Спаситель

Глава 4

Росси проснулся позже обычного, с ощущением мутного отягощения от долгого сна. Утренние процедуры принятия душа, чистки зубов казались невыносимой рутиной. Профессору хотелось поскорей снять с себя это тягостное послевкусие после тяжелого сна, как неудобный, удушливый костюм, размером меньше нужного.

Леон вышел на балкон, и свежий аромат леса вдохнул в него хорошее настроение. Перед ним предстали вековые деревья, плавно качающиеся на склонах гор, словно весталки, завороженные пением ветра, танцующие в честь вечных пиков, увенчанных белоснежными ледниками.

Профессор застыл в благоговейном оцепенении, поддавшись магическому очарованию этого танца. Однако вездесущая суета повседневности требовала участия в бесплодном водовороте людских страстей и пороков.

Росси вспомнил о произошедшем накануне и, будто приговоренный, побрел в номер включить телевизор, оставив дверь на балконе открытой, как запасной вариант на случай побега от «прелести» цивилизованного общества.

Первое, что бросалось в глаза, это вычурная надпись в левом верхнем углу экрана, красными буквами на зеленом фоне – «Я прощаю». В прямом эфире выступал французский жандарм Жан Лефош.

– Мы опознали террористов, все они выходцы из арабских семей.

– Они беженцы? – выкрикивали вопросы из толпы журналистов.

– Нет, они граждане Франции, родились и выросли во Франции, – с тоской констатировал Лефош.

– Эти террористы имеют отношение к берлинской трагедии?

Лефош тяжело вздохнул, взял многозначительную паузу и, словно неверный муж, признающийся в измене, пробормотал:

– Да, это те же люди, если их вообще можно назвать людьми.

– А как они попали в Берлин? – засыпали вопросами журналисты, перекрикивая друг друга.

– Я больше ничего не могу вам сообщить, в интересах следствия детали произошедшего сохраняются в тайне. Прошу меня простить, на этом все, за дополнительными разъяснениями обращайтесь в пресс-службу.

Жан развернулся и, не обращая внимания на вопросы, исчез в дверях жандармерии. Впервые за долгие годы работы офицер испытывал отвращение к профессии. Он только что побывал на совещании у шефа, где, в присутствии высокопоставленных чиновников из правительства и руководства МВД, обсуждали, какую версию гибели несчастных в кинозале озвучить.

Всех собрали в конференц-зале, где их уже дожидались угрюмые начальники.

– Братья! – обратился к собравшимся мужчина в штатском. – Да, сегодня я могу себе позволить назвать всех, кто здесь присутствует, братьями! Сегодня вы встретились с подлым и коварным врагом, врагом, чьё имя «международный террор», – приторный героизм буквально сочился из его уст. – Получив удар в спину, вы не струсили и не сломались! Вы с честью приняли бой и выстояли! Мы с вами знаем, чего хотят эти негодяи, чего они добиваются… Они хотят напугать Францию, напугать Европу. Они хотят посеять панику в сердцах наших сограждан! Но я убежден, что у них ничего не получится! А потому я обращаюсь к вам, братья! – многозначительная пауза, по мнению говорившего, позволила убедить слушателей в искренности произнесенной речи. – Мы не можем позволить им победить! Их основное оружие – это не бомбы и автоматы, нет! Их основное оружие – это информация! Мы не имеем права дать им возможность воспользоваться этим оружием, а потому я прошу вас сохранять молчание. Придет час, и мир узнает героев, что стоят на страже свободы и демократии. Но сейчас мы должны собраться и продолжить борьбу с этим злом!

Пафос, неумело обернутый в косноязычие, насторожил офицеров жандармерии и, как оказалось, не зря.

Закончив свою тираду, он подал знак сидящему по правую руку от него генералу, и тот с миной неотвратимой уверенности на лице принялся раздавать всем бумаги, подписав которые, они обязались не разглашать данные следствия и не общаться с журналистами без санкции начальства.

Жан чувствовал себя униженным, он пришел на службу, чтобы защищать французов от преступников, а не от правды. Просьба шефа сделать заявление для прессы окончательно добила его. Все это выглядело так, словно именно он самый надежный негодяй, а значит, ему можно доверить грязную работу и не пачкаться самому.

