чёртов этикет явно стекал как с гуся вода. Злясь на обоих, я широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт кастрюля с курицей. И только в конце коридора понял, что задний ум успел безошибочно определить: это была комната семьдесят один.

* * *

– Я поняла, что мне не так уж и нужно ехать туда. Мне куда важнее, чтобы ты не обижался.

Марина улыбнулась и нервно постучала ногтем по кружке цвета шоколада. Она любила подбирать посуду под цвет своих волос – и был он вполне аристократичным. Но в её руках всё чересчур часто приобретало оттенок простецкой суеты.

Она позвонила раньше, чем я переварил курицу; сообщила, что «ради меня» наплевала на своё мероприятие, на одной ноге «допрыгала до такси» и будет в общаге «с минуты на минуту».

Не стерпела вины; ещё бы. Это работало всегда.

В комнату вошла и взглянула на меня с провинциальным кокетством девица в махровом халате.

– Мариш, прикинь. Я наконец нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту. Расценки нормальные, к тому же по отзывам эта Уланова прикольно переводит: и живенько, и профессионально.

Марина бросила на неё равнодушный взгляд и в духе поддержания беседы уточнила:

– Это которая Варя?

– Вера. – Девица вытащила из холодильника йогурт и энергично взболтала его. – Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.

Я замер и прислушался. «Вера» – редкое имя. А значит, клетчатая повариха носит кавалерийскую фамилию. Занятно. Впрочем, я и не сомневался, что она не какая-нибудь Пончикова.

– Я ещё не всех выучила, – буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: – Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.

– А заодно и не из сего мира. Ладно, молчу, имею совесть. Мы вообще договорились на долгое сотрудничество. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?

Отпив йогурта, она кинула на стол бежевый листок, на котором было четыре буквы и семь цифр. Визуалом я не был никогда – а уж написанное и подавно запоминал через не могу. Но эти цифры внезапно обосновались в памяти, как приколоченные. Додумав эту мысль, я машинально встал со стула, и Марина тут же прижалась ко мне всем телом; пустила в ход свои главные козыри.

Искоса глядя в тёмное окно, я медленно её поцеловал. Виски заныли, как после тяжёлого дня.

– Устал. – Я отстранился и рассеянно погладил её волосы. – Поеду один.

Она всё не теряла надежды остаться у меня до утра; как будто чем более поздним вечером она окажется в моей квартире, тем вероятнее это произойдёт. Соседка навострила уши, и Марина промолчала, хотя в её глазах читалось: «Мне обидно, но нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия». Я отлично понимал эти мысли. Куда чаще она, как и я, смотрела на нас чужими глазами. И если я просто оценивал, достаточно ли хорошо она менядополняет, то она вечно боялась этими «чужими глазами» увидеть, как у нас что-то сломалось или сошло с петель.

…Оказавшись в Ауди, я расслабил плечи: салон «альбиноски», как звал эту белую немку Рома, всегда унимал тревогу. Несколько нажатий на клавиши – и новый номер был прописан в телефонной книге. Думать над правильной подписью сил сегодня не было, и пришлось довольствоваться первой ассоциацией. «Goldy»2. Это слово забавно смотрелось среди подписанных старой-доброй кириллицей «Викторов Петровичей», которые прятали под собой барменш и первокурсниц.

– Ну и начерта тебе её номер? – хмуро осведомился Внутренний Прокурор.

– Потом разберёмся, начерта, – сурово заключил Внутренний Судья.

Внутренний Адвокат просиял и показал Прокурору средний палец.

Мокрый день обернулся мокрым вечером; серость улиц украшали только жёлтые зрачки фонарей.

Что в Вере Улановой помогло на пару минут озолотить эту осень?

Я думал над этим всю дорогу домой, а ответ так и не пришёл. Вера, мать её, Уланова – и впрямь кармический близнец Олега, мать его, Петренко. Он подначивал меня искать сложные ответы почти два года. Её же я более-менее знал всего пару часов – и она уже делала то же самое.

ГЛАВА 2. «Обожала штрафовать меня за уважение к себе»

Вера

Голова совершенно не работала; а ведь до ссоры с Димой я нашла в Хартии Вольностей занятные стилистические нюансы – и собиралась за вечер изложить их в курсовой. Иногда казалось, что Дима – иностранец: так упорно он не понимал прямых слов. Максимально простых, чёрт.

«Я очень устала от таких отношений. Я тебе не дочка, и хватит изображать опекуна. Тебе не удастся меня перевоспитать, ты зря тратишь время. Я всегда буду сама решать, что для меня лучше. Я устала тонуть в непонятной вине и бояться тебе не угодить. Я хочу жить без оглядки на твою злобу».

– Да всё он понимает, – проворчала Интуиция. – Просто не сдаётся.