Робкая надежда профессора Росси на плохие новости вместо ужасных, после услышанного, тягостной ношей осела в душе. Груз вины и потери вновь заставил Росси вернуться к размышлениям о необходимости принять решение. Он снова оказался поглощенным мыслями, от которых пытался укрыться в столь живописном месте. И даже прогулка на балкон уже не помогала.

Созерцая великолепие Альп, профессор смутился, будто все это дано ему авансом, и платой является нравственное совершенство, а он не в силах погасить счет.

«Мы действительно можем все прекратить, положить конец этому зверству, – думал Леон. – Да, конечно, груз ответственности за принятие подобных решений велик. Но имеем ли мы право на промедление, погрязнув в бесконечных моральных изысканиях? В поисках оправдания для химеры, иллюзии, что создана нами и зовется мораль? Потворствуя практике, что формируется беспощадной сущностью человека, наполненной пороками и невежеством? Кровь этих несчастных и на моих руках, на руках всех, подобных мне: напыщенных, преисполненных чувством собственного достоинства, что брызжет во все стороны. Виновны мы лишь только потому, что не способны признать за собой ответственность за происходящее».

Мир вокруг Росси перестал существовать, все сконцентрировалось в одной мысли. Развиваясь и крепнув, эта мысль всецело овладевала сознанием профессора, словно наркотический дурман. Нестерпимое чувство вины и неистовое стремление действовать, изменить ситуацию раздирали напополам. Лишь опыт прожитых лет мудро удерживал от порыва начать немедленно, предпринять что-нибудь сию минуту!

«Все-таки не бывает решений только положительных, слишком масштабны и радикальны перемены, – продолжал размышлять профессор. – Да и возможно ли навязанное благо, счастье по принуждению?! Однако и маленькие дети зачастую не хотят учиться и протестуют против завершения игры, – аргументы возникали сами собой, развивая ход мысли Росси в согласии с его образом мышления, – но разве без этого возможно полноценное воспитание? Разве возможно, не ограничив желаний и зловредных стремлений к ежедневному наслаждению, взрастить нравственную личность? Человека, способного созидать, способного жертвовать? А без этого человека цивилизация не существует…»

Леон понял, что больше не в силах находиться в одиночестве, ему нужно с кем-нибудь поговорить. И этим кем-нибудь мог быть только Скорцени. Как ни странно, но только с ним Леон мог общаться, не боясь разглашения сути разговора, и только Скорцени понимал его так, как он сам себя понимал.

Профессор набрал номер друга, Фабио ответил почти сразу.

– Алло, привет, – послышался напряженный голос в трубке, – как ты после вчерашнего кошмара? – спросил Скорцени.

– Я в порядке, – соврал профессор, – знаешь, я думаю, мне все-таки не помешает компания. Ты как сегодня вечером, занят, может, где-нибудь посидим?

– Леон, я с радостью, – неуверенно отозвался Скорцени, – но сейчас все стоят на ушах. Давай завтра, я как раз приглашен на одну светскую вечеринку, думаю, и тебе там понравится. Я позвоню тебе завтра днем, и мы все обговорим, а пока извини, занят.

– Хорошо, до завтра, – удрученно выдохнул Росси.

Пусть не удалось найти компанию, но оставаться в номере Росси был не в состоянии. На улице профессор оказался в другом мире: сияющие Альпы, чистый горный воздух и прохожие, которым не было никакого дела до терактов и угрызений совести. Этот мир отказывался пускать к себе все то, от чего так настойчиво и безуспешно пытался избавиться Росси.

Он почувствовал себя лишним со своим моральным грузом в безмятежном спокойствии курорта. Однако профессор знал: прогулка и чистый воздух неизбежно прочистят мозги, а самое главное – других вариантов у него просто не было. Терпеть дальше ту вязкую угрюмую хандру он просто не в состоянии.

Леон присел за столик кафе и заказал чашку кофе с аппетитной булочкой. За соседним столом сидела молодая пара. Они мило щебетали друг с другом, искрясь улыбками и тая от умиления. По всему было видно, их охватило настоящее чувство, и пока оно держит их в плену, они переживают самые счастливые мгновения в жизни.

«Как много того, что стоит наших усилий, как много того, за что стоит бороться, – снова начал философствовать профессор. – Быть может, пройдет совсем немного времени – и эти двое возненавидят друг друга, с той же страстью, что и любят сейчас. Но пока они любят, весь остальной мир не имеет значения. Все эти фанатики, политики и деньги, которых вечно не хватает на ненужные вещи, не имеют значения! Если бы только можно было продлить эти мгновения, распространить их на все общество не по воле слепой страсти, а усилием разума, – профессора опять накрыла волна размышлений, – внушить людям счастье, объяснить этим глупцам ценность любви и радости… Но я и сам не лучше: уже два дня здесь, куда приехал лишь для того, чтобы отвлечься от суеты, и ни разу не улыбнулся».

Сообщение, доставленное на телефон профессора, вырвало его из пучины философских самоистязаний. Росси предлагали присоединиться к акции прощения, той, что уже рекламировали по телевиденью. Основным аргументом являлось количество адептов. «Нас уже миллионы – присоединяйся и ты!» – говорилось в сообщении.

Он решил не отравлять атмосферу молодой любви своей угрюмой зрелостью и отправился бесцельно бродить по улицам в надежде настроиться на позитивный лад.

И так, надеясь обнаружить хорошее настроение, Леон бродил до самого вечера. Профессор уже планировал упасть в объятья уныния, запершись со своими размышлениями в номере отеля. Но на помощь пришел друг Фабио, про которого профессор, погруженный в интеллектуальную борьбу, уже и забыл.

Скорцени не обманул, и следующим вечером они прибыли на обещанную светскую вечеринку. В помещении, которое служило галереей для модных художеств, собралось около двадцати человек. Приятная расслабляющая музыка располагала к вечерней интриге. Однако пространства галереи и яркий, но холодный свет ламп казались Росси вычурным эгоизмом, выраженным в том, что сейчас принято называть искусством. Все гости изображали расположение, однако сквозь улыбки и умилительные объятья было не разглядеть искренних чувств.

Скорцени подвел к Леону пару средних лет – изящную даму и импозантного мужчину в очках.

– Вот тот самый профессор, о котором я вам столько рассказывал! – торжественно заявил Скорцени.

– О, наконец-то Фабио сдержал обещание, – обворожительно улыбнулась дама, голос которой соответствовал внешнему виду. – Я Кристина Эбера, руководитель канала, на котором мы не так давно имели честь вас принимать.

– Так вот как он все устроил, – оживился профессор, кивая на друга.

– А я Амьен Дафар, владелец этого заведения, – заискивающе промурчал спутник Кристины.

– Как Вы находите работы, представленные здесь? – спросил владелец галереи.

– Знаете, я плохо разбираюсь в искусстве. Боюсь, мое мнение будет не компетентным, – попытался отмахнуться от лощеного типа Леон.

– Профессор занимается исследованием человеческого мозга, и ему некогда обращать внимание на человеческую душу, – попытался ему помочь Скорцени.

– Напрасно вы так, Леон, напротив, именно Ваше мнение наиболее интересно, – обволакивала своим шармом Кристина, – кто, как не вы, может оценить, с точки зрения профессионала, суть этих работ?!

– Боюсь, здесь нужен профессионал другого рода, – упирался профессор.

Конечно, он мог высказаться, но понимал, что его позиция явно не соответствует общепринятым условностям. Глупость и ограниченность, выраженная в несуразной мазне и дешевых претензиях на некую идею – вот что, по мнению Росси, висело на стенах этой галереи.

– Ну, что ж, не будем мучить гостя, Амьен, – сказала Кристина, тонко уловив момент.

Она уже собиралась увлечь своего спутника в сторону шампанского, но телефон подарил повод задержаться. Прочитав сообщение, она вновь обратила свое очарование на профессора:

– Леон, а Вы слышали о новой акции «Я прощаю»? – спросила она тоном, не предполагавшим возможности увильнуть от ответа.

– Да, кажется, мне приходило нечто подобное, – Росси несколько смутился от столь стремительного вторжения в его личность.

– И что, неужели Вы до сих пор не присоединились к акции? – спросила Кристина, изобразив удивленное разочарование. – Лично я сразу поддержала, это именно то, что отличает нас, цивилизованных людей, от диких животных! – разила профессора чужими изречениями хозяйка канала. Возможность участвовать в судьбе другого человека, прощать тех, кто причинил боль нам и нашим близким!