Это был уже не первый раз, когда злость на Диму я плескала в чужих людей. Только кого-то вроде этого пижона сегодня и не хватало. Было бы разумнее с начала до конца общаться так, чтобы он и не подумал задержаться на кухне. Но что-то заставило заметить свою безадресную вендетту и извиниться.

Коснувшись переносицы, я провела пальцами по щеке и убрала волосы с шеи. Со стороны это наверняка выглядело так, будто я снимаю с головы паутину. В каком-то смысле это и правда была она. Когда подступала усталость или тревога, с кожи хотелось убирать любой лишний звук.

В комнату вернулась Ангелина, на ходу закалывая пышные светлые волосы в крупный пучок.

– И года не прошло. Один принтер на этаж. – Сев на кровать, она привычным жестом подтянула шорты, чтобы они не подчёркивали складки на животе, и участливо спросила: – Ты хорошо себя чувствуешь? Или тоже заболела? Выглядишь очень… уставшей.

Лина Левчук была одной из немногих в этой общаге, кому иногда хотелось отвечать.

– Я и есть уставшая, – мягко сказала я. – С субботы каждый день хэллоуинские репетиции. Сегодня сбежала с генеральной, чтобы отдохнуть, но… Короче, не отдохнула.

Как же Димочка переживёт, что я не бросаю петь – да ещё и перешла на сцену покрупнее.

Дёрнул же чёрт Алицию Марковну протащить меня на уровень общеуниверситетских номеров. Мне отлично жилось и лишь на сцене филфака. Сколько бы я ни тренировалась изящно изобразить стрельбу из лука, не верилось, что в финале такого сложного пения это удастся сделать на ура.

Дверь ляпнула по косяку; вошла Шацкая. Ого; сегодня она рано вернулась с четвёртого этажа, на котором её, не слишком понижая голос, называли «безотказным тройником».

Вместе с ней в комнату привычно шагнула табачная вонь. Как только мы поселились вместе, между мной и Настей Шацкой установилась трогательная связь, прочнее которой свет не видывал: молчаливая и стойкая неприязнь. Мы совпадали в вещах вроде умения заявить о себе и природной строптивости, но различий и взаимных претензий было гораздо больше.

– Елисеенко без Маришки уехал, – с порога объявила она. – Слышишь, Лина? С такой рожей, причём… По ходу, он в первый и последний раз приезжал к ней сюда.

Она выразительно обвела комнату по кругу. Лина побарабанила пилкой по ладони и протянула:

– Слушай, мы с ней как поболтали, так я уже сутки пытаюсь вспомнить: а не её этот Станислав в Мистер Универ участвовал в прошлом году? Единственный второкурсник среди участников постарше.

– Он, да. Только Святослав, чукча ты. – Шацкая небрежно рассмеялась.

Я уставилась на свои заметки по курсовой. «Елисеенко». Любопытно; я ожидала, что фамилия курицееда будет нести в себе флёр чего-то цыганского. До того чёрными были его волосы и глаза.

– Да, приз зрительских симпатий взял тогда, – затараторила Настя, расчёсывая рыжую гриву. – Я и не знала, что он с Мариной с первого курса! Пока ей общагу не дали, она и не думала тусить с одноклассницами. А сейчас, слушай, так трещит, будто я её сестра и мы не виделись десять лет. «Ой, он лучший среди юристов потока, ой, мы как пазл, ой, мы так счастливы; Свят то, Свят это».

– Как будто подруг давно нет, – задумчиво сказала Лина.

– Вот! – Настя ткнула в её сторону пальцем и жарко закивала. – Как будто прям одинока. Да. Я даже насторожилась. Она о нём нереально слащаво рассказывает, но я уловила, что он ей командует. Неплохо так под себя подмял. И вообще по рассказу мне многое не понравилось. Хам с забабонами. – Убрав с кровати косметичку, Настя постучала костлявым пальцем по виску. – Но есть, конечно, и неоспоримые плюсы. Внешность – и весь вот этот лоск. Плюс бабло и жильё. Папочкино, да, но…

– Но у кого в юности не папочкино? – перебила практичная Лина.

…Я осознала, что читаю Хартию, не понимая ни слова – думая о другом. Шацкая уже третий год пыталась заполучить местного мужика и прописаться в Гродно. Пусть я её не терпела, но стоило отдать должное: жизненного опыта и въедливой проницательности в ней было хоть отбавляй. И если она, слушая эту Марину, решила, что ею «командуют», скорее всего, так и есть.

А с другой стороны, Дима тоже считает, что я им «командую». И чересчур полагаться на наблюдательность Насти всё равно не стоило; уж точно не сильней, чем на свою.

На ладонях курицееда было столько шрамов, словно он регулярно разгружал фуры с битым стеклом. И оттого эти ладони выглядели… горькими. И холодными. Хотя когда он назвал своё имя, и я коснулась его руки, она была тёплой. Но выглядела – выглядела – холодной.