Вся компания уставилась на профессора, как будто он только что совершил нечто неприличное. Однако слепо бросаться в объятья социальных сетей Росси категорически не желал и начал обдумывать оправдание; в голову ничего достойного не приходило, неловкая пауза явно затягивалась, усугубляя положение.

Ситуацию спасло новое сообщение, присланное Кристине. Ознакомившись с содержанием, дама принялась увлеченно фотографировать себя на телефон.

– Подруга хочет знать, как проходит мой вечер, – обратившись к Леону, пояснила она.

– Ну, думаю, нам стоит оставить профессора в покое, и, Леон, умоляю вас, не закрывайте свое сердце от мира, – проникновенно высказала Кристина и увлекла своего спутника в сторону шампанского.

– Не надо на меня так смотреть – сказал Скорцени, заметив угрюмый взгляд профессора. – В конце концов, ты сам просил меня об этом.

– Я просил тебя о компании лучшего друга, а не об этом, – уколол его в ответ Росси. – Фабио, эта женщина только что размышляла о прощении и о том, что нас отличает от «диких животных», а секунду спустя она же фотографируется на телефон, чтобы похвастаться перед подругой! Я скажу тебе, как специалист: такое поведение – я имею в виду хвастовство – ничем не отличает ее от «диких животных»! – раздраженно заявил Леон.

– Эта женщина возглавляет крупнейший частный канал Германии «ИнтерМаийл», и ты не сыщешь во всей Вселенной более циничных существ, чем люди, занимающиеся телевидением и современным искусством, – парировал Скорцени. – А если тебе претит подобная публика, то мы можем пойти в ближайший ресторан, и ты, наконец, расскажешь мне, что происходит и куда делся тот рассудительный профессор, которого невозможно вывести из себя.

– Хорошо, пошли отсюда, – с облегчением согласился Росси.

Они уже подошли к входу – как вдруг профессора пронзило увиденное! Это она, та самая девушка из облака! На ней было черное вечернее платье, но волосы, плечи – это точно она! Девушка повернула голову, и профессор узнал ее. Паника накрыла его, словно цунами, – это та журналистка, что приходила к нему в номер и на которую он накричал!

Леон бросился к выходу, увлекая за собой Скорцени. Не дай бог этот прохвост заметит! Он обязательно выдаст, начнет приставать с расспросами, и она узнает меня! Но было уже поздно – от опытного глаза журналиста и законченного бабника не могла ускользнуть нервозная суета профессора.

– Ты знаешь ее? – спросил Скорцени, словно гончая, напавшая на след.

– Кого ее? – неуклюже отбивался Росси.

– Эту девушку! Ты точно ее знаешь, старый прохвост! Вот в чем дело, вот почему ты бесишься, словно подросток, она тебе отказала! – ликовал Скорцени. – О чудо, наш старый профессор влюбился!

– Хватит придумывать всякую ерунду! Да, я ее знаю, но мы виделись всего раз, и она мне не отказывала. Потому что я еще не выжил из ума и ничего ей не предлагал! Это тебя устраивает? – категорично заявил Росси.

Оглядевшись, он понял, что побег удался, и можно не опасаться глупого идиота Фабио, который обязательно разыграл бы сцену в присутствии этих моральных ничтожеств, что собрались в галерее.

Однако любопытный друг вцепился в профессора мертвой хваткой.

– Леон, ты можешь мне доверять, обещаю, я не расскажу твоей маме и не буду расспрашивать, о чем ты мечтаешь в ванной, – зачастил Фабио. – Но ты должен мне все рассказать! К счастью, поблизости есть одно уютное местечко, где мы сможем выпить и все подробно обсудить, – уверенно распорядился Скорцени. – Ты знаешь, я в таких делах профессионал!

Миновав пару кварталов, друзья устроились в небольшом ресторане, где интерьер был более уютным и настраивал на откровенные беседы.

– Я сюда приехал отдохнуть и хотя бы на время забыть о работе, – задумчиво произнес Росси. – Но все время веду себя как подросток. Раздражаюсь по любому поводу, думаю о вещах, которые я не в силах изменить, и все время не могу найти себе места…

– Леон, это любовь, – плохо скрывая сарказм, покачал головой Скорцени.

– Нет, ты не понял, я все время думаю, причем зачастую это даже не критические размышления, а просто эмоции. Словно я сам себе пытаюсь что-то доказать, – Леон говорил, не глядя на друга, словно с самим собой. – А если ты про ту девчонку – я наорал на нее, когда она пришла ко мне в номер за интервью. И теперь, естественно, как любой порядочный человек, я испытываю чувство вины. Хотя могу ли я называть себя порядочным человеком, даже извиниться не хватило духу. Вместо этого я сбежал, как трусливый недоумок, не способный ответить за свои слова. И вот видишь, опять. И так уже почти неделю, – вздохнул профессор, – а мне столько лет казалось, что я уже давно нашел себя и состоялся как личность.

Они засиделись допоздна в ресторане, размышляя о необходимости держать удары судьбы и не забывать наслаждаться прекрасными творениями жизни, что дарованы людям.

Глава 5

Ганс Швальдер был отстранен от работы в полиции уже неделю, и всю эту неделю он предпочитал алкогольную диету. Его рацион преимущественно состоял из пива и водки, которые он дегустировал в наиболее злачных местах Берлина.

И в этот раз Ганс нашел особенно зловонную дыру, пропитанную никотином, перегаром и расовыми предрассудками. Это был даже не бар, а скорее клуб, в котором собирались персонажи с характерными политическими взглядами. Большая часть посетителей имела внешность, отражающую убогий внутренний мир – бритые головы и одежду, больше напоминающую униформу. Было видно, что многие из посетителей знакомы, а потому Швальдер сразу был замечен, и, по всей видимости, чужакам здесь не были рады.

Возможно, было бы благоразумней уйти сразу и продолжить алкогольную трапезу в другом месте, но благоразумие Швальдер призирал уже неделю. Он демонстративно уселся посередине барной стойки и скомандовал:

– Бармен, водки!

– Предпочитаете со льдом или с закуской? – отозвался бармен, огромный татуированный детина с пышной бородой.

Швальдер за годы работы в полиции научился хорошо улавливать настроение собеседника и сразу распознал презрение, замаскированное под учтивость.

– Я предпочитаю быстро, и чтобы ты не раздражал меня своей нахальной рожей!

Зал замер в ожидании бойни, казалось, вспыхнувшую кровожадную страсть можно было потрогать руками.

– У нас не принято грубить, – с нескрываемым возбуждением ответил бармен.

– Ребята, да это же тот самый полицейский, который помог террористам, – раздалось за спиной у Швальдера.

– Закрой свою пасть или будешь умолять меня о прощении, свинья, – не поворачивая головы, нарочито грубо заявил Швальдер, предвкушая нескучный вечер.

К нему ловким прыжком, полным задора, справа подсел один из бритоголовых и со всей ненавистью, какая была ему доступна, прошипел в лицо Швальдера:

– А ты, значит, не любишь свинину?

В глазах Ганса промелькнул огонек азарта; боясь упустить момент, он, не глядя на грубияна, выбросил кулак в то место, откуда доносился его голос. Однако неоспоримый аргумент Ганса повис в воздухе, а возражения незамедлительно обрушились на него со всех сторон. Не осознавая, что уже находится на полу, он неуклюже размахивал руками, пытаясь оказать сопротивление, что открывало для его оппонентов дополнительные возможности.

Бесперспективность одного пьяного полицейского против толпы нацистов была очевидна, и это прибавляло энтузиазма завсегдатаям бара. Уже готов был присоединиться бармен, но в темном углу словно выстрел прозвучало:

– Хватит!

Всех словно парализовало, избиение мгновенно прекратилось.

– Поднимите его и тащите сюда, – распорядился все тот же голос.

Ухмыляясь, будто гиены перед растерзанием беззащитной жертвы, участники драки подняли Швальдера и подтащили к столу в темном углу, предвкушая насладиться объедками после трапезы вожака.

За столом сидели трое: два здоровенных бородатых мужика, покрытых татуировками, и крепко сбитый человек, на вид лет сорока, в образе которого легко угадывалось военное прошлое. Его лицо было словно высечено из гранита – мощная челюсть, резко выраженные скулы, квадратный подбородок и волчий взгляд. Подобная внешность, как эталон истинного арийца, придавала ему ореол безоговорочного лидера.

– Убэ, это тот самый полицейский, что помогал террористам, – заявил тот, что подсел к Швальдеру за барную стойку.

– Знаешь, Маер, Эйнштейн хоть и был евреем, однако насчет человеческой глупости он все же был прав, – Убэ постарался донести до него всю степень презрения. – И ты лучшее тому доказательство!

– Ты действительно веришь в то дерьмо, которое тебе скармливают по телевизору?!

В баре повисла тяжелая тишина смущения и неловкого осознания собственной нелепости перед лицом безусловного авторитета.

– Сядь, – указал он на место за своим столом поднявшемуся с пола Швальдеру.

Ганс небрежно уселся на подвинутый ему стул, и пред ним сразу же возник стакан с водкой.

– Выпей и успокойся, – примирительным тоном сказал Убэ.

Уговаривать Швальдера не пришлось, и водка лихо отправилась в нутро вчерашнего блюстителя морали и образца законности.

– Парень, расскажи нам, как все было на самом деле. Мне важно знать, там погибли наши братья, – Убэ смотрел прямо в глаза. – Их подло убили эти грязные крысы, что заполонили улицы наших городов!

– Ты говоришь так, будто собираешься мстить! – нахально ухмыльнулся Швальдер.

– Я понимаю твою иронию. Ты полагаешь, что мы кучка клоунов, в очередной раз попавших под влияние собственной бесполезности, – спокойно продолжал Убэ, не отрывая прямого взгляда. – Но поверь, мы способны не только ходить на митинги и реветь пьяные песни. Однако уговаривать не буду, просто скажи, что ты видел?

– Ну хорошо, раз вы такие серьезные ребята, – с подчеркнутой иронией огрызнулся Ганс. – Я стоял по периметру и услышал взрывы. Честно говоря, эти взрывы меня просто ошарашили, пойми меня правильно, я не трус, я воевал и видел смерть.

Но взрывы в центре Берлина – это перебор… Поначалу было просто трудно поверить, что это действительно происходит. А потом начали стрелять из АК-47, я хорошо знаю звук его выстрелов, сам неоднократно стрелял из него на войне. Стреляли с разных концов площади, беспорядочно по толпе…

Понимаешь, эти сволочи просто поливали свинцом беззащитных людей, там негде было прятаться и нечем защититься, – продолжал Ганс. – Я увидел мальчика, он пытался скрыться за мусорным баком, а рядом лежал его отец с простреленной башкой.

Это, словно укол адреналина, заставило меня очнуться, и тогда я понял, откуда ведут огонь, по крайней мере, один из них был прямо надо мной на крыше дома. Но мне не дали прицелиться, люди разбегались в разные стороны и сносили все на своем пути, в том числе и меня. Тогда я начал стрелять вверх и орать что есть мочи. Он продолжал жать на курок, у меня не было времени уговаривать обезумевшую от паники толпу.

Поняв, что стрелять с той позиции, где я находился, нельзя, я побежал на крышу того дома, откуда вели огонь. Но не успел. Высадив весь магазин, этот ублюдок подорвал себя, так же поступил и второй.

– Знаешь, мне кажется, что они не могли все это спланировать и осуществить сами, – задумчиво произнес Швальдер. – Их явно кто-то подготовил, этим сукиным сынам не было и двадцати пяти. А именно эти молокососы днем ранее совершили теракт в Париже. Да и подготовились они грамотно, на автоматах были увеличенные магазины, они понимали, что времени на перезарядку нет, иначе можно было их обезвредить и, возможно, взять живьем.

Убэ налил ему еще стакан и, посмотрев в глаза Швальдера, сказал:

– Ладно, я тебе верю, верю… – с сочувствием поддержал полицейского вожак. Ты сделал все, что мог, а эти свиньи просто хотят найти виновника своей тупости и трусости.

А что насчет моих парней, ты сам виноват, не нужно им грубить. Быть может, они не отвечают твоим представлениям о порядочном гражданине, но они любят свою родину не меньше твоего и никогда не предают своих.

– Вот это – все, что эти сволочи хотят нам предложить! Это твое государство, то, за что ты дрался на чужой войне! – с нескрываемой ненавистью прошипел Убэ. – Победил в бою, для того чтобы проиграть у себя дома! Проиграть потому, что тебя предали эти бесхребетные содомиты, обслуживающие богатых жидов! Дак за что ты проливал кровь, солдат!? – Убэ ткнул экраном телефона в глаза Швальдеру. – Вот за это!? «Присоединяйтесь, нас уже миллионы, это важно для каждого из нас – «Я прощаю» гласила надпись рассылки.